Своим Тридцать бойцов - изогнутая дружина, да сотня в жилете. Да ночь туга, как пружина. Хлопнет, откидываясь, блёклая парусина - и снова тихо. Затаились цикады. Или кто тут вместо выводит рулады, передавленные - припахивают мокрой псиной. Здесь понравиться может только отсутствие фальши. Этот гектар тарантул обходит подальше. Незачем думать - кто всматривался раньше и почему перестал, по каким причинам, в эти ночи, приличествующие мужчинам, примерно так же, как похотливый банщик. Лишь по отсутствию оной не лезешь на стену. Через неделю взгляд - как лучи Рентгена. Через месяц - оглядывание забирается в гены. Через два - больше думаешь не о поединке, а о щедрости недр в предоставлении цинка. И тревожно становится спать в четырёх стенах. Занятно, вглядываясь в отведённый сектор, подбрасывать камень и хмуриться, словно Гектор. Надо только не думать, к чему привёл его вектор. Впрочем - не тайна. Не новость.

Вода, вода...

(Размышления, навеянные полётом вертолёта вокруг высотки,за секунду до заблуждения) Лучше молчать в горах, чем рядить с богемой. Истина говорит нам о том, (благодарю, Иосиф Александрович), что истины нет. Забросив подальше уду, рыбак рядит теоремы, перецеливая мастерство акупунктуры крючка над червём, колет язык рифмовкой. Так, забросив жумар, карабины, верёвку - я рассуждаю (о, боже) о литературе. Право, уж лучше дремать головой на локоть, (за фотографию, Александр Плакса, спасибо), настроить гитару, наладить уду на рыбу, достать камуфляж и, наконец, заштопать, на всякий пожарный... Притормозив в полёте, (примерствуя Каллиопе и бойкой Эрато), мысль висит, вертолётом, над точкой возврата. Я лучше порассуждаю о вертолёте.

Подвывая белухой, на кабацкой скатерти пустою бутылью, накокаиненной шлюхой раздвинув колени на паперти, чихая кровавой пылью, смертельно устанет от себя мистерия-буфф перед рассветом нервы кроша, и печально проглянет сквозь ворох бесчинствия букв иззябающе-страждущая душа, оболганная, с малолетства приучаемая к строевой, к социумному дзюдо. Слова становятся средством поссориться с головой. Неприглядно, зато анатомически честно, как срез захиревшего века в духовном недуге. И без меня известно, что выпадает из человека от неуместной натуги, не тужьтесь, вандалы! раздёргивая на цитаты сотворённых толпою. Краденные мадригалы, возлюбленные супостаты, допущенные к водопою заражённые ложью лица, увлечённые злой игрой - кто перетянет дверцу… Остаётся гордиться смертоносной дырой опустошённого сердца. Презрительное загляденье - лорнировать эту брешь, что жестоко-всеядна. Небеса прекращают бденье. Бисер и манна – горклый кулеш вытоптан беспощадно прущими в стипль-чезе першеронскими ло

Вот и всё. Это последнее, нутряное, кардиовыжимное, скупое как хокку Басё - ПРОЩАЙ. Этот сгусток от Беса. Ледяное молчание кромки леса. Прощай. Кто я… Бессловесье отныне. Манна прошла посередь пустыни мимо изгоя, мимо души, после варварского аборта неспособной рожать никакого сорта никакие стиши. Хлюпает зелье, нечто пролитое из кувшина под ноги осоловелым старшинам в жутком похмелье, настойка на желчи спившегося поэта… Я и подумать не мог, что это больно настолько.

Своим Тридцать бойцов - изогнутая дружина, да сотня в жилете. Да ночь туга, как пружина. Хлопнет, откидываясь, блёклая парусина - и снова тихо. Затаились цикады. Или кто тут вместо выводит рулады, передавленные - припахивают мокрой псиной. Здесь понравиться может только отсутствие фальши. Этот гектар тарантул обходит подальше. Незачем думать - кто всматривался раньше и почему перестал, по каким причинам, в эти ночи, приличествующие мужчинам, примерно так же, как похотливый банщик. Лишь по отсутствию оной не лезешь на стену. Через неделю взгляд - как лучи Рентгена. Через месяц - оглядывание забирается в гены. Через два - больше думаешь не о поединке, а о щедрости недр в предоставлении цинка. И тревожно становится спать в четырёх стенах. Занятно, вглядываясь в отведённый сектор, подбрасывать камень и хмуриться, словно Гектор. Надо только не думать, к чему привёл его вектор. Впрочем - не тайна. Не новость.

Степь же да степь кругом. Да твою же мать. Миноса так же. Тем же. Клянусь Ахероном, в эти края надо было послать Хирона - даром кентавр - хватит детей стращать заунывными толкованиями закона. Мысли, душа, поводья заиндевели. Прячешь лицо в шарф Ариадны, точно абрек - морозу не важно, римлянин ты или грек. Фыркает лошадь. Ещё на прошлой неделе опротивевший колокольчик выброшен в снег. Всё приедается. Ночь, плоскогрудая степь. Колея, точно вялые бёдра, не возбуждает, но сани скрипят, равнодушное время шагает, и вера - дорога не вечна, как шахтная крепь изъеденный штреками горя мозг подпирает. Дорога не вечна – твердишь, выдыхая пар, вдыхая мороз пополам с рассветом. Дорога на девять десятых из ожиданья порога, на одну же – из медных труб и лавровых нар, коли сладишь с чёртом и не разгневаешь бога. Дорога – лишь поиск дороги.