Не занесен на манжет Не открытый счёт потерям. Очень просто на душе. Верил я или не верил, Важно не было уже. День из детства бесконечен, В памяти не уместить. Был я сам себе предтеча В недрах млечного пути, Где на равных чёт и нечет, Где с утра не гасят свечи, Где ничто не позади. Исчезает навсегда Миг, не прожитый из страха. Не люби, чтоб не страдать, Не рождайся без рубахи, Не живи, не то – беда. Средь мычанья поголовья Я не слышу стук в груди, Разминулся я с любовью И уже готов платить, Чем-то жертвовать готов я, Заслужить ценою крови Силиконовый трактир Жду, прискачет чёрный конь, Третий раз простонет кречет, И вонзится гвоздь в ладонь… Всё. Я больше не предтеча, Я тихоня из тихонь. За обещанным ли раем Я стою в очередях? Не моя ли хата с краю В херувимах и чертях? Боже, мы меня теряем… Натерпелся страху зря я. Жизнь прожить – какой пустяк…

Какую правду он нашёл сегодня! Он ей отсыпал ситного сполна. Довольна правда. Это добрый знак. Нашёл – бери. Твоя. Вся. До исподней. Но раздеваться правда не готова И ей не важно, как его зовут, Любое слово – это просто звук, Притом, что и вначале было слово. Конечно, было (даже и звучало). И не одно оно там быть могло. В начале был большой переполох. Там было всё. Но было ли начало?

Не сотвори себе кумира, Свободный, смелый человек, Не стань рабом или слугою, Не сядь собакой у двери В квартиру, где жирует лира, Где строят втихаря ковчег, Где вместе двое или трое… А впрочем… хочешь – сотвори.

Судьбы наши без нас обретаются в полном порядке. А без них не случится никто, ни солдат, ни поэт. И судьба ведь не обувь. Пустяк. Выбирай без оглядки. Но халявного кайфа покуда под солнышком нет. Не придумали люди пока беспохмельную водку. И обходятся, нужно заметить, довольно легко. От великого путь до смешного привычно короткий. Очень близко. Всего-ничего, перейти Рубикон. Хорошо бы секреты познать шаолиньских монахов, Но при этом остаться в миру и монахом не быть, Прикоснуться к великому, не оказавшись на плахе, Выбрать в судьбы судьбу, а не часть этой самой судьбы.

Не в коня корм Не в глаза срам Не в душе шторм Не в груди шрам Не стопарь в путь Не еда с рук Не во сне суть Не в петле круг Не в сезон бурь Не медведь здох Не во вред дурь Не во вкус вдох Не в устах бред Не в судьбе рок Не в окне свет Не в углу бог Ну и что – страх Ну и что – тишь Ну и что – крах Всё равно спишь.

В этом мире в этот миг где-то спит священный бык где-то прячется змея где-то ты а где-то я где-то жжёт в пустыне день где-то ласковая тень где-то хмурые дожди где-то шторм а где-то штиль где-то море и песок где-то пуля и висок где-то ржёт троянский конь где-то гвоздь порвал ладонь где-то ландыш где-то штык в этом мире в этот миг В этом мире в этот миг кто-то только что возник кто-то только что пропал кто-то скромно правит бал кто-то папа кто-то сын кто-то вышел в магазин кто-то высушил мозги кто-то умер от тоски кто-то выжил и привык в этом мире в этот миг В этом мире кто-то где-то крутит ветхие планеты ставит в чёрную дыру навороченый шуруп где-то мира вовсе нет ни светила ни планет ни смертей ни бытия только я

Вязнет луч во тени мирской, Как изюминка во борще. Мастерам-то писать легко… Если пишется вообще. Эту хмурь познают не все. Не ко всем те муки идут. Ты скорей не пишешь совсем, Чем родишь пером ерунду. Расшибить бы лоб о покой. Никаких «почему», «зачем». Вообще-то, писать легко, Если пишется вообще. «…пропала энергия заблуждения – не могу писать.» Л.Толстой. Письма.

Кердык. Повержен. На лопатках. Мне в наслажденье боль тупая. Пророк косит под шалопая, Но только с Бога взятки гладки. На горло ангел наступает И в почку целит из рогатки. А почка – штука дорогая. Уже давно не всё в порядке. И сам косой, и жизнь косая, И сам себе уж не хозяин. Но даже если вовсе гадко, Душа (совсем) не исчезает, Но прячется. Куда-то в пятку. …И что ж я так её пугаю?

Костёр лизал густую ночь Глотая звёзды над собой, Огонь метался, как слепой, А я не мог ему помочь. Собакой рвущейся с цепи, Плащом, срываемым с плеча, Огонь неистово молчал И грел глаза, и не слепил. И плавилась его душа А он в лицо теплом дышал Не зря же с давних пор Загадкой вечною маня Мощь и беспомощность огня Притягивает взор.

Когда отправлюсь в сказочные дали, Изведанною млечною тропой, С моею не носитесь скорлупой Испуганной и плачущей толпой. Смешней картины сверху не видали. Когда я тоже (может быть) умру, Не хороните (где-нибудь) меня. Доверьте тело мудрости огня, И (пусть меня в язычестве винят) Снесите, что останется, к Днепру И пепел мой пустите по воде. Оставьте за спиной мой прах земной. Не нужно мест свидания со мной. Что этот грешный мир, что тот, иной – Меня всегда достаточно везде.

Как славно многого не знать И я так многого не знаю. И нахлебается сполна За жизнь душа моя шальная. Похоже ей не всё равно, Комфортно мне или хреново. Я угощаюсь, как вином, Каким-то новым, вкусным словом. Каким-то звуком в тишине, Каким-то новым, пряным чувством, Тем, что во мне, и тем, что вне. Не знаю. Алчу. Ем. И… вкусно.

Погромыхивая не со зла И поблескивая не всерьёз, Бесшабашная туча ползла, Догоняя ворчливый обоз, Но разлилась дождём вдалеке И обмякнув, уткнулась в закат, Как оброненный в небо пакет Целлофанового молока.

Он был поэт. Из табельных. Писал о чём-то сызмалу. Без шишек больно-грабельных. С достаточной харизмою. И в срок дождался звания. Прилизанный, не вмазанный. Размеры дарования На корочках указаны. И был другой. Взъерошенный И резкий, как портвейн сутра, И жадный по-хорошему. Писал свежо. Себе не врал. Плевал на рангов табели. Драчливый, независимый. Да, не коммуникабельный, Но жил всегда «фортиссимо». И оба отошли… в архив… Никто не знает их стихи.

Он был поэт. Из правильных. Писал о чём-то сызмалу. Без шишек больно-грабельных. С достаточной харизмою. И в срок дождался звания. Прилизанный, не вмазанный. Размеры дарования На корочках указаны.

Что такое (откуда) поэт? Говорят, божественный дар. Но у бога любимчиков нет. И не спорьте, я знаю завет. Так что, всё это – ерунда. Бог отмерил всем. От Адама. Перепало и Еве, тоже. Не забыл, конечно, Прамаму. Ну, а как же, первая дама, У него в государстве божьем. Что тогда отличает поэта? То, что он, подойдя к распутью, Не имеет внутри запретов. Нет закона, ведь он с приветом. Он (поэт) – преступник, по сути. И талант – не подарок свыше, Никакие не чудеса. У него дырявая крыша, Он прислушался и услышал. ...И ещё успел записать.

Полно, не бойся, детка. Ну, успокойся, что ты. Вечность за поворотом, Вот на шоссе разметка. В белый свет, как в монетку, За километр сотый, Сон попадает слёту Редко, но очень метко. Хочешь златую клетку? На, принимай работу. Бесов штрафные роты Плачут тебе в жилетку. Небо в авоське ветхой Знает и помнит, кто ты. Сердце забилось чьё-то После пустой таблетки. Вечность под табуреткой Срубленной из киота. Пусто за поворотом. Врёт на шоссе разметка.

Компания. Душевный трёп наружу. Тепло у Светки дома. Даже в стужу. У Светки даже стариков куражит. И мрачный мэтр шутит: мол, ребята, Как ни крути, теперь я – гладиатор, Поскольку, в основном, я только глажу. Ирония видна, как на ладони. Причём, довольно тонкая ирония. Ведь гладиаторы в бою весьма искусны И молодой боец любого класса, В сравненьи с ними – пушечное мясо. Учтите, боевые ловеласы. А то ведь, дамам скучно. Даже грустно. Задумайтесь, довольно примитивно, Воображать, что женщина – противник. Ведь женщине не место на арене. Она, как раз, та самая весталка, Которой неумелого не жалко. Она-то пальчиком искусство и оценит… Не впечатлишь – добьют без сожалений.

Ломает мачты, такелаж трещит, Рвёт ураган, как паутину, снасти. И помощи вокруг – ищи, свищи. Попался Робинзон. Как кур в ощип. Такое вот, моряцкое несчастье. Уходит судно с выхлопом на дно, «Представленное» морем к высшей мере, И человек наедине с волной, И всё теряет смысл, в душе одно: Пошли мне, боже, просто твёрдый берег. Везёт. Борьба с пучиной позади, Он может берег, наконец, потрогать. И сам себе, к тому же, господин, Поскольку это остров. Он один. И паника. Опять не «слава богу». Но научился выживать моряк. Живёт довольно сносно, скажем, средне. Всё получается, но всё – не так. Да. Одиночество. Заклятый враг. Единственный. И первый, и последний. …Привычно, карауля горизонт, Он след ноги случайно обнаружил. О, как мечтал об этом Робинзон. А вот, сбылось-таки. И что же он? Всё верно. Первым делом, за оружие.

Ненарочный звучит монолог Незнакомыми языками, Тонет краеугольный камень, На котором дремлет пророк. Расшифрованы знаки и числа, Пересох и иссяк Рубикон, Сформулирован общий закон И поставлен памятник мысли. Нелегко говорить ни о чём, Нелегко ни о чём не думать Посреди вселенского шума. Можно пить, но это – не в счёт. Ни о чём не жалеть нелегко. Не желать нельзя. Чёрт возьми, Не такой подвернулся мир. Не такой?! А какой – «такой»?

У четырёхлетнего шкетика Егорки были разные игрушки, но особое место среди них занимала детская книжонка с картинками в мягком переплёте. Её читали Егорке, все кто неосторожно попадался в поле его зрения, а сам Егорка обожал рассматривать картинки. Особенно, иллюстрацию к рассказику о том, как одному молодцу советовали не наступать на грабли, а он не послушался. Иллюстрация была так уморительна, что Егорка всякий раз веселился от души, открывая книжку. Лет через десять Егорка гостил у деда на даче. Гостил с удовольствием. Дед был всё время чем-то занят, к Егорке не лез и тот платил ему тем же. Как-то раз, деловито шастая по участку, Егорка увидел лежащие грабли. Картинка из детской книжки мгновенно всплыла в памяти. Как это получилось – не понятно, но он впервые видел грабли не у деда в руках, не в сарайчике, а вот так просто лежащими на земле. Вот такие же грабли лежали и перед тем молодцом из книжки.