Визжит и воет индустрия грез, Брызжа водой и погребая пеной. В ней, заблудившись между двух берез, Печально млеет килобайт вселенной. Метут из изб мясных железный сор Слепые завсегдатаи помоек. Услышь, как стонет киберэгрегор В проектах *.cad микротектурных строек. Пространство искривляется шутя В дни превентивных недопостроений. А век идет, копытами хрустя По скорлупе ненужных откровений. Я видел жизнь без 7XD очков. Моим отцом был парогенератор, А жизнь, с другими свитая пучком, Торчит из сварочного аппарата. Но в мире грез... Иная стать нужна. Иная легкость. И иная плата. В пучке здесь каждый провод — за себя. И нету — „честь”, и нету — „брат за брата”. И братьев нет. И кончен разговор. Я, уплощившись, стал почти двумерен. Но что-то удержало мой позор От третьей меры сладостной потери. Я не борец. Мне неприятна боль. О, как легко погрязнуть в грязном быте! Но стоит ли себя делить на ноль, Где „ноль” — вторая буква в алфавите?

Как с утра заявилась ко мне Та весна, недобитая шмара, И повисла в моем окне, Оставляя на нем папилляры. На ее пропитом лице Обозначились капилляры. Завела ежегодный скандал, Верещит как больная птица. Ничего я ей не сказал, Ни копья нЕ дал опохмелиться. А она все — то в кухню, то в зал — Продолжает сквозь окна ломиться. И жены моей дома нет, А не то б она ей показала! Спрячусь-ка от нее в туалет: Ты достала, достала, достала! Но и там мне покоя нет — В вьюшке-вытяжке засновала. Вот и воет, хрипит, визжит, Вот разбрызгивает тлетворность! А вокруг нее — миражи, А внутри нее — подзаборность… Все же дал я ей «рупь на жисть», Изъязвила меня покорность.

Карл и Клара - вороны. Они прилетают ко мне На древо, что голым тополем Торчит у меня в окне. Они иногда гоняют Недружественных им ворон, Но в основном сидят на ветке Как родственники после похорон, Но с видом таким, что готовы Любого принять в штыки: Они охраняют гнездо, Свитое ими из проволоки, Которою так плодороден Лежащий рядом завод. Что ж, каждая тварь на свете Как умеет, так и живет.

В березняке миров Зябко стонут Гроздья увядших астр На кровавом снегу, В светящейся паутине.

Неспешное движение Лени на всем протяжении Долгого/ой дивана-кровати. Ты в платье Рисуешь глаза и губы, Черты, небрежные и грубые, На белой простыне яйца Лица Во имя лени моей, Для будущих поколений. Мой глаз несощуренный Завешенный дремой утренней, Тюлем синего дыма. „Кто там, родная? Мир? Не подаем. Пусть идет мимо”.

Я обещаю себе прочитать весну От начала и до конца. Каждый божий день, отходя ко сну, Но еще не снимая лица, Нетолстый томик в руки беру, Вынимаю закладку-нож. Говори, весна, пока ближе к утру На подушки не упадешь, Говори, говори, пока лицо Мне на грудь тяжело не сойдет. Говори! Твое каждое злое словцо Добрым семем в меня падет! Пусть цветистых метафор долгий путь Бороздами на лоб упадет. Может, я научусь когда-нибудь Ждать, как Мастер чего-то ждет. О, учитель, прошу, вот что мне скажи, Вот что я так желаю знать: Я смогу когда-нибудь так как ты На душе чьей-нибудь писать?

Все, что нужно тебе, ты найдешь в этих чертовых книгах, Все, что ранит тебя, все, что жжет, от чего все болит. Ты пройдешь за героем всю жизнь его — лигу за лигой. Пусть родители злятся, что свет до утра все горит. Ты продашь свое сердце за эти проклятые книги, Приспособишься морды разбивать тем, кто портят и рвут. Ты готов и в огонь за обложками ихними прыгнуть. А они... Что они... Будь уверен — они предадут, А они пропадут, перейдут в непонятное что-то, В сопли, цифры, и в слюни, и в розовый плюшевый кал; И изменится их незаметная глазу работа — Вот тогда ты помешь, что отвыкнуть от них опоздал. Так и будешь плестись в непонятные мутные дали, Всей своею душою желая не сжечь, — хоть сварить. Вот такое проклятье тебе твои ближние дали… Что ж, налей-ка по сотке, чего там еще говорить!

Вы не заметили, как жалобно поют Грабители, убийцы, негодяи? Как замечательно весь этот мерзкий люд Брильянты нот, что жилы жертвы, тянет? Как ослепительно нам плачут о любви, Которой не было, да, в общем, и не будет, Не отмывая руки от крови, Все те подонные, отвратные, но — люди?! Их голоса наполнены росой, Их страшный мир отринут в те мгновенья. Токуют, будто глухари весной, В преддверьи страшной смерти без прощенья... Их реки жизнь дают иным струям, Им путь до океана обещая. Да, господа, о, да, скажу я вам, Чтоб так пропеть, родиться нужно негодяем.

В маленькой комнатке на окошке - Плюшевые игрушки. Мутная пленка на глазе кошки Только проснувшейся. Бантики, штучки и всякие рюшки, И от печеньев крошки. Всякие милые побрякушки. Все как бы так понарошку. Хоть распогодилось нынче немножко: Солнце-то вон как блестит. Жаль, подойти ты не сможешь к окошку - Полиомиелит. Мучает боль твои юные нервы, Режет тебя злой нож. И не в последний раз, впрочем, не в первый, Плачешь и маму зовешь. Призраком смерть твоя всходит на небо, Желанная, как луна. Ну же, возьми меня, не погребуй! Только не слышит она. Плачь, моя девочка, плачь, моя милая! Есть от чего тебе. Впрочем, твой плач не придаст тебе силы, Как и луна нА небе. Мира вокруг-то и нету как будто, Маленькая раба. Лишь на постели изломанной куклой - Сломанная судьба... В маленькой комнатке на окошке Нынче завял цветок. Встать. Потянуться. И кошкины ножки Тельце несут в лоток.

Все всегда одиноки, словно левые ноги В тесных правых штанинах метафизических брюк. Наши души мы душим, гнем, ломаем и рушим, Замыкая наивно жизни пагубный круг, Мы, от ужаса тая, смерть к себе прижимаем, Но и та одинока, - ей до нас дела нет: Это „верное средство” - не сродство, а соседство - Не нога и штанина, -голова и берет. Тот из нас, кто не вынес одиночества-минус, Не снесет и полярное одиночество-плюс. Но никто не услышит, чем строка твоя дышит: В этом мире у каждого свой собственный блюз...

Я ощупал себя. Гироскопы в порядке, Башня тоже на месте. Как овощ, торчу Во кухонном саду на скамеечной грядке И, как рыба об лед, сам с собою молчу. Ох уж я накатался, уж я настрелялся, Да по минному полю в конце февраля! Мой единственный ганглий, который остался, Выпевает мне песни чуть ниже, на „ля”. Все в порядке? Должно быть. Но то отговорка. Нет и капли горючки в горячей воде. Постарелая грустная „тридцатьчетверка” Мочит хобот ствола в нескафешной бурде. От душевной болезни мне бы че-нить такого. Что ж, пойду посмотрю на „лекарств точка нет”. Резюме: Я встречаю почти что здоровым Этот двадцать четвертый фвральский рассвет.

Изъеденные дорогой, Слезятся мои глаза. Осень во мне - продрогла. Зима во мне - проросла. Мчатся уснувшие люди В сказочные края. Что с ними дальше будет, Не знаем ни ты, ни я. Вянут усталые фары, Тонут в лесах фонари. А над Москвою пожары С ночи горят до зари. Пляшут унылые черти В форме нелепых теней. Сохнет визитка в конверте На столике у дверей. Есть у бессонницы плюсы: Больше вмещается в глаз. Утро рукою труса Подаст усыпляющий газ. Расплывающийся рассудок Уж не ждет от меня новостей. Это мой сын считает уток, Сам я считаю гусей.

Ну почему такое чувство, Что я не здесь? Вот это - стол, вот это - люстра. А я-то - где? Завернут бублик круглых суток, И я вишу. Мой сын опять считает уток, А я - пишу! Но, несмотря на минус двадцать, - Песок в глазах. Ну что ж, придется постараться. Изыди, страх! Мои подержанные формы Текут в ночи. Я заблудился в высях горних. Ш-ш-ш, не кричи!

Весна! Любовь! Штаны как флаги! Предвосхищенное лето, жди! На синем небе, как на бумаге, Вновь акварель размывают дожди! И лето ждет, и послушно стонет Под весом осени и зимы! И в пароксизме своих агоний Согласно с летом застонем мы! Слепит любовь как весенний заяц! Кричат безумные воробьи! Я объявляю всем белый танец! Я объявляю всем Год Любви!

Пела колдунья на зимний закат. Страшно светилось провисшее небо. Пару сот лет озверелых назад Ей бы не дали за это ни хлеба. Алый висок под откинутой мглой, Черное пламя под бруствером брови, Входит свирель в мое мясо иглой, Жалит не больно, однако до крови. Прага и Север, и Рига, и Юг Мало что значат для высшей морали, Что зарождалась не так и не вдруг, Чьей совокупностью зяблики стали. Лень опускалась на на спину, как шаль, С модно вплетенным колдуньиным пеньем. Разве тебе мою душу не жаль? Точно, не жаль, к моему сожаленью. Хмурый плетень схоронил свою тень Между двумя золотыми рогами. Вот и прошел удивительный день, Полный сюрпризов в войне с дураками.

Опять машины сплошным потоком Текут, жужжат, не дают вздохнуть. Спешит к нам март, но ползет меж строк он, Не видим ухом, не слышим оком, Он подтекает все ближе к окнам, Но все ж не может тебя проснуть. Он забирается в одеяло, Он залезает на твой живот, В лицо он брызжет водицей талой, Шипит, что времени очень мало, Чтобы скорее ты просыпала, И руку сна твоего жует. А ты так крепко, а ты так сладко, Ты так пугающе мило спишь, Что март мне кажется чем-то гадким: Больничной уткой, слепой лошадкой, Босой стерней, нашатырной ваткой, Винтовкой, пулей и старой скаткой... Март прав, родная! Проснись, малыш! Но ты не слышишь, ты спишь и дышишь, Как мне б хотелось твой сон взглянуть! Март в раздраженьи ползет на крышу И занимает пустую нишу, И плачет там, то слышней, то тише, Что он не смог мне тебя проснуть.

Где-то под Яхромою Автокинотеатр Фаворит На фоне простершихся крыльев Сияющих лыжных трасс. Напротив - циклопические постройки Развалин эпохи поверженных старых богов. От этого места Разбегаются ручейки дорог: Ждких, кристаллических, органических, Жизненных таких дорог. Красивое место. Не перепутаешь.

Ах, как бы, как бы как бы так Бросить пить, курить табак, Как бы смыться, как бы слиться, Господи, подай мне знак, Научи душу слабую Жечь лавою, Звенеть славою, Петь Окуджавою.

На тоненькой ветке, средь толстых ветвей, Пел песню любимой весной соловей - Как вдруг неизвестная мрачная сила Огонь его песни шутя погасила: Старик неопрятный с седой бородою Плеснул из окна в куст сирени помои. Так понял промокший до слез соловей: Нет места певцу в сей юдоли скорбей. И с новою силой, небрежно и зло, Он высмеял в песне всех старых козлов И замер, и слился с корявой корою, И с ужасом стал ощущаться героем. Не хлопнула фортка. Не дрогнули тюли. Мол, стал ты геройским героем - и хули? Приободрившийся соловей Запел еще громче, звончей и смелей О тщетности самой наполненной жизни, О фатализме и похуизме, Взял верхнее си...

А уже понедельник - и некому ставить мне свечку За огромный февраль, распростершийся аж до весны. Я уже миновал свою самую черную речку. И теперь жадным ртом я ловлю горький зайчик блесны. Мир, такой незнакомый, все так же лежит предо мною Под покровом чехлов, берегущих обивку от мух. Моложавые псы взапуски палисадник мой роют, Отыскав под землей сладковатые корни на нюх. Я бы мог улететь в никакое безбрежное небо, Только вот не силен в сослагательных этих делах. Потому предо мной и куражится пьяненький ребус: Никогда, никогда не отыгрывайся на дураках! Челубей, Пересвет...