Наш год – Природы сутки: зима и лето – ночь и день, весна и осень – промежутки: ко сну, со сна, то кома, то кипень. Сегодня осень – вечер, и лес готовится ко сну. В ветвях чуть слышно ветер шепчет: «Скорее спи, а то проспишь весну». Березы же бунтуют. Их кроны жидки, но пестры. Лик молодящейся рисуют веснушки опадающей листвы. Проснется в свое утро вновь зеленеющий массив. Стряхнув ночного снега пудру, опять кудряв мой лес, опять красив. Под маской скроет дама При мощном стимуле весны Морщины – возрастные шрамы, Приманку яркую блесны. Не обмануть природу. Спирали вечный задан шаг: для леса сутки – людям годы. Ему видней. Господь ведь не простак.

В глушь хочу,в такую глушь, чтобы лиц не видеть человечьих, чтобы жечь лучину иль свечу, чтоб не слышать офисных чинуш, чтоб у храма не было кликуш, не царапать взгляд о маски встречных. Мне б в тайгу, где сосны, кедр, ветер выбрал в зарослях оседлость. Смога нет, я там дышать смогу, и душой воспринимать шедевр. До людей - сто первый километр, там же с ними мрачная враждебность.

Не скажи дураку: "Ты- дурак" - он умнее не станет, но с этой минуты он - враг, твой враг, и по-вражьи обманет. Он улыбкою будет дарить, поддакнет, по-дружески глянет, проявит готовности прыть помочь и, конечно, обманет. А при случае "спустит собак" и, зло усмехнувшись, помянет. Не скажи дураку: "Ты - дурак" - все равно он умнее не станет.

Знакомый мой мрачнее тучи - от фобий нет спасения. Он лютой завистью замучен ко всем без исключения. И из-за зависти наверно, напряг свой компенсируя, хвастлив всегда во всем безмерно, "успехами" бравируя. И лучше всех идут делишки, гребет успех лопатою, ужасно умные детишки папашу только радуют. А зять вчера купил машину, "Лендровер" называется. Она не требует бензина, а воздухом питается. …………............................ Я хвастунов в упор не вижу, им врать совсем не совестно. Они считают даже грыжу своим мужским достоинством.

Я вам поведаю сейчас, ручаясь в достоверности, про позабытый бренд "Донбасс", еще советской древности. Одними он забыт, другим неведом. Еще бы - столько лет минуло. А я доволен этим брендом и горд, как самоваром Тула. О холодильнике ведется разговор. Ему за сорок, но морозит до сих пор. Исправно службу он несет без отдыха все сорок лет, продукты превращая в лед. Такого качества уж нет! Имеет он, увы, порок врожденный: в своем рабочем промежутке он тарахтит, как оглашенный, кончая тряской, дрожью жуткой. Подвинчивал, подкладывал, слегка стучал, но он по-прежнему мучительно кончал. Морально устарел потом - и имидж уж не тот - старо, и недостаточен объем. Короче, в зад ему перо. И он поехал послужить на дачу. До гайки, до болта разобран, чтоб поместиться в мою "тачку", как соколом общипан ворон. Сосед-умелец дал напутственный совет: - В утиль.

Можно измену простить или нет? - Можно и нужно, - Разум в ответ. - Чувствуешь, в кровь измочалено я. Сердце послушай: верить нельзя. Разум упорно стоит на своем: - Все, ведь, мы люди, раз лишь живем. Сильны соблазны и слаб человек, Многого хочет, но короток век. Случай в минуту все так повернет, Пламенем ярким лед полыхнет. Сколько же можно старье ворошить?! Друг повинился – нужно простить. Сердце же гневной обидой кипит: - В чуждых объятьях другом забыт. Таял он в ласках нечаянных рук, Сердца чужого чувствовал стук. В страстной истоме дышал он чужим Чьим-то дыханием, но не твоим. Сладостный стон не тебе прозвучал. Кто же такое другу прощал? Вдруг некто третий решился вступить: - Той же монетой должен платить. Жизнь – не дуэт, а веселенький джаз. Сердце и Разум мне не указ. Чувствам, желаниям я подчинен. Верность – химера давних времен. Нужно прощать или нет – не вопрос, Было бы время, силы и спрос. Сам обижай и не помни обид – Ум оправдает, Сердце смолчит.

Если память жива – Продолжается жизнь человека. А.Чепуров Как стайер, жизнь на издыханье Бежит по финишной прямой, Тревожит рой воспоминаний, Как ностальгический запой. От надоевшего мотива В душе тоска и дребедень, Хочу уйти от негатива, Но он преследует как тень. Мысли впиваются словно вампир, Срочно скрываюсь во внутренний мир. Там ожидает волнующий миг - Память рождает пронзительный стих. Каждый этапу подводит итог: Надо бы лучше, но лучше не смог.

Вошел я к тебе как любовник и друг, Калоши сомнений оставив в прихожей. Обоих сковал заколдованный круг. Порвать же его не хотим и не можем. Идем, как слепые, и робок наш шаг, Как будто бредем мы по минному полю. Следы остаются в сердцах и стихах, Где радость соседствует с болью. И ЧТО же нам ДЕЛАТЬ, и КТО ВИНОВАТ? – Вопросы в России, как кара Господня. Что светит нам в будущем – рай или ад? Наверное ад, ведь в раю мы сегодня.

Мне ямб уже осточертел. Хорей? – да чтоб он провалился! Писать анапестом хотел, Но стих на дактиль залетел И амфибрахием накрылся. Мне рифма? – это кандалы, А строфы? – что вы, я не псих. Размеры? – мне они малы И ритмы вовсе не милы. Я признаю лишь вольный стих. Своей свободой дорожу, Все цепи вон, как бабу с возу, Ну как из задницы занозу. Вам «белый» текст изображу, Нарежу даже в столбик прозу. …………………………………………………………… Не будет смертного греха, Назвать шиповник розой, Но имя славное стиха Не пачкай малой прозой.

Он, как Ромео, однолюб, И, как Отелло, недоверчив. Бывает он порою груб, Бывает мягко-гутаперчив И, как влюбленные все, глуп. Влюбившись в женщину одну, Твердя, что в ней души не чает, Ей пел про звезды, про луну, Про то, как без нее скучает, Что он у ревности в плену. Она ему в ответ, вестимо, Мурлычет: - Делом докажи, И, если я тобой любима, Любовь стихами изложи, Как пишут мне друзья из Крыма. Они – известные поэты, И рейтинг их непревзойден. Слагают оды и сонеты И шлют мне дюжину в сезон. И я в ответ им шлю куплеты. Мой друг и жалок, и смешон, Страдая этим бзиком крымским. Он с детства пил один «Крюшон», Теперь же бегает за «Клинским» - Любовью начисто сражен. О ней все помыслы его, Он предан ей душой и телом. Справляясь с рифмою легко, Стихи слагает между делом, Цедя прохладное пивко. Мой друг на редкость плодовит. Стихами утоляя ревность, Рождает то шедевр, то хит, Храня все той же теме верность. Он стал в портале знаменит, Как популярный графоман, Кумир восторженных поклонниц

За чернотой Даугавских просторов Вязью готической свит силуэт Острыми шпилями древних соборов, Как многожалый разящий стилет. Средневековым величием страшен, В сполохах молний органно певуч, Город терзал островерхием башен Мрачную темень клубящихся туч. Рвут петухи своей флюгерной жестью Скопище высь полонивших теней. Ропщет брусчатка под ливневой хлестью Бликами редких янтарных огней. В грозный хорал многозвучия слился Звон кровожадных тевтонских мечей, Фуга стихии и стон Саласпилса, Стон обреченных у жерла печей.

Любви, знать, быть ревнивой истеричкой. Так пусть, любя, висками поседел – Ведь, ей не жить, заплесневев привычкой, В рутине личных и не личных дел. В душе заря сменяется ненастьем, А после зной и непогода вновь, Но счастлив я с тобой тревожным счастьем, Что дарит мне нелегкая любовь. Да, счастлив я в минуту примиренья, Когда ты, гордо выждав первый шаг, Ответишь: - Зря в разлуке ждем спасенья, Ведь, мы в одних, желанных кандалах. – Их звон порой до боли оглушающ, А в звуках нет тепла и чистоты. Заупокой вещает дым пожарищ И пепелищ обманутой мечты. Но счастлив я, прочтя в открытом взгляде Вину за боль, и нежность, и укор. Любовь храня, ты топишь ревность в море, Срываешь с глаз ярмо ревнивых шор. Любви не жить в лампадочном покое, В привычке фраз (не хочешь, а буровь). Кого винить, раз мне дороже вдвое Моя совсем не легкая любовь?

Вторя В.Высоцкому Я всю жизнь обитал на Таганке, Кореш чаще всего в Текстилях, И, частенько бывало, с гулянки Возвращался домой «на бровях». После смены приходишь взапревший И с устатку пригубишь чуток. Сразу кореша вспомнишь: - Сердешный! Он ведь тоже сейчас одинок. Прихватив подкрепленье к початой, И к трамваю – то в рысь, то в намет … Так и жили единой зарплатой: Он с аванса, а я под расчет. Мы друг друга всегда уважали. Есть что вспомнить – не то, что сейчас. Ну, со встречи сперва подымали, За друзей, как всегда, пару раз. А потом вспомним Маньку с Крестьянки: Вот огонь! Вот страстей-то поток! За нее опрокинем по банке И в конце разольем посошок. Я души в своем друге не чаю, Ног не чую, но знаю вперед, Что довериться можно трамваю – До подъезда меня довезет. А в трамвае к тебе с пониманьем, Нет досмотра и теплый прием, Нет кондукторов с их подаяньем. Красота!

Раннее утро осенней поры. Словно рефрен за окном, звук навязчив: Кряканье утки на ряби Пахры, Мрачное кар-р-р из березовой чащи. С неба без туч, но в сплошной пелене Серости дождь моросит монотонно. К солнцу полет свой стремят, к синеве Стаи гусей за колонной колонна. Дождь. Снова осень. Опять на Пахре. Серый и мокрый асфальт терренкура. Даже лечиться тоска в октябре, Даже дворняга в безделье понура.

Неспешной поступью весна Шагает скромно Подмосковьем, Синиц считает поголовье, Смывает мусор половодьем И пробуждает лес от сна. Асфальта лента в тупике Котеджных супер-ограждений, Тупик надежд и устремлений, Тупик везений-невезений, Тупик всему – транзит реке. Лежу пришпиленным к штативу За часом час и день за днем, За каплей капля. Обречен На шланг с иглою и лишен, Увы, лишен альтернативы. Стенать не стоит по-пустому – С судьбою нам не совладать. Она сказала: - Марш в кровать!

Лоб в лоб. В мгновенье пролетает год, а может жизнь впечаталась в мгновенье. Все. Невозможно отступленье - погибнет кто, не выдержав, свернет. Рев рвет ушные перепонки. Взгляд в меня нацелен - тоже ожидает. Мгновенье в микромире тает, и метры в микрокосмосе горят. Свернуть! Уйти! А после хоть потоп. Нет, встречный пусть сворачивает в дрожи. Мне даже жизни честь дороже. Я не сверну, а ты уйдешь ... Лоб в лоб!

Руки я Вашей не прошу - Вы в браке счастливы, я знаю. И только в мыслях согрешу, когда в объятья заключаю. Нам поздно встретиться пришлось, и вспять не повернутся реки. Сместилась многолетий ось, мы разминулись в прошлом веке. Моя любовь - всей жизни крест, Хотя как в вечности мгновенье. Ваш теплый взгляд - мне благовест, Касанье рук - мне воскрешенье. Я может зря огнем горю - простите мне мою наивность, когда с надеждой говорю, что Вашу чувствую взаимность. Руки я Вам не предложу, Ведь, судьбы все за нас решили. Любовью к Вам я дорожу И верю: Вы меня любили.

Жаль, завершило бабье лето Свой необычно долгий срок. Продрог до листика раздетый, Сквозя прозрачностью, лесок. Потом взялась за небо осень. Своей не чувствуя вины, Мазками бурой пелены Заретушировала просинь. Готовя землю к зимней стуже, Предснежный девственный ледок К утру затягивает лужи, Играя искрами у ног. Ползет туманом из низины Ноябрь, сгребая листьев прах. Луна запуталась в ветвях Заснувшей на зиму осины.

Осенний дождик сыплет, как сквозь сито, с утра до ночи нудно моросит. Поэт до нитки сыростью пропитан, имеет жалкий, словно цуцик, вид. Хозяин пса не выгонит из дома в промозглую и слякотную хлябь. Лишь посвященному осенняя знакома поэзии волнующая зябь. Известно всем, что осенью поэту предписан поэтический запой. И мой герой в ту сырость вносит лепту скупой слезой, конечно же мужской. Слезой в катренах зябь ту орошает, и фибрами тоскующей души он жадно девственность осеннюю вкушает, как вурдалак - все средства хороши. А дождь - лекарство верное от нервов. Не много нужно страждущей душе: наштамповать таких десяток "перлов", избитых фраз, заезженных клише.

Триста верст индевелой чащобы, Проутюженных стужей полей, Отблеск звезд в луковичках церквей И сугробы, сугробы, сугробы. Вьюга след заметает звериный, Время вязнет в искристом снегу. Триста бед – по одной на версту – Помнит путь ярославский былинный. Лунный блик, стылых рельсов свеченье, Обрамленных пушистым руном. Каждый стык – путевой метроном – Нашей жизни считает мгновенья.