…я помню неба вылинявший кадр, небрежно надцарапанный дождями, где молнии стремительный икар – великий трагик вновь играет пламя. я помню спальни вывернутый куб, стокатто пальцев, влажные эскизы вдоль живота – несдержанностью губ, и счастья поцелуйчатую близость…

Все жиже, хуже, слякотнее дни: февраль являет признаки простуды. Мир черно-белый, и, куда ни ткни, он сходит с рельс, меняя амплитуду; сдает ,страдалец смогов городских, в бюро прогнозов пробу атмосферы... Вот дом, а в нем алхимия тоски - гремучий сплав Буковски и Кундеры. В нем все рутинно, в нем веселью – бой! В нем пахнет интернетом и овсянкой. Здесь молодость с чужими и с собой играет то в очко, то в несознанку... Бесплодны вазы, маникюр убог. Но тонким пальцам не до маникюра. В какой-то год, наверно, сдуру Бог из мыслей и чернил состряпал дуру, зажав для прочих крови с молоком. А, может быть, он новый ставил опыт?.. Но к черту опыт! Разве мы о том? День был слюняв, глазами сонно хлопал... И шарила обмякшая душа, ища предлог для радости, в кармашках. Но только сплин стекал с карандаша, и щелкали минуты, как фисташки. Молчала кухня, запахи сглотнув, не парила, не терла, не шкварчала. Трехпалубка квартиры шла ко дну спокойствия.

По Кракову, по выпуклой брусчатке ступала я, на готику глазея, два дня подряд. И тупо ныли пятки, и мозг кипел на солнечном елее. Узнать, запомнить, щелкнуть фотовспышкой, поймать в толпе клочок экскурс-тирады. Познаний нет, есть жажда и одышка, и критика на краткость променада. Вот Рыночная площадь – что жаровня, полна пернатых тушек голубиных, и каменный Мицкевич хмурит брови, и лошади стоят, сутулят спины. И к лавкам сувенирным неказистым стекается разноязыкий гомон простого европейского туриста, забитого жарой до полукомы. А Кракову веков – не помню сколько, он мелко на уик-энды порастрачен. Но, знаешь, Польша, я ведь тоже полька, и чую этих улиц недостачу в своей судьбе... Но облачность просеяв сквозь сито стай, позевывает полдень. И мне уже не по сердцу затея - увидеть Краков – будто щелкнуть желудь. На том прощай... Трубач, труби на север! Труби мне вслед с высокого костела! А солнце превращает камни в клевер и сыплет пыль небесного помола...

куёт, куёт в виске кузнечик стальную тросточку-тоску. мне заплатить за сказку нечем, а впрочем – дай стишок сотку. скрипит холщовая страница, шуршит надорванная бязь. но сколько ниточке не виться – совьется в литерную вязь. коснись, прошу тебя, нащупай пытливым пальцем тихий звук – любви невидимая щука забьется в лодочке из рук. когда ж, запутанный, поверишь в стряпню тряпичную мою - начну опять, семь раз отмерю и точкой пуговку пришью.

который год смыкаются зима и чувство риска: идешь по льду, а кажется – вода не замерзала. под языком, замучена, худеет барбариска и разбавляет глупости своей кислинкой талой. который год грамматика дичится строгих рамок, все, что звучит – меняется, едва от губ отчалив. и льются многоточия за шиворот за самый, тома ошибок юности продляя за плечами. который год фривольный фавн февраль меня неволит, десятый день, как приговор, мне в душу задувая. и гонит дальше по судьбе, как перекати-поле, а мне, беспечной, верится - вперед бегу сама я. который год… сказать, какой? тупой удар по слуху… но все давно предсказано. и в дом войдя с мороза, зима - сестра, добытчица, седая повитуха, не медля ни мгновения, вручит мне новый возраст.

Обрекая себя на бессонные долгие слезы и на грубую схватку с удушливой лирикой были, я пытаюсь выуживать из немоты лишь угрозы для самой же себя. Но серебрянный ливень обилен. Ты не здесь. Да и не был. И вряд ли когда-нибудь будешь прятать в этих подушках драже свежевыжатой влаги. Я хотела увидеть различие страсти и блуда, да, как видишь, опять не найду ни карата отваги драгоценной. И пусть. Ты и сам только псевдохолерик, заколдованный кто-то с каленым гербом на предплечье. Ты меня открывал неизменным ключом от америк – языком, угадавшим силлабику диких наречий. Рисовал свои карты и взращивал новую веру. Я глотала ошибки, как чистые желтые зерна, и почти возвела себя в ранг упоительной Эры, в коей всякая тварь только нежности будет покорна... Оголтелый набат раскроит молчаливые выси. Я устану сомненьями светлое сердце калечить. И тогда ты поймешь непреложность простейшей из истин - что открытие вовсе не на день, а ровно на вечность.

…и нет, как нет теперь того сумбура страстей, измен, безумства на крови. размыта память, вежливость - халтура, и сердцу больше не до половин. в последний раз к щеке моей пришпилишь дежурный поцелуй на посошок, и выйдешь в ночь, где всё в пуху и мыле, а небо сыплет сонный порошок. не для души, а лишь забавы ради, спокойная, я буду в ту же ночь топить вину в тягучем винограде и в ступе слезы горькие толочь…

вероятность вины не мужчины, а знака высока, как высок тот космический знак: в беспристрастно холодном кругу зодиака деловито мерцает серебряный рак. вот и этот, земной, непредвиденно цепок, аккурат ко второму свиданному дню без досужих бесед и прогулок нелепых в мое сердце вонзил не стрелу, а клешню. день за днем – снегопад… оперившийся камень в январе с нескрываемой лаской глядит. но мужчина уныл, он герой му~рак~ами, крутит радио и материт аппетит. я сержусь, но иду по кривому маршруту непременных утрат, беспросветной любви. и заочно рыдает метель по кому-то, и целует в висок жаркой о.р.в.и. под щекочущим пледом тепло и слюняво… любознательность тела не знает границ. отпускаю спокойно хмельную себя во внеземные вояжи, и падаю ниц. домовитость его – в целовании бедер, и тихонько, легонько, лениво, едва, как по сердцу, по телу касания бродят, и не хочется звукам слагаться в слова. что про завтра гадать?

Темнота щербата светом окон и циклопна лунным медяком. (Вот ведь слово вздорное – циклопна, так нелепо брякнуть и о ком!) Темнота кусает крекер улиц и темнит насчет раскрытья тайн, черной челкой небо ахмадулит, шекспириментируя sleep-time. Темнота в разрезе недосыпа так гламурна – платье в серебре. Женственностью пламенного типа пряталась в адамовом ребре, обучая Еву хитрым штучкам: «Кожура и мякоть плюс резцы...» Темнотой кокетливой приручен, обнажает плечи гиацинт... Ей послушно все и всяк неспящий, кто примерить таинство готов. Лунная мудра единозрячесть и хитра насмешливая бровь. Темнота плетет страстей тенеты: бабочку заката – под сачок. Темнота в разрезе тюля, кто ты? А в ответ лишь сажи кулачок...

Транжира праздного досуга, учу в который раз урок житья в веселом ритме буги и выжимаю горький сок из наливной души. По капле. Крутись проектор, лей кино. Я в котелке, я – шустрый Чаплин, но грустный Чаплин все равно. Глаза тайком сыреют, либо в седую даль, как в смерть, глядят, где туча вспоротою рыбой все мечет вниз икру дождя. Опять грядет непримиримость соседства неба и ножей... Но отчего под слоем грима я - все равно что неглиже? Здесь нагота сравнима с благом, насколько с речью слух сравним. Правдивы только смерть и влага – пред ними всякий кроток мим. В иные вглядываюсь ноты, но взгляд притворства близорук. А жизнь расчерчена на соты, как на цветы раскроен луг... И прошивая путь шажками, дойдя в притворстве до высот, крошу в песок сердечный камень я подставляю шею под крупнозернистый хищный ливень... Седой механик в дрёме, но сквозь сон рукой неторопливой на землю льет свое кино.

Фамильярничать с мартом – ходить с голой шеей, и в диоптриях луж различать измененья городской суеты, где бульвар хорошеет, оголяя ограды чугунные звенья. Комкать томность иным настроеньям в угоду, будто приторный лоск прошлогодней открытки. С «послезавтра» объявлена новая мода – целоваться с дождем, долго-долго, до нитки... Ставить росчерк улыбок на синих витринах, где картина капелью – свежа и проточна. И диковинной таксой, безмолвной и длинной, выводить свою тень на короткой цепочке. Щупать носом пыльцу золотой атмосферы, отпуская свой «чих» в небо звонкою данью, где заезженный диск светоструйной герберы продолжает крутить граммофон мирозданья.

доверю пение басам ветров предутренней поделки. расчертит высь напополам стрижа стремительная стрелка. застынут блики. кашлянет труба прокуренно и сухо. и улыбнется горизонт- рассвет от уха и до уха. вот так, в осеннем тупичке, с зарею вровень, сердцем – настежь, быть с сентябрем накоротке – ошеломительное счастье. понять, как я еще легка в размахе крыльев и волненье, как ностальгирует щека по теплоте случайной тени. и бесприютный холодок щенком взъерошенным и юрким лизнет висок наискосок. а листопад взметнет мазурку…

Любовь, как ты срываешь узелки кустарно-целибатного зарока! И вот в меня нацелен кары кий, и лузе откровений одиноко. Теперь отрезок от любви до «b» (безумия) - пунцовой болью залит. Любимый, а поведать все тебе - поверишь, перемелешь, будешь «за» ли? Я слепну и тону... Не отвечай – отчаянье моё впиши в кавычки. Мне сладок этот дикий молочай. Любовь и боль магнитно закадычны. Хороший, возвращенческую дурь с твоей подачи март еще рассеет. Я – каменная статуя в саду - верна, но сердца... сердца не согрею...

С экрана музыка звучала, виолончель бедром качала... Старик, укрывшись одеялом, дремал, младенчески лучист... И в воске алчущих мелодий – ключа скрипичного угодий – минором споро кукловодил кудесник-виолончелист. В серванте бал давали чашки: всей блюдцеюбочной компашкой учили па, кружились тяжко за старым треснутым стеклом. Но эта комнатная старость ничуть не горбилась устало, храня в себе шарад и салок, и ласки верное тепло. Здесь жили люди, жили вещи. Здесь снов побаивались вещих. Под шалью вздрагивали плечи, пугаясь резкого звонка. Скрипела лестничная клетка осипшей лифта вагонеткой и смехом пьяненькой соседки, приведшей в гости мужичка. Здесь лица святостью светились в речах о юношеской были, о том бумажно говорили альбомы, письма и стихи. И в кружевах старинных музык здесь бились бабочками музы. Но невесомы были узы, и музы тикали: хи-хи!..