В родстве все силы, не прекословь, что скажешь - вилы, что слышишь - новь. Родство - могилы, чуть дальше - жизнь, а ближе живы, держись, держись.

- Не рань грибницу, - говорила мама, - не режь в нём корень, а выкручивай грибок, иначе гниль в земле оставит рану. От ран таких не всяк здоров остаться смог. И я следил всегда её совету: был благороден гриб, выкручивал на "ой", при встрече же с толпой под корень метил и ставил свечи всем за упокой.

.............I............. Не все стихи доверчивы к бумаге, иные спрятаны под языком за терпкий привкус их отваги, 1-ый вариант: намек: "Дурак, с тобой я не знаком." 2-ой вариант: намек: "Не будь, читатель, дураком." .............II............. Сколько прожили, вроде не глупые, а дорогой прямою не шлось. Лают гончие, зная, что куплены 1-ый вариант: лишь для травли за белую кость. 2-ой вариант: лишь для травли поэта за кость.

Между нами прощения нет, и не будет прощания. Кто спросит: - А встречи? Я отвечу иль ты? Между нами были третьи или третии, не виновные, самые честные, белым чистым скрывающие тело Земли.

Сложился пазл скотского рассвета, едва открылся третий сглаз. Клевал петух прожаренный советы, косясь на красное сейчас. Мычала дура, требуя в подкорке прикорма с думой про аванс, козёл блевал, стоял не очень твёрдо, упёрся лбом в ворота, мол, есть шанс всё пережить, коль у соседки бёдра и зелена до сей поры герань. Кот на цепи блажил довольно бодро: - Мурло, мурло, мурло! - в такую рань. А пёс гонял пришедшую подругу, к добру привыкнув в общем не со зла, и конь привык кивать, ходя по кругу - а что? - шугнут со скотного двора! Но всяк из них бит боровом, что сыто лежал у вечно полного корыта. В околице душком кур вился тест: прославит кто за правый наш насест.

У неба остры осколки. Натянутые на колки, по-жизни мы были колки, и, как доктора, смелы. Такая, ты знаешь, правда: по жизни, где смерть сквозит, что вымолвишь - не награда, - а траченный впрок реквизит.

Ты чувствуешь слово, как снайпер курок, и чувствуешь ново, и знаешь, что прок не нужен в возможном, не нужном, где ты последнее слово, что боль, обронил.

Привет, я, как и прежде, дни не считал, пришёл к тебе с чем бог послал, не многим, но тем, что за жизнь всё перечислял, сбивался с счёта, начинал по новой. Теперь ты знаешь, что там за душой. Я помню, ты молчал о главном, поэтому и вырос я правшой, ни разу не ударив левой. Я понимаю, ты ведь драться не учил, отстаивает каждый всё по-своему, ответь, отец, на что благословил, кроме того, чтоб я тебе стал свечкой.

От странности, что легкокрылье мотыльков и изморозь от ощущений вдох на выдох, где ты, невыносима и легка, идёшь с авоською на рынок, прошу прощения, что, нет, не провожу, оставлю в памяти и, даже, не забуду, жизнь началась, а всё, что я скажу после тебя, останется под грудой.

У вечной мысли времени увечие лишая бытность

Течёт река, надкусывая острова и берега, течёт река. На берегу её сижу и берегу на берегу, и нет дороже мне этих с детства островов и берегов, реки похоже...

Я за падением последнего листа и в том году следил пристрастно, но наступила ранняя весна, а это каждому по-своему опасно. И разница, поверь, не велика, кем в детстве перейти по мелководью, когда от берега до берега река не более, чем старец на подводе.

Поверишь, чем я жив? Сказаньем Марта. Ложится снег. Долги его сугробы. Мы были друг для друга долги, должней тех писем, из которых жизнь в ответ. И я крещусь, признаюсь, с кем не знаю, умру, но не предам, любя.

У неба глаза, что плошки, большие и карие, а ты человечек тонкий, то молодой, то старый, и прыгаешь, как кузнечик, стрекочешь несуразное в траве, по колено море, а берег неприкасаемый. Щекочут тебя то воля, то чудом, шагнув, босая, чьи волосы с облаками из осени забросали.

На развилке не людно, но места для всех не хватает. Кто из буден в бой-бубен шаманит над страхом пираний, там и крови побольше, и деньги - песок междуречья. Веришь, рвётся, где тоньше, там тоньше, где нить человечья.

Мой сад уснул, отбросив все плоды. Зима пришла.

Прислушайся, есть в сгустке тишины направленные скрипы, скрежет, стуки: от половицы выгнутой спины, от у стены стоящей первой муки. Ты - не пророк, рок то же, что, забыв, сегодня бог - его столпотворенье, стороннего зло-мелочный нарыв и давящее времени коренье. Прислушайся - вот часть твоей вины грохочет и хохочет между рёбер, что все, кто однозначно рождены, здесь умерли, их свозят на подводе, и виден клячи крутободрый зад, к которому примеривался слепень, бегущий мальчик, что флажочку рад, имея в лженауке степень.

Вот и всё невозможное - лучший рубеж, - Бежин луг для тургеневских женщин. Посидим, а, возможно, поговорим, о значении жизненных трещин. Ты не спросишь: - Кто я? Я тебя не спрошу, может быть, в твоей жизни о главном... Вот и всё, я благодарю за короткое счастие встречных.

Кто сдерживал чувства и слово, переживал друзей и прочих, тот скажет, что диагноз - плохо, корением в небе и почве. У неба симптомы ни к чёрту - отсутствие полное чувства, спокойствие словно бы в гольфе перед последнею лункой.

Повысохли в памяти сочные все водоёмы, но нервное слово надкусишь меж нами голодно - от спелости морок, и сорок сорок с новостями, мол, умер король, и да здравствует страждущий новый, что видит в словах сих такие цветные картины, где оторопь с нетопырями едва различимы, спешит, но опешивший тычется в землю напрасной клюкою, не старится боле, а внемлет непознанным водоворотам из речи рутинной...