Словно терпкую ягоду брали впервые, губами на закате сорвав, до рассвета, качая, несли. И гадали: «А, надо ли?», - и расставались годами, теребя за рукав, от реки шли в снегах до весны… Вот и устье приморское: чаек не кормленых всхлипы, тварь приблудная, пирс для усталых твоих кораблей хлеб и соль земли горсткою в косноязычии квиты и не вест, и не ист, только дождь всё как будто елей…

Поэзия-то-вар: та-рифы видит, тот педали жмёт. Мульт-скипи-дар имея, виды, живи и, рея, от корня жирея, не признавайся, что родился стар…

Пояс верности Марта цветом чёрен на проталинах первых ранних. Снег суровый ждёт звуки зёрен пробудившихся, спрос не долог с самых щедрых, в народе, крайних. Здесь бескрайний для счастья молод. Марта голос звучит никак не смолкнет. Не напасть, а побег от корня, от рожденья колки, и колки здесь шипы, и от щипа струнных кровяные тельца настолько в переливах нас вторят юных…

Расстояние. Ветер в сторону сносит слова. Небо то же осталось в буклете. Ты всё лето искала, вернулась, нашла то, чему рады дети как дети. Одноглазые плоские будто рыбы со дна, рты корытами на побережье будут просто касаться того гарпуна, что последним с касаткой был нежен...

Если захочешь, Марта, я разбавлю твоё одиночество, один к двум или трём, это неважно, ведь всё равно каждый из нас останется наедине со своим так никому и не отданным одиночеством… Нежность Марта познаётся по капле в отсутствии завтра, в сиюминутном взгляде, в тоне нужды слов, чьи боги богаты и в крови рождены, и по пятнам понятны… Нежность Марта - русскоязычная обречённость, ладно произносимое зычно незнакомым шествующим безоглядно… Если захочешь Марта, ты придёшь, месяц завис где-то в направлении Отрадно…

Почему-то следы Марта не смывают дожди. Весь июнь, как китайский иероглиф, изучал твоё слово странное «жди» и ходил по земле, как топограф. Между нами давно больше слышится, чем говорится в душевном запале. Наш отказ декораторам в мире сцен безошибочен был в начале…

Ю.М. Не ты тревожишь сна покой, и не с тобой брожу в молчаньи, и в кратком трепетном лобзанье, увы, я всё-таки не твой. Стоишь, перчатки теребя, и ожидаешь жест навстречный, но рядом – мой двойник беспечный, а я давно ушёл туда… Там одряхлевшая часовня стоит в заброшенном саду, в ней не родившаяся двойня лежит в изъеденном гробу. Брожу вокруг без сил и воли пред дверью в ржавых кружевах, пред нею тленны смысл и страх. Быть на пороге и не боле… Шаги медлительно легки. Бульвар, не свыкшийся с изменой. Всё объясняя переменой, не оправдаешь жест руки и твой случайный силуэт в давно свершившейся потере, не оправдаешь новый след в саду заброшенном у двери. Не ты тревожишь сна покой, и не с тобой брожу в молчанье: в несостоявшемся венчанье обвенчан я, но не с тобой… 1980

- Малолетний барабанщик, беспризорник, не взрослей, ты и я здесь были раньше, будем позже всех аллей, вдоль которых, стоя смирно, поседели тополя. Барабань по душам сиро в земляные купола. Мне ж отпущено всего лишь мало – летне-доживать… Беспризорник, ты уходишь? - Ждёт на небе меня мать.

Время выговаривать люблю до секундочки ре-месленное мы-с-ля пре-вращаясь словно бы в гробу в удивитель- но простые числа. В о-цифрованных соль-словарях ми-…-ной лечь ловушкою-рас-тяжкой вдруг нас-тупят о-стро-словы в прах и взлетят торжественно фуражки…

Бурьян так рьян, устал сопротивляться сад, исхлёстанный нагайками дождя. Жасмины и сирени до земли в поклоне. И если пришлый ветви ненароком тронет, его здесь будут влажно наслаждать, исспрашивая: «Ты спасёшь нас, да?»

В бегониях память жива Марта сомни-тельное достоинство всего живого… Утром слизываемая с губ мантра к вечеру не оставляет ничего иного. Надень откровенное платье, иначе из окна выходить просто бестактно. Я посадил бегонии, кстати, добровольцем идти на войну в халате не каждому на-роду дано, но мы умели сочинять великие танки. Это о нас потом скажут: «Давно», - а мы улыбнёмся в ответ с изнанки.

И в пропасть падавшие ночи, и дни, стоячие, в воде, словно реликтовые хвощи, в сраженьях преданы земле… Бежит солдат от смерти к смерти, в него прицелился солдат, он просит: «Вы мне, чуть, поверьте, иных не надобно наград…» Они падут. Обнимут травы и будут плакать по утрам о нас, дождавшихся облавы на незаметных хуторян…

Надкусываешь спелые плоды – сочится кровь из детства. То сбитые колени в беготне, то способ проступить из пустоты вокруг. Какое многоокое соседство голодной вездесущей красоты, искорчившейся спичечно во гневе! Лик средоточен, тёмен… проступает из пустоты во круг, какое многоокое наследство! Где голод, ной… Дар сущей красоты, искорчившейся спичечно в огне, велик, сосредоточен, тёмен…

И вот ты носишь юное лицо в нагрудном потайном кармане. Отправлено последнее письмо, которое нечаянно обманет лишь потому, что ты, когда писал, не встретил своего убийцу, который, в свою очередь, не знал, кому до смерти будет долго сниться…

Одиночество Марта помечается двойной сплошной в поэзии боди-арта или дверью в никуда распашной. Видишь алые грозди? Прославится урожаем год. В пятке мужа заноза, у жены на уме аборт. Скоро истлеют письма в ящичках красных столов. Ласточки слишком низко над пролежнями летают снов. Вздрагиваешь? Это грозы майских приблудных угроз смертных смиряют наркозы лжеядовитых ос…

Его мать зовут Светлана, а дочь улыбается, среди лиц второго плана выделяется странница. Он рисует её утром, не проводив вечером. Показаться может мудрым и вполне обеспеченным, но в глазах тоска гнездится. Дочь замужем, счастлива, а жена по ночам не снится, просыпается часто он…

«Не надо слов», - ты скажешь на холме, подъём окинув, днём преодолённый. Молчи и слушай: пчёлы в галифе пришли цветов озвучивать колонны. Лес сердолик вложил в твою ладонь, глаза прикрыл ветвями окрылённый. По жилам троп ведут в родимый дом сосна и ель, каштан и ясень с клёном…

По вечерам ложь выглядит иначе, пусть обманусь, усну, проснусь другим, не лги мне утром в детской передаче, я никогда не буду молодым. Я - вор в загоне, ничего не кравший, мне отдавали столько лиц добро, но стал теперь всех тех, отдавших, старше, всё раздаю, но не берёт никто.

Женщина одетая беда Женщина раздетая неволя никогда не-сказанное "да" никогда не-смолкнувшая болью Вы-цвели целуя лепестки Вы-цвели метельною зимою на-всегда с безвременьем в горсти на-всегда Ваш с пепельной золою…

Это легче увидеть, не напрягая лица: небо с желтком посредине пасхального яйца. Каждый год его крашу в луковой шелухе, мир становится краше правда на скорлупе…