Женщина – «и» мужчины, мужчина – «или» основы. Слово – вторженье причины, причина - отторжение крови. Плоть – вездесущее «право», право – не сущее «вето», в букве – подспудная слава, боже, прикрой человека, женщину и/или мужчину, ось по-любви предержащих, жизнь соскоблив, как причину, помни их всех, настоящих.

Минное поле Марта без конца и края. Даже если в руках твоих щуп, нет спасенья, даже если быть начеку повседневно. Так исполним, исполним же джигу! Помнишь, как мы сжигали весёлый хворост и кричали во сне, сближаясь, что одежда тесна навырост? Мёд из рук медсестры бедовой рядовой пьёт глотками Райан

Безжизненность – последнее угодье, где плачь – не плачь, а песня в стиле ретро. Живой ступнёй всем весом топнет нетто чревоугодно. Сходи с ума. Ежесессудной жизни противотанковые рвы в войне с чужбиной. Среди зимы под гроздьями рябины согнём ли спины или, надев, как футболисты, гетры, на поле выйдем, чтобы гимн прослушать страны, в которой как плевательницы души в потёмкинском немеют гетто?

Яд медленно пью действующий слов, едва касаясь сухоты губами. Соблазн такой, что пусть не вспоминают в прозрачном обмороке травных языков, отталкивать, притягивать и стыть под каждой бисеринкой ранней неги. До этого, возможно, что и не жил, заслугой после не испытывая стыд. Яд действует чуть медленнее слов. Из рук любимых принимая чашу, произношу суть каждый раз, что страшно: «Будь счастлива, я был почти таков»

Девушке в паддоках формулы один нравились механики с запахом машин. Вскорости ей опостылели дублёры. Мечтая о чемпионе и считая, сколько осталось до финиша гонки, в которой около пятидесяти кругов, она показывает фото с брызгами шампанского.

Оглохнет в прозе выживший в стихах. Предрасположенность участия в поэте на зеркале любого мертвеца: «Бегите, дети, вынимайте сети!» Там рыба будет, сглатывая смерть, апофеоз подводной части жизни, многоголосо беспощадно петь о каждой грани чувственной франшизы.

Когда цвет поместят в пустой сосуд, в котором будет слишком узким горло, придёт злодей, потребует упорно вести себя на безрассудный суд. Вновь ощущая руки по бокам, на школьно-шведской повисая стенке, он будет всеми и в урок, и в переменке жестоко бит и по щекам, и по губам. В насилии никчёмно прорастёт отброшенный, не понятый, взаимный в кровавом галстуке с несносным гимном пойдёт в сердцах на поимённый сброд. Весь путь его не сложно проследить, так много щепок в каждом лесорубе. Будь счастлив каждый, кто ударит в бубен, хотя бы тем, что все же паразит.

Положь им ненависть – пилюлю от любви, - словно сердешник после забега на версту под подвернувшийся язык. В произношеньи женщины «Стой, я тебя убью!» насилья столько, что подковы гнёт. Светает. Солнце не встаёт. Вдруг капли для травинок тяжелы свинцовым привкусом, и падает, крылом задевши воду, одномоторный самолёт.

Глаза прищурив, видишь малое в большом, раскроешь – нет, большое в малом, и закрываешь, всё здесь нипочём под снегом талым. Простая невозможность - плата жизнь за жизнь, а в книге, в разговоре, в монолите не будет бога, с богом разошлись. Слова в развес безбожные берите.

С соломинкой в углу немого рта язык ворочая, глаза ведя навстречу, вот это чувство – взвешенное, человечье - каштанового не дороже волоска. Блудит животное - ну как тут не кричать? - перегрызает всё, что между, прочим путь этот кажется протоптанным, короче, чтоб навсегда остаться – не чета.

Время Марта это то, от чего сходят с ума в одиночестве. Я почти соглашаюсь с этим, но только днём, утром и вечером испытывая благодарность. Улыбнись моим позабытым рифмам, моему безлюдному городу, на него есть только один указатель, да и тот на всеми забытой карте. Когда ты прочтёшь это, я буду лежать в коме, извини, в комнате, досадная потеря слога, я буду засим с благодарностью твой…

Сидя на Тибете, пишет стихи Йети, а потом при свете их читает детям. Не боятся дети слушать стихи Йети и живут на свете, грезя о Тибете.

Неучи счастливее нас, всё у них в первый раз. Каждый день что-то теряя, карман проверяю. Чёрная дыра, к удивленью, всегда в воскресенье. Дёргаю нервно заслонку, оттуда голос: «Заведи болонку» Назло развожу тараканов, неблагодарных гурманов. К утру дебильная женщина вспоминает, что манекенщица, ищет до вечера место рядом с кодексом чести. Осуждать её смысла нету: спят сопливые дети. Проснутся, отправятся в школу: «Папа, дай денег на кока-колу».

Не преломи любовь на мать, жену и дочь, отца и мужа, сына, на господина и простолюдина: все преходяще в ночь, прольют земную кровь и братьев, и сестёр, вдовцом став и вдовой, на гребень алый глядя сиюминутных слов в окладе покачивая тактно головой уйдут и скажут Вздор

По просьбе, что ж, смещусь в сорок второй: регулировщица на пыльном перекрёстке, меня везут в санчасть с передовой на жёсткой и раздолбанной повозке. Я жизни признаки упрямо подаю и зреньем боковым всё чётко вижу: она флажками машет и мою судьбу проводит по дороге жизни.

Всего лишь слово, выронив, за ним в глухой толпе потянешься однажды, за голубем счастливым и бумажным, которому ты так необходим. Другой пример из жизни ни о чём: в метро со временем подземным, покачиваясь взглядом равномерно, споткнёшься вдруг о белое лицо. Обрывки фраз, обрыв и этот стих, а ласточкой летел, для жизни, долго, но всплеск реки, но выдох: «Всё, довольно», - и двадцать пятый кадр. Смерть в живых.

И если спросишь: «Как выжить удалось? Я получала только похоронки», - отвечу: «Знаешь, в них не только ложь. Я шёл к тебе, и лёд был тонкий, ломкий». Мне говорили: «Поверни назад. Она мертва. Её сожгли мы тело», - но голос твой звучит сквозь камнепад, и я люблю, что так звучит все-цело.

Из сна по разным берегам реки мы наблюдаем на ученьях безусые солдаты из стройбата понтонный мост наводят. Сорок первый. Лето. Ты выбираешь лучшего из них, тревожно вслушиваясь в сводки с фронта. Стрекоз не досчитав, пускаются все вплавь: люфтваффе возвратились с того света.

Город изнасиловал деревню, мясо отдала и молоко. Кинул по полной, неверный, брошенной жить нелегко. Вышла к шоссе и торгует. Рядом подрастает посёлок городского типа…

Давай не будем на словах, давай не будем! Я сяду в лодку, помяну в сердцах гребцов горячих буден, за вёсла взявшись, буду мускул напрягать и вод округу, но ни одну из самых страшных дат тебе, как лучшей, другу, за вёсла взявшись, не припомню никогда и невозможность скажу: артезианские года хоронятся похоже за вёсла взявшись