Много ль надо людине для прозы? Ногу жёстче, уверенней позу и вертлявого голубка, чтоб кормильцем прослыть на века. Тихо там, в непристойной глубинке на рассейской исконной грудинке зря забьют от тоски свояка, он так плохо играл в дурака.

Я словам цены не знаю, как стихам её мне знать? Слышу стих и зависаю, как над колыбелью мать. Это странное звучанье, торопливое «агу», мне ль не знать, ему в начале трудно доказать «могу». Он окрепнет, повзрослеет, первый сделает шажок, улыбнитесь: по аллее детский к Вам бежит стишок.

Жили-были откровенно очень странные стихи, слухом, галлюциногенны, размножались, как грибы, может спорами, пыльцою, то народ не очень знал, но в лукошки не с ленцою, а с душою собирал. И потом являл рецепты самых правильных стихов: съевший Пушкина и Фета не слабее, чем Барков.

Заломай ветку по весне, слово – сок мозга услышишь, к корню падут её слёзы. Новые клипсы вербы, серёжки берёзы иностранной пыльцой рассеются возле. Корни и ствол – древообразная сила крону возносит: прими волоокое небо! Шесть мудрецов исходили, бесплодна долина. Камень цветёт в тишине, а под камнем – стебель.

Когда-нибудь всё станет явным, и мартовский мутный зрачок тебя подведёт полупьяного к двери, за которой не в счёт стихи эти «накося - выкуси» и сердца промышленный сбой от среднего школьного выпуска, где жизнь была к счастью другой.

Накануне Марта мы говорили впроголодь, одеяло тянул каждый на себя: ни позвать нотариуса или священника, отстраняясь душою от грешника. «Ты познала меня?» - я спрашивал, - «Ты познал меня?» - отвечала ты. Из ушата поливала засветло, провожал от души, было затемно.

Я признался женщине в любви, женщина признание читает, губы шепчут: «Милый, говори, что нельзя, тебе я разрешаю». Говорю, а женщина моя на глазах слезою молодеет. Милая, подснежник пусть тебя, я умру когда-нибудь, согреет.

Знаешь, тебя хочется трахнуть по самое первое апреля. Февраль, сука, люби - не люби, по душе - метели. Вчера закончил сколачивать новый скворечник. Приезжай, и не забудь полить на окне столетник. Знаешь, мне одному не выпить всю горькую. Лучшего друга за глаза величаю унитазом. Он моргает так часто и боится сглаза, когда по простоте что-нибудь подчёркиваю. Знаешь, не хватает всегда какой-то малости: шоколадного изыска или чайной гадости. Я почти уже взрастил в себе дивную кротость, сижу в ожидании чуда в позиции «лотос».

Как откроется мир, ты посмотришь глазами ребёнка. Ничего не поймёшь ведь не факт что возможно понять и глоток молока, и рисунок «всегда будет солнце», и ушедшую на небо божьей коровкою мать. Верен только укол, сокративший в последний раз мышцу и расширивший до невозможности карий зрачок жест случайной руки, подносившей голодному пищу, верен, .............только в этом и есть весь холодный расчёт.

Приходила зима, он ей чай предлагал. Чай любила погорячее. Обжигаясь, смеялась, он падал к ногам, она крест надевала на шею. Приходила весна, он цветы ей дарил, был любовником, лиходеем. Заключал с каждой женщиной встречной пари, что умрёт обязательно с нею. Летом он забегал, чай был крепок, горяч. Остужая подолгу, на воду она дула и прятала вечером плач, провожая его до порога. В осень порознь они невзначай забрели, чай остывший пили, горчащий. Вдруг она позвонила: "С тобой мы - врали! Приходи, когда хочешь... Почаще."

Был тёмный век, разжаловав добро, с плеча рубили направо и налево щелкунчиков чьи голова и тело не составляли целое одно. Никто не выжил, ни имён, ни лиц. Погоста разлинованная вечность. Сорвав былинку, обречённо нечто осмысленное падает (здесь ниц/с десниц).

Однажды понимаешь, в будущем нет вечного, а прошлое до дыр зачитано. Впиваешься вампиром в настоящее и кровь глотаешь жадно ядовитую. Однажды падаешь дождём в пустыню ждущую и проповедуешь любовь кому не ведая. А мать по имени окликнет светлая тебя совсем другим, другим живущего.

Качнётся лодка, проплывёт, уключинами скрипнув, и камышовый прыгнет кот за золотою рыбкой, но, три желанья пережив и стариковский невод, глаз рыбий видит: кот красив летит в бездонном небе. В восторге рыбка на волне чешуйчато-златая блеснёт, и ляжет кот на дне песочном, засыпая.

Недосказанное со сроком хранения в вечность будто в чистом поле в почтовый ящик, - здесь когда-то в саду скрывалось имение, - положи таковым начало наше. Зверь голодный ли нюхом отыщет или зоркая птица ударит клювом зёрна-темени младенцев Ницше подходящих как корки к людям.

Быстротекущие дни, Марта, – горсть семян подсолнечника брось птицам аз арта привокзальной площади, сядь в электричку Казанского направления, сойди на платформе Отдых… У каждого своя панацея от одиночества, каждому своё искушение Антония.

В аскезе, Марта, много белых пятен, слепит глаза и тишина звенит. На обороте слова аккуратно закреплена изнаночная нить. Поверь, иного знака и не надо, волк-одиночка, что по снегу след? То было в марте… А теперь ноябрь дождём исходит: «Нет, скорее, снег!»

Приглашение к танцу – это не повод и, даже, не провод для детонации. Мастер гашения извести чувствует тело. Видишь? Взлетает душа – приземлиться ей негде. Горбится чудо-земля - прячет мертворождённых под музыку Верди.

Наполнят лёгкие слова и в горле запершит, на плоскость круглого стола я лягу как на щит, и понесут меня стихи, которых я не знал, и будут их шаги легки, и цвет их будет ал.

Она впускала постояльца в дом, но придавала одному значенье – павлиний глаз, дрожащий за окном, терзает ночью лунной разночтенья. И, провожая утром мертвеца, клала ему в карман щепотку соли, чтоб, избавляясь от её лица, взорвался, как баллон с аэрозолью.

В картинах Марта, исполненных акварелью, в центре внимания проявляются знаки со временем различаются карпы, осетры и форели речного аквариума. И морские собаки из темени рвут на куски акварели Марта.