Что-то грустит над книгой за полночь капитан И, ненадолго забывшись, тихо-темны казармы. Ратная жизнь бывает славной, лихой, коварной, Но не обносит губы чашей тревог и ран. Каждое утро – к бою! Спаян его отряд, Каждый горячий полдень – сотней клинков звенящий… Выстрел на пораженье – с каждой неделей чаще, А капитан все чаще в битвы вступать не рад. Нет, не штыков и шашек – музыки в сердце звон. Стеклам очков близка ли пороховая копоть? Чистых рук анемоны – их ли да в кровь по локоть? Но… защищать невинных. Кто же, если не он? Только во сне – мир света, мир без враждебных глаз, Мир без кровавых стычек и занесенных сабель… Пуля готова сердцу – все просчитал предатель. И капитан над книгой грустен в последний раз

Увы. Картинку не вставить. Речь идет об офорте Ф. Гойи "До самой смерти". Старушье беспощадно зеркало: И седина, и вязь морщин… Отчаянье открытым вентилем Вливает в душу зло-теин. Несут сеньоре драгоценности, Жемчужной пудры коробок; На блюдце притиранья пенятся, Стекает с плеч прохладный шелк. В пустых глазах тоска-раскольница: Уж кабальеро – для других, На комплименты не разгонятся, Не посвятят любовный стих. Вон где-то серенада таяла – Не для нее! Шелка все – ложь! В корсете новомодном талия, Гусиный шип – на молодежь… Пред зеркалом с утра до вечера, Ловя ушедшие года… О юности… а вспомнить – нечего: Ушла меж пальцами вода, Бессмысленно проплывшим временем – Шелками пестрыми шурша, – Но вновь прикрыта пудрой бренною Давно истлевшая душа

Все, что не убивает нас, делает нас сильнее. Ф. Ницше Что нас не убивает – делает нас сильнее? Это неправда: шрамы избороздили душу… Глубоководным монстром зло впивается в шею, Выброшены на берег мертвых иллюзий туши. Выстлано дно страданьем, полузабытым горем… Память бывает глубже, чем Марианский желоб. Не утопить, что было; нечего спорить с морем! Не долетит до суши пущенный Ноем голубь. Знает хлебнувший жизни: горечью сводит скулы… Юность легко однажды вычеркнуть одностишьем. Бойся не кашалота и не зубов акулы: Парень в соседнем доме – самый опасный хищник. Жизненный опыт только от испытаний зреет. Смерть норовит живое – всё! – засосать в утробу… Что нас не убивает – делает нас сильнее; Счастье тому, кто выжил в щупальцах черной злобы

Луч солнечный пробился и зачах. Всё неприглядно: холодно и грязно, И судьбы в обстоятельствах увязли, – Вослед весне, увязшей в облаках. Калужница очнулась – но бутон Прихвачен возвратившимся морозом, Лишь память о цветении занозой Спать не дает и гонит на перрон. Орбиту закружит солнцеворот – Не зря в тепло мы верили и ждали… Но наш путь – не по кругу, по спирали К концу всех ожиданий и забот

Обычные дни – повседневность их клеит, как скотчем. Заботы, дела… и не мыслишь судьбы без хлопот. Обычная мама. Купила колготки в цветочек – На танцы в них дочка сегодня с подружкой пойдет. Момент пустоты меж делами знаком каждой маме: Досуг обернется тягучей и вялой тоской… Расцветить бы жизнь по звенящему полю цветами – Но как это сделать, и как ее видеть такой? А дети в танцклассе – апрельский парад первоцветов: Танцует весна в бесконечных квадратах зеркал. И все здесь – принцессы, хотя и не знают об этом, И все у станка репетируют свой первый бал. Однажды в груди затрепещет, затеплится слева, И все уговоры останутся – всуе, во тьме… Обычная мама усталой глядит королевой, Как модница-дочка танцует навстречу весне

Великому математику России Г.Перельману, с почтением. В старом городе с центром готичного типа, Где история бродит за каждым углом, Над излучиной тихой, совсем на отшибе, Очень долго стоял заколоченный дом. Не надеялся сдать его домохозяин: Там бродил полтергейст, всех гонял и пугал, Состоянье хозяин поправить бы чаял, Снял его бы с мели даже маленький «нал». Вот и дал объявленье: «Сдается уютный, Романтический домик! Чудесный пейзаж! Очень дешево!» – были сомнения смутны… Только честно теперь ничего не продашь. Въехал вскорости в дом молодой математик, Ввез компьютер и кипу журналов «Ле Сьянс», Застучал свои формулы, как автоматом, Заиграл, вдохновению вторя, Сен-Санс. Суеверьям не верил задумчивый гений, – Верил тайне Большой теоремы Ферма. Даже призрак застыл в серебре озарений… Но опомнился. Что ему игры ума! – О-го-го! Уходи! Как посмел, жалкий смертный, В обиталище духа смурного блуждать? – Да отстань ты!

"Не бойтесь, королева! Кровь давно ушла в песок..." М. Булгаков Тихо ноет висок, жизнь держа на весу; Кровь уходит в песок – свет, останься со мной: Беспокойны дожди рассыпают росу, Размывают пути непролазной весной. В небеса б унестись – что-то крылья слабы… Тают снега пласты – наносных перемен, Остается земля первозданной судьбы И – в земле – колея: неосознанный плен, Недопрожитый тлен погребенных надежд И холодная тень несбываемых слов. Новым мартом в душе вдруг прострелена брешь – Не решались мы сжечь иллюзорность оков. Наш последний звонок… Звук прозрачен и чист, Кровь уходит в песок. Виноградной лозой Поднимается ввысь обновленная жизнь, Первоцветная жизнь – не с тобой, не со мной

Тревожимся и плачем – о чем, не знаем сами, Над будничной толпою – судьбы холодный пот. А кто-то незнакомый в норе над облаками Злорадно затаился – и, наблюдая, ждет… Привычные мгновенья – пусты, легки, безвредны, Но паутина трещин змеится от небес, И ледяные пальцы надламывают небо, Помалу расширяя Врата в один конец. Мы, свыкшиеся с жизнью, считаем безобидной Нору, что закрывают от взгляда облака, Но неизвестный Кто-то прицелился – и выбрал, Висит над обреченным бесцветная рука… Ты видишь – потускнело на миг невемый солнце? Он выглянул. Он ищет – и знает, как найти. И все, кого однажды рука Его коснется, В нору над облаками отныне – на пути

Тихий туман опустился над вымокшим городом, Кто-то крылом – незаметно, неслышно – взмахнул. Это, храня нас от черных случайностей-молотов, Ангельский мимо пронесся незримый патруль. Ангелы в белом витают над всеми живущими, Оберегая от боли, морозов и луж; Ангелы в черном – парят над смертельными кручами В поисках плачущих и неприкаянных душ… Мы их не знаем, не ведаем к ним благодарности – Только вздыхаем порой: «Ну и ну! Пронесло…» – Если пройдет стороною беда, не позарится, Лишь намекнет: разбивается жизнь, как стекло. Если б хоть раз осознали, узнали, увидели, Как они трудятся, – всех бережет их любовь! Но на дежурство заступят святые хранители, Не ожидая наград, не прося орденов…

Надежды умирают по одной, И неуместны речи о крушенье: Уже привычно провожаешь тени, Идущие вослед очередной. Затянут тиной брошенный причал, И кажется: ничто уже не свято, И нелегко поверить, что когда-то Ты строил планы, верил и мечтал. Уходят годы, не страшась суда: На месте ран смиренья лягут шрамы, И медленно, как спущенное знамя, Надежды умирают навсегда

Бесшумные лапки ступают – по душам, по сердцу, И тихо уходят наверх, где в кошачьем раю Есть место и черным, и белым, и рыжим – как персик, Нельзя лишь ласкать, как обычно, хозяйку свою. Нам Бог отпустил неоправданно разные жизни: Все девять кошачьих – короче одной, но людской. Лишь эхо мурлыканья – преданной нежности письма – Пошлет тебе весточку: «Здесь я, хозяйка, с тобой». Любовь к малым сим – испытание на человечность… И персик пушистый ложится на тающий снег. Бесшумные лапки ступают сквозь судьбы и вещи И тихо уходят – и тихо уходят навек

Девчонка с косичками – кто же не знает Пеппи? Она рождена, чтоб шутить, играть, веселиться. Везде, где она, шумят и смеются дети, А взрослые только вздыхают: беда с озорницей… Заплатано платье, вилла совсем обветшала, Но кто в восемь лет считает, что это – горе? Две рыжих косички – огонь развлечений шалых. Сидит обезьянка, дразня людей, на заборе. …А мама жива – лишь не может спуститься с неба, И папочка жив – король островов туземных. Людской доброты просить не привыкла Пеппи, Под смехом печаль. Но маска веселья – бессменна. Она не боится остаться одной в снег и холод: Не страшен мороз девчонке с горячим сердцем. Сумев обогреть собой, как огнем, целый город… Но хватит ли сил – в сиротской жизни согреться?

Хроматический мир! И, Алену Ивановну Пожалевши, на паперти плачет Раскольников. Гимназистки бредут, не по возрасту пьяные, И роятся стихи – исключительным дольником. В гололедицу кости становятся хрупкими, Полынья – чьим-то «я», что страданьем расколото, А пустые аорты – бессильными трубками… Смотришь порно – жалеешь героев: им холодно. Бьется в стылых телах раскаленными душами Непонятное разумам их – одиночество… …Я сосиски тебе принесла – чтобы покушала, Мой пушистый двойник. Так обнять тебя хочется… Ты мурлычешь? «Спасибо» мурлычь моей дочери – Пожалела тебя. Вон, смеется, румяная… В хроматическом мире любви не пророчили. Что ж Вы смотрите зло так, Алена Ивановна?

Напишу-ка рассказ: не фантастику, не биографию, Не по мне сочинять философию иль детективы… Вот эротика – да! Будь, постель, самобранкою-скатертью, Я на мокром пятне пою славы грядущей мотивы. Пусть характеров нет, пусть сюжеты уныло-убогие, Пусть язык – десять матерных слов и затасканы тропы, К черту все мастерство и ненужную мне психологию – Это все ерунда, лишь бы было про груди и попы! Расскажу, как бежали в одних пеньюарах по улице – Намекну, что любовь, подчеркну, что свобода без свадьбы, И немецким кино вдохновенье по видео крутится: Что там в кадре за стоны?

Сегодня, 18 января, - годовщина снятия блокады Ленинграда Быть просто людьми… Недостаточно? Видимо, нет… Год сорок четвертый. Испытано – все, в полной мере. В Мариинке люстра сияет. Танцует скелет, И жмурят глазницы живые скелеты в партере. Букварь обгорел – осталось лишь «Мы не рабы…»; Полоски бумаги крест-накрест – оконными снами. Опилочный хлеб и сладость сухой крупы, Обводный канал со вмерзшими в лед мертвецами. А сколько в снегу… Не считай – не сможешь уснуть, Отчаяньем улиц дохнет и поныне, и присно. Чрез ладожский лед протянут кровавый путь, Зовется спасенными кратко: «Дорога жизни». В стенах сохранится голодный беззвучный крик; Все будут в раю – на Земле познакомились с адом, Но те, кто был просто людьми, кто еще средь живых, Сегодня услышали: «Наши прорвали блокаду»

Я объясняю боевой прием. Мальчишеских бровей упряма складка. Глубоким шрамом взрезаны лопатки, И скрюченные пальчики – комком. Он вновь и вновь летит ничком, и я Преподаю без скидки на увечье Четырнадцатилетнему калечке Суровое искусство бытия. Так – без поблажек – проверяет жизнь На прочность в бесконечных столкновеньях… Вздуваются под сеткой шрамов вены. Я стойкости учу, боец. Держись!

Тайна в руке подоконника солнцем пропитана. Будет цветок… ну, когда же ты будешь, цветок? Иглы щетинятся. Тело покоится сытое – Сок запасён, чтобы нежный бутон не усох. Только попробуй к нему прикоснуться нечаянно; Столько колючек заставит себя уважать! Лей удобренья – но он не признает хозяина, Лишь расцветет ярко-алым колючая гладь. Ради цветов ты прости боль уколов безжалостных, Ради цветов ты заботься о нем, поливай… Лишь бы не рос на окне притворившийся кактусом Млечно-отравный, бесплодный и злой молочай

Светлой памяти Джона Гудрайка - глухонемого ученого, прожившего всего 21 год и за это время установившего причины переменности звезды Алголь ("Дьявольской") Холодное небо. Еще далеко до триумфа науки, Но больше не верится в то, что звезда – это Бог. А… если не Бог, значит – Дьявол, обрекший на муки Усталого парня, бессонницей сбитого с ног? Мерцает! Мигает! Как будто смеясь над беднягой, Как будто ему посылая злорадный сигнал! …Ученый безмолвно склонился над чистой бумагой: Ошибочно все, что два месяца он вычислял. Звезда переменна. Но что заставляет меняться? А выход один – навести в сотый раз телескоп, И, грифель зажав в утомленных расчетами пальцах, Вновь делать расчеты, вновь морщить измученный лоб. Впервые – открытье: звезда – не одна!

Город исчез, растворился, пропал в одночасье. То, что взамен – лишь неоновый горький фантом… Где-то в проулках гуляет бездомное Счастье, Ждет, чтобы кто-то нашел – и забрал его в дом. Счастье свернется клубочком и будет мурлыкать, Много не съест, и хозяев своих не стеснит; Просто гримасы судьбы обернутся вдруг Ликом, Старое платье – вдруг – примет дизайнерский вид, Старого кресла скрипенье – вдруг – станет уютным… Все по плечу будет, все брызнет светом во мглу; Смыслом и праздником снова наполнятся будни: Это – работа Того, Кто Мурлычет В Углу. Что же вы плачете, люди, что нету вам Счастья? Вот оно – ищет вас, только прижмите к груди! Счастье б хотело с хозяином не расставаться, Мягкими лапками тихо ступать впереди, Только любите! – дарите любовь! – нет, не нужно… В бликах неона сгущается тяжкая мгла. …Где-то в проулках блуждают бездомные души: Им пожалели не счастья, а просто тепла

Девчушки в танцевальном классе. Кто примадонна? – будут все! И ты, и ты… Лишь постарайся: Батман, алясекон, пассе. Взлетают тоненькие ножки. Быть безупречными – закон Всех па и элементов сложных: Плие, пассе, алясекон… Их ждут обиды и измены, Удары, слезы в пустоте… Перелететь бы жизнь, как сцену, В недосягаемом жете! – И улететь от веры ложной, От боли, от смертельных ран. Но лишь пройти судьбу возможно. На полупальцы! Гран батман!