Кажется, без тебя я ничего не вижу, кажется, без тебя я не могу дышать… На волоске висел вечер мечом недвижным, только сорвался вниз, день на куски кроша… Хищная птица ночь на подоконник села, на ухо мне свистит вечное «никогда». Я бы зашла за грань, вышла бы за пределы, чистая, как огонь, чуткая, как вода. Я бы текла к тебе синей рекой широкой, хочешь – испей до дна, нет – так ступай домой. Я уберу со лба свой непокорный локон и не сойду с ума, и не уйду в запой, не сигану с моста и не совью петельку. Если увижу ложь – значит, любви конец… Вылив остывший чай, я застелю постельку и всё равно найду свой золотой венец…

В какой реальности, когда я целовала эти руки? На с неба падшие снега смотрел ноябрь близорукий и бликовал своим пенсне… В той тридевятой стороне корил ночник, прощал Шопен, и между двух своих Елен ты загадал одну кручину – и стаял снег во всех садах… Мне снится, как в твоих руках теплеют стоны пианино, и разделяясь меж двумя, на сад спускается зима…

Какой-то стриптиз, и на «ню» это вряд ли похоже, убавить бы резкость картинки хотя бы на треть… Вы видели женщину с начисто содранной кожей, ещё норовящую в этом прикиде взлететь? Ей запахи – вонью, а звуки – звенящим кимвалом, ей силосны ваши цветы и грошовы слова. Вчера она вас, позабыв обо всём, целовала, а нынче ей хочется вам на пиджак наблевать… Да это же ведьма с больными глазами койота, и локон её превратился в бесовскую прядь… Увидишь такое – и вмиг пропадает охота какой-нибудь даме бессовестным образом врать…

Прихожу в Александровский сад, как в надсадность впадая, и иду по не мною расхоженным тёмным аллеям… На почившую осень слетает зима молодая, чтоб останки склевать, ни крошинки её не жалея, у меня на плече ворковать Гамаюновы сказы, заговаривать мысли до цвета прохладной досады, и припомнив тобою в саду обронённую фразу, я ладонью зажму мне на душу осевший осадок. Захотев от плеча отогнать эту вещую зиму, я руками взмахну, словно крыльями зимняя птица, и взлечу над аллеей с улыбкой Джульетты Мазины, и уверую в то, что плохого со мной не случится. Вопреки мне предсказанным хворям, порошам и стужам, пролетая над садом, я снова поверю, возможно, что по-прежнему сад мне садовую голову кружит, что по-прежнему песни мои тебе сердце тревожат…

«Боливар не вынесет двоих» (О’Генри) Мне казалось, что, если я вдруг полюблю, всё изменится сразу и бесповоротно, но всё также стою в темноте подворотни и курлычу вослед своему журавлю. Да его и не стоит, наверно, ловить, ни силка, ни манка на капризную птицу, он, конечно, утешит в обличье синицы, а потом расклюёт мне ладонь до крови… Я его придавила бы дамским седлом, заставляя со мною летать на Пегасе – тут и птичке конец, и он был бы ужасен… И Пегас не потерпит меня с журавлём…

Пью мартини в «Золотом драконе», собственные нервы теребя… Был бы здесь хотя бы подоконник - спрыгнуть с этой жизни без тебя. Но ни подоконников, ни окон. Люди о безрадостном поют… Режет подноготности осока шею беззащитную мою. Будут менестрелево метели вечно клясться на моей крови о твоей готовности к постели и о неготовности к любви.

Разношёрстность и разноговорность по-московски вокруг да около, со Всехсвятской церквушки колокол расколол мои думы поровну: те, что левые - терпко-грешные, те, что правые - кисло-постные... Я по "Соколу" - видишь, Господи? - и ни конная, и ни пешая в колокольно-хрустальном холоде, словно в ступе, на белом облаке проплываю, меняю облики, помелом заметая молодость...

С новых джинсов отковыриваю блёстки: нет причины, чтоб сверкать или искриться, мягко стелют моих блёсток отголоски, жёстко спать на их звенящих небылицах… Да и время подоспело, чтоб утихнуть – отшумелось, отыгралось, отблисталось… Даже вечнозеленеющие пихты опрокинулись в осеннюю усталость. Мои выплески и радужные всплески променялись на удобные привычки, и сверкать-то, по большому счёту, не с кем… Ну, и далее по тексту, как обычно…

Вот я лягу и усну, хоть во сне его забуду, заморочки и причуды до чудес переверну. Ни за это, ни за то он меня в свои туманы не берёт, а это странно, это чёрт-те знает что!!! Дверь - на ключ, в стакан - коньяк вместо антидепрессанта: половая доминанта в организме - как маньяк. Я её и так, и сяк, и трудом, и медным тазом, но упорная, зараза, не закроется никак!)))

В Александровском саду листья кружатся, в Александровском саду осень светится, проплывают облака в синих лужицах, загорается фонарь белым месяцем. В Александровском саду любо-дорого в дивной грёзе рисовать лики нежные... Господа сидят в тоске, чешут бороды, ускользающему вслед смотрят вежливо... В Александровском саду дамы грустные... В Александровском саду тени прошлого, с немосковским говорком люди русские на московское глядят огорошено. Чередую тайный вздох лёгким выдохом в Александровском саду, как нездешняя: то ли входа нет мне здесь, то ли выхода, то ли разного всего понамешано...

Вдох-выдох Ты мне нужен, словно выдох, ты мне нужен, словно вдох, я к тебе навстречу выйду в ореоле светлых лохм, я вдохну твои печали, выдохну твои мечты и очами раскачаю за тобою все мосты, я тебе все тайны выдам до последних мелких крох, свой предсмертный лёгкий выдох, свой ночной греховный вдох… Ожидание Затихла рябина, как женщина в бежевом, в попытке свою листопадность осилить, до срока не тратить ни нежность, ни бережность, ещё продержаться осенне-красивой, а дом, затаив, как дыханье, незапертость, запах чем-то яблочным, чем-то печёным, прислушался, ждёт, как молитву на паперти, что скрипнет калитка, вздохнув облегчённо… Бабье лето «Память о лете – раскрытая дверь на балкон» (Левенталь) Память о лете – раскрытая дверь на балкон, но неизбежна слепящая жесть на карнизе, листья тоскливые, хриплые крики ворон, дождь вперемешку с полночным душевным стриптизом… Но о карнизном не буду, ещё не пора, в память о лете цветут поцелуйные губы, у изголовья Антаресом светится

Ты помнишь, как дышать? А я уже не помню… В бессонном кураже – сплошные миражи, по кромке на закат лечу мечтой укромной, и некому поймать над пропастью во ржи. Ты знаешь, как любить? А я уже не знаю… Как низко над землёй безумные стрижи… Опять к тебе лечу такая молодая, и некому убить над пропастью во лжи…

Научи меня, как жить с нелюбимым точно так, как ты живёшь с нелюбимой, как разламывать на две половины то, что, кажется, совсем неделимо… Научи меня, как жить межбережно, безнадёжье почитать неизбежным и размалывать ошибки и вины до пушистости муки белоснежной… Я способная, ты только попробуй пояснее, подоступнее чтобы, я постигну этой тайны глубины и утихну за пределом озноба…

Опять не сплю до четырёх и всё курю, как паровоз, на кромке ночи на износ хожу по кухне. Кладёт мне док сердитый Бох, как шов, строку наперекос на недолеченный невроз в мозгу распухшем. А я строке наперекор мосты бросаю на костёр и в стиле пэчворка узор строчу для шторок, и со строкой наперевес иду с сердитыми вразрез, либидя мысленный процесс до ре-мажора. В мозгу свербит сердешный друг, кому меня, а также ту сортировать невмоготу, а только комкать… То невдомёк, то недосуг одну отправить за черту, - превозмогая дурноту, хожу по кромке… А может, это добрый знак, когда в душе такой бардак и ангел сыплет в чай мышьяк, едва не плача? И отказать нельзя никак: направо Бох, налево мрак, и весь мой век пребудет так, а не иначе… P.S. Листва летала золотая, туман от окон отсекая. Не чуя ног, души не чая, смотрела я поверх домов… Себе Токаем потакая, до дна пила я чашу чая, и вышла песенка такая про эту самую лубоффф…

Отражалась на зелёном, бликовала в голубом, вдоль дороги липы-клёны воспаряли в золотом. Предосенняя витражность зазеркальем на окне… Кто-то нужный, кто-то важный распевал меня во мне, тронул струны и оставил, и уехал в старый дом, - я закрыла серый ставень на моём окне слепом. Кто-то важный, нужный кто-то, зазеркальный старожил, отыграл меня по нотам и мелодию забыл…

Как легко сойти с ума, осознать не хватит силы: мягче белого вина, то ли явью, то ли сном - как, любимая сама, я к любимому ходила, и, теплым-тепла, луна, за плечом плыла тайком. Как легко сойти с ума, как легко поверить в грёзы, в то, что светлая луна будет вечно за плечом. Без любимого - зима в потолок вбивает гвоздик, и, белее полотна, запоздало пью боржом. Как легко сойти с ума, ничего не объясняя, треугольник ночника принимая за звезду, думы прочная тесьма на весу меня качает, у второго позвонка трёт на шее борозду…

Где-то нервничает птица, причитает на закат, предо мною листья-лица опадают в тёмный сад, лица-листья ветер вертит… Словно дверца, пополам, всхлипнув, трескается сердце: мол, не с тем, не так, не там… Мол, тебе, душа, отныне только этот вечный сад, где на ветках берегиньи заговоры шелестят, мол, тебе для сердца – спица, и никто не виноват, просто нервничает птица, причитает на закат…

Подари перстенёк мне серебряный, можно с топазом, серебра чтобы граммов на девять и без позолоты, я его не сниму с безымянного пальца ни разу, я ему нашепчу о своих предосенних полётах, о бессонных июльских ночах и любви не отпетой, о полынном Плещееве в ставшем родным Переславле… А потом я, упрятав топаз в дальний угол буфета, серебро в безнадёжную пулю себе переплавлю…

У дня ревнивые глаза, у ночи бархатные руки, но даже им не убаюкать тоску, на нить не нанизать. Меня тебе не удержать, а мне самой не удержаться и среди разных вариаций искать иную благодать. Возможно, ты меня предашь и в отлучённые запишешь, и я в мансардной тихой нише сломаю звёздный карандаш, которым я стихи в ночи на синем бархате писала, и не нашла, как не искала, чтоб не писать тебе, причин… И даже в мыслях не найти ни сожалений, ни упрёков… Но, Боже, как же одиноко на внутринишевом пути…

Ты полагаешь, я вернусь к своим размеренным вечерям считать находки и потери и тешить благостную грусть? Но выбираю передоз твоих глубин солоноватых, со дна, где ил нежнее ваты, всплыву лицом в речной рогоз... А ты посмотришь на закат и, молвив: "Да, вот это фортель...", уйдёшь к привычному комфорту, на лик мой бросив беглый взгляд...