<iframe name="embeddedPlayer" scrolling="no" style="border: none; overflow: hidden; width:452px; height: 53px;" src="http://podfm.ru/getplayer/pod/?rss=http%3A%2F%2Fbob-sankler.podfm.ru%2F…" ></iframe> Есть такое растение, Сивец луговой. Трава травой, ни цветок, а так себе — цветочек дряхленький. А есть Короставник полевой, и тоже ничего. Оба они имеют много общего, да так, что путаю обоих. Одним словом и вспоминать-то эту луговую скромность незачем. Или вот; Смолёвка белая и Погремок малый. Бледненькие цветочки, в хороший то букет бывает, воткнуть их стыдно. И тоже путаю. Ни запаха ведь особого, ни цвета, единственное — стреляют. Носики у цветков пережмёшь, рыльца ихнии, носопырки передавишь, так что бы воздух из пузатых венчиков выскользнуть не успел, и прищёлкнешь с размаху ладонью.

Что такое дом? Дом — это прежде всего крыша. А потом уже плита, стол, холодильник, и буфет с раковиной. Если же на крышу установить антенну, внести в дом диван, цветной телевизор и впустить женщину — это уже будет дом с комфортом! Завести туалет, воду, и всё это не выходя на улицу — как маленькие претензии. Перед домом; забор, полисадник, почтовый ящик, и лавочку... Потом сидеть на этой лавочке, смотреть на проезжающие мимо автобусы, и оперевшись к своему забору чувствовать за спиною; Своё имущество, свою крышу, свой дом.

Один маленький мальчик, очень ещё маленький, крепкий и гордый, имеющий, обладающий храбрым сердцем, отважный и сильный духом, обиделся как-то на свою бабушку и пообещал ей много суровой жизни. Сказал, что навсегда теперь уйдёт от неё в школу. Бабушка – как много в этом слове. Для внука юного срослось. Как много с ней переплелось. Как часто в горестной разлуке, на слово крепкое – «родня», он вспоминал всегда тебя. Но ничего – всё ничто в этой жизни; и на бабушку управа найдётся!

Иногда, как будто всё же хочется, о чём-нибудь хорошем, вполне с каким-нибудь хорошим, прекрасным Человеком, хорошими словами с ним о близких с нами людях, так между собою, просто ни о чём поговорить. И непременно искренни, нет-нет, лишь только несомненно искренни, о чём бы то ни стало, о самом лучшем, о ценном в людях, по-честному из глаза на глаз, ну так уж иногда, как будто вспомнив ни о чём, между собою с ним о всём поговорить. Возвышенно и вдохновенно, да-да, едва коснуться, пробежать, затронуть постепенно изящные черты и контуров характерные силуэты. О, как не терпится явить суду прекрасный лик, лица прекраснейшего в целом человека.

Праздник, не праздник – идёшь по городу и улыбку свою от людей незнакомых, от всех прячешь. А вокруг солнце, лето ещё вот – вот только настало, и улыбка эта, предательская, сама наружу из тебя вылезает. На всю улицу перед прохожими как может, срамит. И ведь не справишься с ней, не заткнёшь, силою выпирает. Губы гармошкой развернуло. Ты их сжимаешь, сопротивляешься, а их растянуло мехами рта до ушей, хоть завязочки пришей; смотреть на окружающих неудобно.

Вот есть такие люди; собираются в баню, например, или в бассейн помыться куда, оденутся, найдут в гардеробе как есть что похуже, будто в лес идут, грязь месить или на северный полюс. Для них баня, это как ни знай что. Другие, дрова заготавливать, порою лучше их одеваются. Калошники, одним словом! А есть те, что наоборот; Всё самой лучшее на них. И никогда не снимают. И в гости так, и в баню, и по грибы. И на работу так ходят. Намажут гуталином штруберы свои до блеска, и как танки по грязи, не разбирая дороги, хоть на рыбалку, хоть на симпозиум. В этом же всём и спят. Калошники возмущаются, мол, на них самое дорогое. Самое – самое, и всё это денег одних только сколько стоит! Да, что уж там стоит? Всё денег каких-то стоит. А в повседневной жизни они, калошники!

Вот, честно говоря, взять бы, и никого, ни одного горлопана не слушая, иначе так и проговоришь с ними вечно, и силою насадить повсеместно сады всюду! Хотя, правда, потом, эти же горлопаны на всю глотку и кричать начнут первыми, где только можно, что это они всё вокруг создали, они одни, а остальные им мешали, да палки вставляли только. Вот именно из-за этого, из разговоров таких возможных, и садить теперь сады совершенно не хочется!

Встретятся два человека, два случайных прохожих; один возбуждён, как собака не привязанная, аж клокочет, задыхается от желания высказаться хоть кому-нибудь, хоть к столбу без фонаря придраться. А другому, напротив, всё осточертело, во всё бы ему в этой жизни никуда больше не вмешиваться и не видеть никого более. Встанут друг против друга, как две диффузирующие стихии, и пройти мимо никак не могут. Этот, что с цепи сорвался никуда того не пропускает. Так и стоять будут, диффундировать. Пока один не выскажется, а другой с цепи не сорвётся. А потом; первому уже ничего не надо, всё, что мог он подробно второму рассказал. А второй, как белены до пены наелся. Хочет что-то кому-то сказать, а некому – первого уже и след давно простыл. Вот он и мычит, бесится, ищет, кого бы ему найти, и всё до подробностей тому выложить!

Пришёл как-то художник к знакомому художнику работами своими поделиться. Начал было уже показывать. А тот, другой такой же, как и он, художник, обрадовался неописуемо, и давай тоже своими шедеврами навстречу ему трясти. Импровизированный перекрёстный обмен осмотров совместных работ тут же прямо на коленях друг у друга в коридоре устроили. Этот, тот, что художник, первым который со своими работами пришёл, ушел, не попрощавшись в итоге. Не понравилось ему что-то. Ушёл и двери за собою демонстративно не прикрыл. Вывалился из квартиры, двери разхлебянил на всю шарашку и до свидания хозяину сказать не соизволил. Эти, художники; «Ё, К, Л, М, Н» - Ну их, к «едрени фени», к чёрту всех!

Утихомирить баню первым захожу всегда я. Первым на своей озябшей шкуре опробываю каждый раз её радостный оскал. Я-то хорошо знаю, как заждалась она меня сегодня, родимая. Долго ждала и теперь ей не терпится, ой, как не терпится нашей встречи. Знаю, но всё равно до сих пор никак не могу привыкнуть к её бурным полного восторга приёмам. Знаю, и очень этому всякий раз радуюсь. И входя на полати, запирая за собою тяжёлую дверь, глаза от смущённой радости прячу. - Да, погоди же ты, постой родная. Ей-ей, никуда от тебя далеко не денусь. Даже не боись, не сбегу. А она, чумная, всё никак не верит. Обниматься уже сразу лезет. Пятернёй за голову вцепилась, и в лицо дышит. В охапку всего сгребла, скрутила в объятиях крепко, и отпустить боится.

Алма-Ата Был вначале в Алма-Ате. Стоит Алма-Ата всё на том же месте. Разрослась правда, но если походить, чего-то долго поискать, найти всё-таки можно. Баню Арасан вот только что отремонтировали. Она раньше на отшибе где-то хоронилась, а теперь посреди домов увязла. Еле её нашёл. Сажусь погреться на камень. А на нём муха уже местная уселась. Сгоняю ладошкой муху. Уходи, говорю, дай дядька здесь погреется. А она и не думает уходить. Цепко вцепилась своими короткими, степными лапами и даже не подвинется. Настырная, казахская муха! Пришлось рядом приземлиться. Вместе сидим, ножками по сторонам качаем. А вокруг Алма-Ата азиатская просыпается. - Что-то милиции у вас нынче совсем не видно. Хорошо жить стали. Будто война окончилась. - Делать им больше нечего, как на «Арбате» слоняться. Они сейчас все на вокзалах и вокруг строек.

Серёга подарил сушёного леща. Огромный. Красавец. Плавники все на месте. Хвост настоящий, а сам весь чешуйчатый. Жалко порвать его. Хоть на стену леща вешай. Смотрю на леща и любуюсь. Один раз взял. Повертел его со всех сторон. С каждого бока глянул. Но не посмел. Слишком уж лещ огромный. Отложил на потом. Праздники же будут. Другой раз взял. На солнце покрутил. В лучах дифракционных муары увидел. Долго наблюдал. До чего ж прекрасен его рисунок. Рука не поднялась на целостность картины. Или вот сейчас. Достал. Подержал его на вытянутой руке. Представил во всём многообразии движения. Выпрыгивающим стремительно из волны. Плещущимся через перекаты. И убрал. Передарю ка я его дальше кому-нибудь. Пусть ещё кто-нибудь на него полюбуется

Вчера у нас каждый по пять клещей поймал. Пошли семьёй в лес. А идти туда, скажу, сразу по доброй воле никто не хотел. Как могли сопротивлялись. Я уговорил. Это не далеко. Все шли и ныли. Томка особенно больше всех. На втором месте, как всегда её мать. Потом сестра матери. Она сегодня уже уезжает. Томка первая обнаружила на себе этих примечательных насекомых. Потом её мать. Сестра забилась сразу в панике. С неё сняли пол десятка жутких, кроваво-красных, величиною со спелый орех, букашек с растопыренными клешнями. Все забеспокоились. Особенно Томка. Потом, сразу за ней её мать. Сестра уже слов себе никаких не находила. Забили, как могли тревогу. Каждый стал находить на своей одежде по целому выводку этих опасных и жутких жучков. Напугались страшно. Томка особенно больше всех. Потом на втором месте её мать.

Так-то, Колька не любил рассуждать. Да оно и некогда ему было; всё работа, работа. Так мелочёвка сплошная. А ему, может быть, масштабного всегда не хватало. Раздобудет он как-нибудь бутылочку беленькой. Сигаретами с фильтром, разживётся. Запрётся куда-нибудь у себя поглубже, где потеплее. Разольёт сам себе помаленечку. Да и хряпнет по первой. Вот тогда мысль его и забирала! Например; Люди проходят мимо моста огромного, ногами крепко по разные берега стоящего. Где-нибудь на сибирском Иртыше! И спрашивают друг у друга; - А кто это мост здесь такой красивейший на века отстроил? А им тут же отвечают; - Так это Колька. Он ещё в том веке жил. Или вот даже пусть родничок, какой безвестный.

Доброта – это черта характера, настроение, или субъективное отражение некоторых сложившихся взаимоотношений? Доброта – это расходный материал? Она, как? Эта доброта, может у кого-то накапливаться? Например, сосредоточиваться в одних руках, передаваться, или быть предметом торга? А может, она всегда для нас является неким обусловленным компромиссом? Вынужденной реакцией на обстоятельства? И вообще; её, доброту, возможно хоть с кого-то требовать? Доброта, скажите, она вечная? А я вам скажу! Доброта – это то, что вы от неё ожидаете! Доброта, она как истина. Чем больше о ней говорите, тем только она абсурднее!

Наконец-то, художник решил закончить свою безалаберную работу, размашисто очертив рукой символический пас над всем несчастным портретом. И спросил у клиента неуверенно; - Всё? Да-а-а! До «Всё» было явно здесь ещё недостаточно. И в воздухе надолго нависла не регламентируемая пауза. - Может, что-то добавить к этому? Глаза ведь, смотрите, ваши. И нос бесподобный! Как есть, один к одному. - Просто у Вас настоящее, классическое выражение лица. Такое всегда бывает очень сложно рисовать. Да вам это любой художник наверняка скажет. У Вас все правильные черты физиономии. Вас уже рисовал кто-нибудь? - Вот, если когда уродство, какое, или там значительная примечательность на лице, шрамы, или отсутствующие элементы, здесь всё легко это на бумаге обыграть, рисуй только. Сходство идеальное непременно будет.

Наконец-то мы дождались; нас посетил августейший, его высочество, Август. Не один пришёл – с подарками огромными вернулся. Насквозь помидорный, яблочный, столько всего к столу, к нашему с верхом навалил. Дух спелости принёс. На крыльях радости, весело в наш дом ворвался! Сытный, щедрый, неугомонный! Не насыщаемый, ты наш Август! С видами на урожай, с годовыми, предварительными пока итогами, со всевозможными запасами на всю долгую и суровую нашу зиму. А сейчас; Танцы, Музыка, Пиршество до живота, И частые, нескончаемые поносы, томатный ты весь наш насквозь, святейший Август!

Есть, есть на Земле что-то, за что жить на Земле не стыдно. Оно и простое одновременно, и в нём скрыто величественное. Достойное всякого восторженного упоминания. Каждый раз о нём песню слагать вслух просится. Неправильно вести себя и не удивляться. Говорить, словно оправдываться. - Вот держи и от души радуйся. Как дитя восторгайся. Хвали, да нахваливай. Мне, так приятно всегда угощать тебя будет.

Вчера в баню сходил. С радостью большою сходил. Всю ее, радость, сколько во мне было, сколько к четвергу успело скопиться, туда в баню всё без остатка снёс. А что мне эту радость жалеть? Её, чем больше и скорее отдашь, тем только приток будет чище. Тем более сам Бог на то велел. Иди, распорядился он, возрадуйся, и помойся там весь заодно хорошенько. Бог не обидел. И баню мне такую надолго подарил. И печь знатную, на все случаи, кирпичик к кирпичику, камешек к камешку, энергосберегающую, безотходную, жаркую отстроил. Он мне только указывал, а я сам всё как надо, по его делал. И воду дождевую с крыши собрал; мягкую, шелковистую. солнцем надышанную.

Мой друг замечательный не пишущий поэт, неистребимый мечтатель, глубочайший мыслитель, и ещё поёт в душе. А когда ему ещё здесь стихи писать? Помечтать даже бывает часто некогда. Мыслит глубоко и поёт. Всегда поёт. Тихо и про себя. Видно только, как губами о чём-то шевелит.