Яви мне суть, и я, быть может, не умру от ужаса, увиденного мною.

…«Финита - ля, финита - SEA! (Не ждать на берегу Ассолью!) Морские ванны - раны с солью. Финита - Бог его спаси! И падает закат - бор-до На запрокинутый осинник; И пёстрый дятел в парке зимнем, Долбит одно: финита - ДО...»… (Малинина Наталья НА КЛАВИШАХ ЛЮБВИ http://stihi.ru/2009/11/05/1246) Аква-ре-ль Его ни до не поняла, ни после до не до-нимала, и арлекиновым опалом соль sea меж ними пролегла. Силясольфа фамиредо от мифа-соль до соли моря ушло под-ля в memento mori финиталёвой чередой. И ля-минором горяча в своих бемолях и диезах, Ассоль уже на волнорезе ладонь приблизила к очам. Финита боль, финита бель, финита грация синьора, Ассоль у моря ждёт амора, а море - соль и аква-ре-ль. Соло O sole mio! Верная Ассоль о Грэе вновь морского бога молит, а Грэй морями дальними просолен, и вольные глаза его – как смоль.

полынная правда с горчинкой но всё ж в полынное поле забывшись войдёшь и медленно тая в его аромате в его серебре до самого мелкого беса в ребре себя пролистаешь деревья становятся голыми спать и лишнее сбросив с макушек до пят скрипят под снегами отринув сухую листву как слова уже не деревья уже дерева стоят перед нами и я обнажаясь до божьих кручин до самых рябиново-горьких причин до правды полынной увижу тебя в очарованном сне и дарьей застылой приникну к сосне горчащей былинно

Недостаток любви, как положено, возмещают обещаньями, шалями, мыльными пузырями, кружевными вуалями, дорогими вещами, непрощаньем с разлюбленными козыряя. Непрощеньем возлюбленных упиваясь ночами, соловей, мол, не вовремя трепетное нащёлкал, чур меня, мол, от этой, с печальными-то очами и речами, текущими переливчатым шёлком. Там – от господа (смилуйся), здесь от лесного беса, и сама, как шишига, всё лесом-чертополохом, ты же лох, а не бох, раз не чувствуешь ни бельмеса, как без этакой чертополошной порою плохо. Или чувствуешь? Видишь? Да только гоняешь тучи то над лесом её, то над крышей моей, то выше, что ж ты хочешь от нас, продолжая пытать и мучить? Зарядить бы ружьё да и выстрела не услышать, не увидеть, как в небо с испугу взметнутся стаи, как, плеснув по воде, под корягу забьются рыбы, и не знать, как две женщины жизнь без меня верстают, уставая ворочать её ледяную глыбу.

Мне Шопена играл о… Ком в горле встал, ни глотнуть, ни плюнуть, в землю вкопан до лба, столбом стой стоймя, о тебе не сплю, но снишься-грезишься наяву, проводами гудишь и мечешь время-бисер сквозь них, плывун подо мной, надо мною кречет кроет криками пустыри, провода со столбов срывая, но шопен-тебя-побери, ты мне снова этюд играешь.

Как фибрами-чакрами, ветками в облако врос сентябрьский дуб, зеленея листвою упрямо. Мы облачно вместе, дубовополиственно врозь, и пьяный глинтвейн сентября, упоительно пряный, нам связки смягчает, и наши с тобой голоса, свободны от хрипов, ночами нежнее и выше, сливаются вместе, сплетаясь, летят к небесам, где ветки и листья сентябрьский ветер колышит.

Раз денно, и нощно - является, видится, предстаёт, То кажется – вот оно, гладкое – просто возьми да гладь, и думаешь: «господи», думаешь: «самое-то-моё, такое – руки не отнять, отвести невозможно взгляд». Да только враньё. А моё-то, ведь, было бы под рукой, сидело бы рядом, лежало под боком, обняв тепло, вокруг бы меня и во мне разливалось рекой Окой, и лаской, и думой само бы ко мне на ладонь текло. Чужое не смотрит в глаза, у чужого и глаз-то нет, чужое страшится вопросов, чтоб лишнего не сказать. Моё не забыло бы то, что я женщина и поэт, и слёз бы моих не боялось, не пятилось бы назад.

Когда слова пусты или темны не отражают истинных мотивов к иной воде и берегам иным к морским волнам и лунным переливам я выбираю одинокий путь и там зависнув взглядом над волною я переговорю сама с собою о том чего вернувшись не вернуть о том чего вернувшись не простить и не понять и не принять надолго и отрясу их пух и прах с подола зажав остатки гордости в горсти

Это – А. А это – Бэ. Только дело их – труба: между ними вместо «и» затесался вредный «но», мол, труба у них давно неуютна и груба, и, как водится, проблем на трубе полным-полно. А витает в облаках – Бэ уставилось в окно и на все вопросы А сигареточкой дымит, и пока с трубой у Бэ всё, как будто, решено, А сползает по трубе с длинным перечнем обид. Но дымком летят в трубу и обиды, и слова, и пристыженное А, бросив «но», прижалось к Бэ, плачет А, что, мол, труба, - Бэ, твердя в ответ «судьба», старый флейтовый мотив вновь выводит на трубе.

Волна пошла на абордаж и стенькой выкинула за борт, и налетел гагачий табор, и чаек бросилась орда меня выхватывать из волн, клевать и вновь топить в пучине, и ты не стал искать причины, чтоб оправдать их произвол. Твоих речей латунь и медь не отпугнула стаек звонких, ты, «полон дум» ушёл в сторонку на волны с берега смотреть. Когда сомкнулась надо мной вода и смолкли шум и гомон, ты снова птиц кормил с парома вчерашней булкой покупной. Рецензия Н.Малининой: http://stihi.ru/2009/05/31/308

Страшна была, когда пряла судьбу кому из шерсти, а кому льняную, к её подолу чьи-то звёзды льнули, и пряди вились у неё на лбу. Иным пряла из шёлка, только нить оборвалась на самом нежном месте, и нам отныне биться с бездной бестий, пока она – в поля любовь любить. А бестиарий – мрачен и велик, цветы и птицы выжжены на вёрсты, их белый свет распластан и расхлёстан, и перехожен сотнями калик. Кликуши накликают потный страх, юродивые мажут плотной сажей чела, тела, клобуки и плюмажи. Веретена наивноглазых прях не вертятся. Макошь уже в лесах. Не верится, что снова за пряденье возьмётся, возвратившись в запределье, где аннам не спастись от колеса, где ангелы взбесились и грешат, а мир искристых слов хрустит, расхристан, - как лодка, не вписавшаяся в пристань, моя Макошь была бы там смешна.

Откуда мы едем, во что мы ворвёмся гудком паровозным? Купейные леди в колготках от OMSA стройны, как берёзы, мужчины им шёлково смотрят на ноги во снах крепдешинных. Верстами отщёлкав, дорогам дороги мечты искрошили. Путей перекрёстки, бесед передряги, гудков переклички, зажатые в горстку обрывки сермяги признаний привычных. Снега полустанков и станций далёких – за бежевой шторкой. Меня – наизнанку дорог подоплёки, путей оговорки. Куда мы спешим и откуда нас гонит, я точно не знаю, но анну души под идущим вагоном мне вновь разрезает. Рецензия: http://www.litsovet.ru/index.php/recenses.view?recense_id=18041

Катаюсь на оранжевом трамвае, качаюсь до Строгинского бульвара, холодное сиденье согреваю, ворчу на ренегата Боливара, который никого из нас не вынес и ускакал, пыля, в разгулье прерий, а я в свою наивную невинность и в прерии далёкие не верю. Что Боливар… Коняка бессловесный. Мой друг Пегас – и тот меня не понял. Когда разруха в личном королевстве, то из него сбегают даже кони. Моя зарплата, кстати, много ниже, чем у возницы этой дребезжалки, да и трамвай какой-то грязно-рыжий, как пони, предсказуемый и жалкий. Я, не сходя с ума, схожу с трамвая и, растворясь в густых народных массах, текущих по Строгинскому бульвару, иду пешком, такая-растакая, не ожидая верности пегасов, не сетуя на бегство боливаров.

*** Ах, эта коммуналочка на Соколе: По радио - то Стрельченко, то Штоколов, а у виска заколочкой под золото каштановые локоны заколоты. А дни - неупиваемыми чашами, и юность - купиной неопалимою, и сентябри за окнами окрашены ещё не повзрослевшими рябинами, а мне, вовсю влюблённой и молоденькой - как по небу, по соколовским улицам и мимо подворотен и володенек под звон серёг поётся и танцуется... *** Петербург за моим плечом - арки, дворики подворотные, но в Москву хочу горячо в колокольное, подноготное, где по-сокольному пройду, сочно цокая по асфальту, обрамляя беду во лбу полевыми цветами Фалька... *** Разношёрстность и разноговорность по-московски вокруг да около, со Всехсвятской церквушки колокол расколол мои думы поровну: те, что левые - терпко-грешные, те, что правые - кисло-постные... Я по "Соколу" - видишь, Господи?

Смотри, как идёт: как по трассе ночной Пежо, держа, словно флаг, откровенно-открытый взгляд. Когда-то ей пел малахитово сам Бажов, ей песни его и поныне милей баллад. Не нужно твоих колокольно-высоких слов, она не поверит кимвалам страстей и бед. В шкафу у неё не скелет, а одно весло от маленькой лодки, которой сто лет в обед. Она конопатит её на своей реке, морщины и щели смолой золотой залив, а после стоит с одиноким веслом в руке и смотрит на ветви прибрежных плакучих ив...

Господь на боль её обрёк, но дал оргазм, - и ей поёт в ночи Суок, звучит орган. Ей свиристели серебрят бесстыдность уст. Она Адамова ребра прощальный хруст. Ты говоришь, она - в запрет, вразнос, вразрез, она, смеясь, ответит: "Нет", подумав: "Yes!!!" Она тобой не спасена: твой путь смолист. Тебе – на ветер семена, а ей – на лист. Ты думал, слёз её секрет – каприз, пустяк, и потому она – поэт, а ты – дурак.

Мой сын живёт совсем не так, как я, он не поёт со мной печальных песен, мир образов ему не интересен, и слов его не манит полынья. Он по субботам курит свой кальян и слово «очень» заменил безликим «мега». Когда-то он любил конструктор «лего», а нынче – дам, хотя не донжуан. Он любит рассуждать и объяснять мне эту жизнь и все её законы. Я пью вино – он виски пьёт с лимоном. Мне ближе осень, а ему – весна. Бросает вещи, как всегда, везде. Бывает груб всерьёз или для виду. Но знаю, никому не даст в обиду и не оставит близкого в беде. Ему прощают всё и все кругом, а шутки повторяет вся округа. Он может быть поверенным и другом и под рукой согреть, как под крылом. Он смотрит эпатажное кино и носит элегантную одежду, но часто снится трогательно-прежним весёлым и смешным «веретеном». Он всё ещё улыбчив и открыт, с чувствительной, как в детстве, белой кожей, но мы теперь так мало с ним похожи, и он со мной так редко говорит… Мне кажется порой, что я ему не очень-то уже необходима, что взгляд е

Под ультрафиолетом загораешь, мол, новая любовь не за горами, - коснётся, на дыхание похожа, и не проникнет глубже смуглой кожи, туда, где за предсердием таится, как впавшая в беспямятство волчица, и всё ещё ночами завывает любовь твоя другая, чуть живая.

Верни это солнце, оно закатилось за тучи, лови это лето, оно убежало по лужам, а звёздный табак в самокрутку Вселенной закручен, но тоже промок и не курится, значит - не нужен. Целуй мои веки, так вечность становится ближе, попробуй хоть лёжа не быть проходным и прохожим, и кошка-луна мои страхи молочные слижет и ляжет, мурлыча, на дрёму, на думы, на кожу. Обнимемся спать, позабыв о грядущем вчерашнем, прижмёмся ласкать гематомы от жёстких горошин, - да вот оно, лето, его колокольни и башни, а вот земляника под сердцем, в душе, на ладошах.

Полагаешь, будто – на год, растекается – на жизнь, - пей вино из волчьих ягод и осаночку держи. Мнишь наивно, что навеки, осыпается за год, - прячь глаза, прищурив веки: шерстяной дубовокот на цепи мудрит по кругу, по русалочьим хвостам, всю округу с перепугу до листа переверстав, понимая всё на свете, принимая всё подряд: «справа – солнце ярко светит, слева – звёзды говорят». Я летала по вокзалам от купели до креста и стихи тебе писала, ты, листая их, устал.