Убивали, убивают, завтра всё таки убьют, как на беломорканале безымянный бросят труп. В лес войдут, прочешут цепью, мускулисты, молоды, зверя, гукая, заметят, не снесёт зверь головы. И не будет троп звериных в гиблом Химкинском лесу: автобан для лимузинов строить взялся некто-СУ… На лубяночной картине различит потомка глаз во всемирной паутине на распил шёл дуб и вяз.

В твой дом заказан путь. Я спешился и пристрелил коня. Такая засуха, что гарью дышит небо, и если б голос не стиха просил, а хлеба, мне нечего бы было протянуть.

иногда, подглядывая за поэзией, то ещё извращение, приходят мысли, например, что инструмент долговечнее им владеющего, и это достойный повод, чтобы острить и быть снисходительнее А.Н.

Каждый день, словно почтовая марка при гашении теряет в цене. Горничная собирает пепел сожжённых писем. - Не забудьте направить по адресу Марта.

Ты уверена, я болен. Каждый на своём стоим, а в широком, в смысле, поле цвет цветёт один-один. Мы с тобою – изуверы, дуэлянты над цветком, от него шаги отмерив, в сердце целим, а потом кто ногою его топчет, кто рукой, серчая, рвёт. Цвет цветёт лишь ярче-ярче день за днём, за годом год.

А слово придёт как вкус смородины в несезон. Ты скажешь: «Смотри, я – куст со множеством эрозон!» Отвечу: «Я это знал. За день до начала эр я видел: расцвёл сандал. Не так, как цветёт теперь». Ты скажешь: «Умри ты, снег – начало всех вешних вод.» Замечу: «Слаб человек, но топит и топит лёд.»

Ты спустишь всех своих собак, не смогут они взять след и будут скулить, вернувшись, заглядывая в глаза. И срок истечёт и сок всех яблонь, стоявших окрест. Ты спросишь: «А где мой брат? Где кольца его невест?» - присядешь за круглый стол, чтоб с матерью и отцом пить брагу за упокой того, что с чужим лицом.

Марта, Марта, я почти привык к тому, что завтра тепла не будет, а будет декабрь и беглый корабль, разбивающий льды. Льды, конечно, сильнее. Это видно особенно ясно с осенней аллеи. Ты идёшь, ни о чём не жалея, никого не имея, говоришь, но напрасно.

В той комнате, где понимаешь выход есть единственный источник света, взгляд соскользнёт с предмета к слову «честь» и остановится на лезвии предмета. Ты приготовишь ужин на двоих и, долго всматриваясь в фото, уйдёшь из комнаты, где стихнет, заманив, напоминание - любили здесь кого-то.

Сказать, что помню о главном не сказать желанье ни к чему кинжал в постели покажется все просто улетели пока пытались слова три связать. Не устоять на почве бытовой: очнёшься - под ногами жижа жизни течёт, что царь с просроченною визой, и на осле, и задом наперёд.

(П)лох мужчина, с которым женщина стесняется. Мужчина по природе – насильник, только в руках женщины это знание оказывается оружием справедливого возмездия. Любить женщину за красоту напоказ безвкусно. Сколько необходимо времени, чтобы породить вечность? У мужчины, женщины и гения – три разных ответа. Истина – в точке пересечения биссектрис вечного треугольника.

Если смотреть против ветра, слезятся глаза - это причина, а не то, что тебя оставляют с фотографией без поцелуя лица и с приговором "Бывает, прощай, бывает"

Между нами растёт растение - самое опасное расстояние, ты его поливаешь слева, я его вырываю справа. Даже если меняем роли: поливаю его я справа, ты корчуешь несчастное слева, мы с растением вместе сохнем.

Время течёт по жилам, пожилым принадлежат скамейки. «Мейк ми», - дразнят молодые, не замечая, что в моде ремейки. Я здороваюсь с ними, типа «здорово!» Как дела? За… конешно, клёво. Когда-то были фотографии – ново, к ним комментарий: «Это страсть!» Я понимаю, меня просят упасть, понтово.

Я лишился всего, собственно, и нажитого ничего не было. Хорошо, перефразирую первую мысль: я лишился всего, что держало меня в этой жизни. Но я ещё не полукустарник «перекати-поле», хотя выдалось жаркое лето. Именно поэтому сегодня приобрёл летние штиблеты, которые при первой же носке нестерпимо натёрли ноги. Это знакомо, надеюсь, многим. Говорю так, потому что надежды дураков сбываются, а у меня надежды и не было.

Вот женщина во всей своей красе, единственная, я бы ей отдался. К ней побежал по взлётной полосе, она отвергла: «Зря, друг, разбежался!» Чёрт побери: «Мотор мой слишком крут, не по нутру ей, понимаешь, крылья!» Суди же бог! Что ж, приземлюсь на грунт, на той лужайке, где не ждут насилья.

Одиночество – сгусток тишины, которую не переспоришь, которая выворачивает крик в тоске наизнанку. Стены комнаты её в надписях: «Осторожно злая собака!» Их читаешь и повторяешь: «Сука, сука, сука!» Она смотрит на твой мерзкий язык, изнывающий от жажды: «Не пей, братец, козлёночком станешь!», - но подносит воду одиночество – сгусток, который не сплюнуть.

Мне не нужны рецензии навзгляд, на вкус и цвет, товарищи, не ждите. Придёт одна, как будто, наугад попросит: «Мне лишь языком не лгите» И день, и ночь всю вечность бы молчал: когда есть двое, время отступает. Не вынимаю я любезных жал. Бегут ко мне всё время, ты и память.

Утоли боль и жажду познания самым поздним земным поцелуем. Каждый сон, как подброшенный ..................................полицией наркотик, завёрнутый в клочок папиросной бумаги, оставшейся чудом .....................в одной из мировых войн. Разверни, просыпь содержимое, повторяй в толчее христианской «Никогда», будто его оправдание.

Приди, слепая тишина, ключей бряцая и отмычек связкой. У холода с брожением вина одна учительница балует указкой. А я пример никак не приму в толк про чьи глаза да-нет-да застит образ, и давит лапой хворостину волк, из шкуры серой нарезая обрезь