Город опять заболел зимою, И рецидивы его не красят. В горсть соберу себя, лица умою И побреду снег месить и колбасить. Стану курить молча на перекрестках, Тяжким машинам сопереживая. Стану ловить небесные блестки Что прилетают и не улетают. Стану трудиться, меся эти мили, Стану копить первородные строчки. Как хорошо, — я не в автомобиле, Как повезло, — я первопроходчик! Будет со мной фрик на велосипеде, Шарфом умотан до кончиков пальцев. Хоть и с трудом, но он все же проедет, След вышивая в окружностях пяльцев. Разбередит меня и растревожит Этой весны неожиданный выброс, Как наждаком по расслабленной коже Манна небесная — здесь и навынос. Город сожмурился, город в тревоге: Восемь в секунду — та еще тема! Ну же! Готовы ли вы, мои ноги? Прочь из подъезда — вперед и налево!

Снег пошел, белый, как девичья шейка. (Шейк ит, бэби, шейк ит, джаст шейк ит) Погреблась под снегом парковая скамейка. (Шейк ит, бэби, шейк ит, джаст шейк ит) Я смотрю на свои наручные „сейко”. (Шейк ит, бэби, шейк ит, джаст шейк ит) Еще целый час, попробуй его убей-ка! (Шейк ит, бэби, шейк ит, джаст шейк ит) Слишком тепло одет — ползет по спине противная змейка (Шейк ит, бэби, шейк ит, джаст шейк ит) Ломают дорогу — жилеты и телогрейки. (Шейк ит, бэби, шейк ит, джаст шейк ит) Я набит нетерпеньем — индейка, фаршированная корейкой. (Шейк ит, бэби, шейк ит, джаст шейк ит) Выплясываю на тротуаре свои безумные шейки. (Шейк ит, бэби, шейк ит, джаст шейк ит) Лица вокруг как будто с полотен Ван Дейка. (Шейк ит, бэби, шейк ит, джаст шейк ит) Шприц в рукаве — стеклянно-стальная лейка. (Шейк ит, бэби, шейк ит, джаст шейк ит) Ну наконец-то! Беру порошок, отдаю копейки. (Шейк ит, бэби, шейк ит, джаст шейк ит) Ложка. Подъезд. Зажигалка.

— Видишь, облако-клубника в синем небе поутру? — Погоди-ка, погоди-ка, Тряпочкой очки протру... Где? Вон то? Да то корова! Все! Молчу, молчу, молчу! Хватит хмуриться сурово! Я ж шучу, шучу, шучу.

По улицам попа возили, Как видно, на показ. Поп ехал на попомобиле, Благословляя нас. В благоговенье мир весь замер: Какой демократизм! Обычный скромный белый хаммер. А в нем - Франциск.

Страну опять лихорадит: Игумены давят людей. А их божок на полатях Погряз в питье и еде. В Москве государевы люди Дуют арбузы щек: Кто их за то осудит, Кто их за то поймет? Да и утащат ли черти Этих треклятых чертей За „причинение смерти” Мильонам хороших людей? Лишь из-за океана Обама Скалит поганый рот, Глядя, как наша мама, Не умерев, гниет, Как ее странные дети Смачно едят ее плоть... Ярко как солнце светит! Тупо как блеет скот!

РАсти - взрослый, самостоятельный, самодостаточный деревенский пес. Я повстречал его недели за две до весны. После некоторых опасений он все-таки сунул мне в руку свой бархатный нос, Свойство небрежно отметив частицами липкой слюны. Праздничный солнечный синий торжественный день, Что молчаливо прогромыхал между нами, В сонной деревне папахи домам посбивал, проходя, набекрень. Но не продержатся долго сугробы между домами. Что же, беги, мой сияющий, краткий, как шрам, недоверчивый друг! Нет расставанья меж нами, а, стало быть, нет и печали. Некому не с кем прощаться, лишь шерсть на поверхности брюк Напоминает, что где-то друг друга мы повстречали.

Сидеть и ждать до утра, пока Рассвет не вышибет из дурака, Словно сверкающие капли соли, Вопли бабочек, живущих в неволе, Дробную поступь святых, марширующих в рай, Проблеск стекол в соседнем подвале. Доскрипеть бы до утренних дрызг, Ощутить мескалиновый впрыск Самой-самой отчетливой мысли... Только щи, к сожаленью, прокисли, Опустел самовар, Затопило водой пожар. Голым я ощутился на кухне, С вчепятленьем что все вот-вот рухнет... И ведь рухнет.

А я все курю и не знаю, что дальше, что ближе, Что выше. И вся эта ночь - как последнее танго а Париже На крыше. Я пью сладкий чай из истресканной глиняной кружки, На мушке У этой вот самой, у юной весны-побирушки, Пеструшки. И надо бы было... А впрочем... Да нет - ну и ладно. Прохладно. А чай остывает, и мне б подогреть его надо. Ты рада, Весна-погремушка, весна-полутушка, старушка- Резвушка, Что я так печален в твоей скоротечности тесной клетушке, Подружка?

Солнце глаза мозолит. Сели сугробов могилы. По этой примете я понял, Что весна уже наступила. Ночной треугольник звездный Уменьшился ровно на катет. Из этого я сделал вывод, Что зима уже не прокатит. Пахнет мукой горелой — Празднуют люди Песах. „Да, — говорю себе я, — Действительно, брат, весна!” Сколько же в этом мире Исколесил дорог, Пока простые приметы Расшифровать я не смог!

Воздух промок, Как бумага под акварелью. Каждый его листок Стал стеною с распахнутой дверью. Но холодны тона, И мазок иногда неточен: Это моя весна На пленнер выходила ночью. Все в капельках вздохов, Деревья стоят и ждут. Скоро просохнет Ее безыскусный этюд.

На морях всегда полно пиратствующих, Против общества бунтующих, Равно как и благороднейших Приохотившихся донкихотствовать.

К утру Горечь во рту: Это вспомнили о тебе Кофе и сигареты. Так высОко звучит струна, Но песня ее — обман. Аккредитивы, пассивы, Дебеты, Дебаты, Ограды, Сонеты, Сонаты, А может, — Сонаты, Сонеты. Счастливой улыбкою-невидимкой, На невидимых же ногах, Утекаю водою В невидимые поединки. Смешная лисичка В кафе за соседним столиком Щурит глазки-клубнички, Поводит сморщенным носиком: Дух от меня Не тот, не знакомый. Правильно, милая, Это ты у меня в гостях, А я в своем мире — дома. Недалече До крепких пасхальных яичек: Личинки-блинки поспели, И долгою песней Будет длиться весна. Я буду злиться, что нас Все удерживает пространство, Все возделывает время, Все кружИт дивный танец, Все замыкают клеммы, Все буду курить этот кофе, Все пить сигареты, Все ждать Всего.

Маразм, как туман, все гуще. У боцмана дудка во рту. Я будто корабль „Стерегущий” В чужом безымянном порту: Ни времени, ни погоды, Ни песни знакомых ветров. Порой прискользнут пароходы Из гаваней дальних миров, Порой проскользнут - и растают. Куда? Мне понять не дано. Я чувствую: я врастаю В чужое проклятое дно. Я штопаю раны пробоин В утробе под гулкой броней. Но этого ль я достоин? Но это ль случилось со мной? Старик Айвазовский лишь в курсе, Как грот-бом-брамс-стень-штаг погиб. Стучатся приливные пульсы О материковый изгиб, Стучатся и требуют жертвы. Какой? Да не все ли равно? В забытом пустом пуэрто Так просто врастается в дно. Механик клялсЯ на компАсе, Что сможет машину поднять, А после отплыл на баркасе И не появился опять. Смогу пережить разлуку, Ведь мне-то отплыть не дано: Мне в верфи вложили науку, Что „плавает” только оно. Ракушки, медузы да крабы, Да суетный капитан. А я - „Стерегущий”, корабль. А это - моя судьба.

В две тысячи сто каком-то году, После того, как мир провалился в беду, В одном из Убежищ, утром апреля, К двери подходили дети и заклинание пели: „Эгрегор-эгрегор, Пусти нас на двор!” И лязгнули старые бронедвери. Так дети впервые на свет посмотрели.

Я видел женщину во тьме. Ее светящееся тело Так недвусмысленно белело И пело только обо мне. Я видел женщину во тьме. Я прикоснулся к ней легко. Касанье сделалось паролем Для входа в рай любви и — боли. И я вошел как в молоко. Я прикоснулся к ней легко. И сей же миг за мной сомкнулись Кисельных берегов края. И боль вдруг сделалась — моя. Как плоть смыкается вкруг пули, Ее края за мной сомкнулись... Как ты любовь ни напиши — Для слов всегда в ней вдоволь места! — Ты — вечная моя невеста, Я — бесконечный твой жених. Я видел женщину во тьме.

Вот так бы нА кол слова посадить Страну, своей безграмотностью гордую, И бить, и бить, и бить, и бить, и бить Изящною словесностью по морде ей!

Исхлестанный ветрами усталый воротник, - И я к нему губами приник, приник, приник. Я прячу от вселенной озябший серый лик: Он нестандартный, верно, но я к нему привык. Перебирать ногами, сбивая четкий ритм - В предвосхищеньи мая я жить уже привык. Бездумные огрехи цепочками следов Ветшают, словно вехи моих больных стихов. Не вымолвит ни звука мой искривленный рот. Ну что ж, своя проруха меня опять найдет. Движения - упрямы, но слишком скользок лед. Но мама - моет раму, а не наоборот. Растресканные губы под синей кожей век. Я не живой, я грубый, но тоже человек.

С подушечки большого пальца Мне улыбнулся мертвый друг, Тот, чьим ножом, оставленным в наследство, Я, криворукий, так неосторожно Порезался.

Захлюпал март у зимы в кармане: Под утро вновь отекла земля, - И колокольня плывет в тумане, Как мачта тонущего корабля. Но воздух остр, и немного горек, Как будто слишком сухой табак. В нем размешаются ветром вскоре Все обертоны кошачьих драк. Забудь покой, набирайся прыти: Март пережить - не сойти с ума! Все продолжает в тумане плыти Непобежденной зимы корма. Март завозился в моем кармане. Он завезен к нам из теплых стран. Он редок здесь. Его запах странен: Ваниль, корица, чуть-чуть - бадьян.

Вышел батюшка на крыльцо: „Вонмете ли?” А в ответ ему вся толпа: „Вонмем, батюшко, вонмем!”