Караваны идут, караваны. Караваны не спят, караваны. Наступают на сердце нечаянно, (Оттого ли, что не замечают?) Мне под веки кладут караваны сны-загадки, ночные дурманы, и я вижу тебя в старом храме со спины. Ты оденешься в камень иль в кристалл. Он, не смея разбиться, обернется живой вереницей. Я, не веря ушам, слышу слово- голос твой еще пуще живого. И к глазам не имея доверия, все гляжу сквозь просветы деревьев: силуэт твой от ветра клонится (Он - кристалл, что не в силах разбиться). Я в глубокую ночь, словно в тогу разодевшись, шепчу: Слава Богу! Слава Богу,что есть караваны, Слава Богу, не спят караваны, Слава Богу, ступают нечаянно мне по сердцу и не замечают.

Вот слепое авто тормозит устало, озирается блик и летит по кругу, и водитель окликнет: "Куда желаем?" Куда можно желать под такую вьюгу?- когда мир, словно стайка сухих горошин на полу, разбежится (ты лишь задела!), спешно шторы опустит и свет затушит. Когда нет никому никакого дела, куда можно желать под такие ветры? (в фонарях аж тревожится свет неверный!) Куда можно желать, когда Крайний Север не снаружи - внутри. Ты в седьмом колене у печали, кажись. Безутешный отрок. "Куда едем?"- окликнет водитель сонный. "По Рассветной, направо. А дом 140. А подъезд самый первый, неосвещенный".

Я молюсь за него, Боже! - пусть не в слух, а почти тайно- чтобы ангел твой в бездорожье за плечом пребывал правым, за плечом пребывал левым. Как бы не было горько-горько, пусть наденет он плащ белый, а в подножие бросит черный Кто сердца нам заводит, Боже? исполняет затем скерцо? Я молюсь день и ночь, может ты отыщешь его сердце - пилигрим, что идет вправо, замирает, спешит влево. Сделай, Боже, его равным всем святым - он такой светлый.

Твой крейсер, скопивший силы, на узел набросил узел, дал ходу - лишь видно спину. Мой мир - безнадежный лузер. Хоть мне 25, он - старец, не первую жизнь живущий. Прошу я тебя: останься, на голос ответь зовущий. Я здесь, средь деревьев сирых, плетущих угрюмо сети, ладони мои раскрыты, но их пожимает ветер,- рождается ниоткуда и невесть куда уходит. Я все ожидаю чуда, хоть это уже не в моде. А в моде, лелея море под грудью, прожить сегодня. Вернись через этот морок, вернись, чтобы бросить сходни. Успеть бы еще до тризны под небом -под звездной крышей-. Лететь и лететь все жизни к нему, как к чему-то свыше.

Не говори мне, мама: "Разбужу на утро". Затаился холод в звездах. Я земляным орехом скорчась, жду, когда весь мир вокруг взлетит на воздух. Уже бежит огоньпо фитильку, внедренному в подол сердечной сумки, и порох-пусть недвижный-начеку. То, мама, не простая буря в рюмке, а груда слов, что бьется в потолок, танцует на полу, как шарик ртути. С гитары кем-то сорванный колок подобным заменен колком не будет. И не собрать тех слов в один бокал, не отстранить: "Не пью, возьми обратно. Он создан, чтоб поддерживать накал другого, кто сильней меня стократно". Все стало просто, сколько не иди- с моих наклонных сбиты, стерты точки. А сердце воспаляется в груди, нанизанной на ленту-позвоночник. Не говори мне, мама: "Разбужу". Не засыпаю я, а замираю. Боюсь, что в новом свете, по утру проснусь не я, а женщина другая.

Я зову тебя. Осень. Опять. Уже. Я напрасно, видно, ищу тепла. Мои чувства-мысли ерошат шерсть, скалясь в дождь, и все посылают на... Я зову тебя, в ночи ступив кювет, и прильнув к подушке, где тухнут сны и Ничто Большое. Схожу на нет. За окном фонарь, нахлебавшись хны, желтый свет изводит волной. Где ты? Коль прошу, то все же храню тепло. Хоть под пеплом, все же держу мосты- знать, не все забыто, не все ушло. Я зову тебя. Осень мне нипочем, ни ночное извечное "что не спим?" Я в постель внедряю одно плечо, неизменно тьму подперев другим. Это жизнь двойная: ни "да", ни "нет". А деревья брошены в неглиже, плюс изгибы-тени и желтый свет. Я зову тебя. Осень. Опять. Уже.

На самом деле это не я, а только мое тело. В реале я блудная капля дождя, хочу к Вам лететь несмело. К ногам Вашим лечь, поцелуи даря (разменная я монета!) На самом деле это не я, а только мое тело. В реале я жертва зыбучих песков, боюсь прошептать: "Спасите!" Боюсь, что лишатся цветы лепестков, услышав от Вас: "Не ждите!" Я стану тогда сталактитом немым, подвешенным вверх ногами над бездной, увитой туманом седым и запахом едкой гари. Я стану травинкой, растущей во мрак, где солнце, скатившись, село. Спасите, спасите, спасите меня, не только мое тело!

К прошлому не вернуться, прошлому не забыться. Мир обернулся снегом, чтобы о землю биться. Таять, наверно, поздно: солнце уже не зряче, снова свой глаз под вечер остекленевший прячет. К прошлому не вернуться, нам не вернуться боле, знаешь, другой все видит (плохо справляюсь с ролью), видит, конечно, видит, хоть и молчит об этом. (я, как примерный флюгер, снова клонюсь от ветра) Видит, конечно, видит, как наполняюсь светом. (я твой покорный флюгер, ты мой желанный ветер) Прошлое не вернется, как не проси, но все же мы не напрасны были, не безысходны - тоже. (я твой покойный флюгер, ты - отшумевший ветер).

Вот мои восемнадцать мне бы! Не летаю, как было ране: мой орёл не взмывает в небо потому, что смертельно ранен. Хоть в сиделки мне ночь назначьте, хоть гитару с пробитым брюхом (оттого она часто плачет, что повсюду темно и глухо). Вот закрою глаза, и сразу пусть распустятся мне навстречу бархат неба и россыпь стразов, где мои восемнадцать - вечно! Где любовь - это нечто свыше, внутрь входит горящим шаром- хоть мотает в ночи по крышам, ты орешь, что тебе все мало. Вот закрою глаза и стану королевой, лишённой власти, в темноту под покровом тайны убегу с пастухом прекрасным. Но мои восемнадцать, где вы? Где ты, небо и россыпь стразов?

Я вернулась, видишь? Так здравствуй, милый. Черный демон, в осень обретший крылья, на вечерней улице ставший ветром, раздувает листья, как мертвый пепел. И куда не глянь - всюду вечер, вечер, и куда не сунься, тебе на плечи все равно насядут такие мысли: в этом мире нет ни на йоту смысла, в этом мире нет ни на пенни счастья. Я вернулась, милый мой, здравствуй, здравствуй. И, наверно, то, что горит меж нами, этот мир вечерний застит огнями и подбросит в небо, как жемчуг, звезды. Сделать мир светлее еще не поздно.

-

-

Стань еще ближе, меня расстреляй в упор. Сердце с вершины уйдет в субконтрбасы. Лягу всем телом, по новой затеяв спор с ветром, что самозабвенно кренит мосты. Лягу всем телом, а в подворотне ночь. Лягу всем телом – и буду гореть, гореть под фонарем, что уснул, - ведь уже невмочь здешним ночным огонькам источать свой свет. Стань еще ближе, хочу я лететь, лететь, падать и падать, пока не коснусь земли под фонарем, что уснул. Я сгораю. Ведь сердце мое для меня велико. Прости.

Мы, знай, лишь бежали, не глядя под ноги, а камни и корни плели нам дороги. Как хорошо, что мы гибки как тигры, юны, чтоб с азартом играть в эти игры! Камни, и корни, и Корбу как с неба. Над Корбу - лишь птицы, над Корбу лишь ветер. Как хорошо, что мы молоды духом, кошачье око, мышиное ухо. Как хорошо, что наш мостик вскружило над пропастью. Боже, мы живы, мы живы! Камни, и корни, и Корбу как с неба. Над Корбу - лишь птицы, над Корбу лишь ветер.

Я буду носить тебя в сердце, в кармашке для самого главного. Созвездиям некуда деться - лишь течь в поднебесье каскадами, по верху, по самому донцу. Я буду носить тебя бережно, как небо, что денно - под солнцем, и нощно - огнями расстреляно. А так небо - словно за дверцей, а так оно темное-темное. Я буду носить тебя в сердце, оно будет вечно влюбленное. Я буду носить тебя всюду, в кармашке для самого главного. Опять изумительным чудом мне в море покажутся гавани, что ждут мой корабль-призрак, волнами упругими сломленный, но ты - безошибочный признак, что в жизни все честно устроено. Я буду носить тебя в сердце.

Блеск твоих глаз... небо - жалкий намек. Солнцу не снился пожар твоих губ. Я - полупрозрачный слепой мотылек, пепел разбрасывающий вокруг. Лишь стоит упасть, цветы - вверх, небо - вниз, вся соль и трагедия па-де-де - щелкунчик на кончике шпаги повис, разбился об землю воздушный змей. Никак до рассвета дожить нельзя (тому подтвержденье любой мотылек), ведь небо вопьется в мои глаза, а солнце мой рот превратит в песок. Хоть расцветай надо мною заря, хоть кровоточь, - все равно не дожить. Я попрошу, глядя небу в глаза, лишь потеплее меня укрыть.

-

Мой город ждет тебя. Прибудь сюда скорее на поездах, на самолетах - как угодно. Так сильно хочется твоих прикосновений, что разжигаются во мне тоска и голод. В игольное ушко \в меня\ продеты нити, - воспоминания и лица незабытых. Внедрен и город под названьем "хмурый сити", где у дождей учились плакать листья, и я, и я… у незнакомого подъезда, и козырек кривой, как жизнь \одно названье\. Хочу тебе признаться, где б ты ни был, ты есть причина моего существованья. По этой же причине всходит солнце, и каждой клеточкой травинки ищут жизни. Иголке больше не захочется колоться, когда она освободит себя от нити.

Первомай шутил. Был весь заснеженный. Жаль, что мы себя скормили холоду, хотя каждый устремлялся к нежности. Мы красивы. Мы безумно молоды. И слабы. Ведь мы в душе - романтики. В той кафэшке, где слегка накурено и развешены китайские фонарики - ощущение, что мир забыл про утренность. Пусть нам кажется: мы лучшие, мы лучшие. Что хотеть еще должны красивые? Чем плоха я? Близкая к полуночи, я в руках раскроюсь словно лилия. И не буду горькою и ложною. Лишь от лунного свечения - лучистою. И не станет никакого прошлого. Настоящие - мы чистые мы чистые.