В пустыне Гоби и Ямала мерзлоте – детектор лжи без чувств, кость белая и страшные слова «Бог отвернулся» здесь от каждого. Молчи, не убеждай в противном спесь живому смерть и по плечу, и спрос за честь.

У каждого в итоге свой притон, где привалиться можно по наитию и говорить с душой без боли в тон, как будто приготовился к отплытию. Давно швартовы розданы друзьям, им схоронить не в падлу будет в памяти с гранёным словом, поднося к устам, когда вослед вихриться станет заметью…

Не время года, удаляются стихи, по одному, по человеку жизни, - какое счастье! - потому капризы, что молодость - не берегом реки. И в лете весел плес под шепот камыша, плывущий Велес с бледною кувшинкой, она жива с тротиловой начинкой, но после взрыва, как щелчок ключа.

Из захолустья виднее детям: устье холуйства, в истоке сети, метки «больные» на древесине тех, чьи бы спины для парусины.

Не о присказках и сказках речь на поводу, едет увалень в салазках, в горле «Ду-ю-ду». Мир у ног его – растяпа, - ширь и божья взвесь, дирижирует культяпкой: «Бог мой, вот я, весь».

Не стой на коленях, мне нравятся крылья, когда ты свободна, нет, я не бессилен. Такими нас помнят и мнут внутривенно, такими мы в омут уходим и верим.

Люди, люди, людоеды местечковой мглы, до сих пор не надоело вам шептать стихи. Рядом челюсти всё крепче и всё уже лоб. Лютый ожил враг в заречье, пришлый инород спину, плечи расправляет, высунув язык, лыко вяжет и кровавит просветлённый лик, носит крестик-полумесяц не куриный Бог, с жиру бесится наместник, не дремуч народ.

Вот и оттепель Марта будень скользнул смешливый и ковыряет завтрак в поиске позитива. Бог ему, что ли, в помощь, он пережил убогость, разве его запомнишь словом плохим нескромность? Рядом светлы сестрицы Марта и белолицы, рано так траур надели по молодому телу.

С годами ходики за скрип не отвечают, затягивая раны все живьём, грубея, повторяют не случайно, что, то ли любим вечно, то ль живём, рукой вцепившись детскою в полу природы, и карусельные восторги оплатив, не кандалами метятся дороги, а той свободою, которую снесли.

Пытаюсь вспомнить, что такое боль, из физики единоборств, из химии предчувствий, нет ничего сравнимого с такой, с лицом родным не узнанным до хруста, с лицом, которого касаешься не ты, которого касается наверно безмолвное чужое до зимы, с которым капитаном Жюля Верна ложишься в ночь на тридцать тысяч лье, ведёшь бои и детства ждёшь симптомы, но разливает время сомелье и улыбается таким почти знакомым.

Не о грусти Марта не о грусти. Катышками дни, застиран свитер, проходимец грубый и не бритый в подмосковье вжился, ну и пусть бы. Жизнь пряма во вскриках, электрична, от пинка до стона в притяженье, ты ведь марта тоже истеричка, каждый час сживаешься со жженьем. За стоп-кран ума хвататься глупо, сердце к счастью более надёжно, о любви не скажешь ведь приблудной, о любви такой неосторожной…

......................Слово БАБА можно взять ......................и потрогать осторожно ......................................Индрик ............................http://www.my-works.org/text_100295.html Чем могуч мужик, ей-богу, каждый скажет, не шутя, слово "БАБА" за живое он берёт всерьёз всегда. То потрогает украдкой, то лизнёт исподтишка, поцелует сладко-сладко, если ж дальше не шиша... что греха таить, за шутки за такие он всерьёз бит бывает БАБОЙ чуткой: МУЖ ей нужен, не курьёз!

Есть в профиле молчания черта архитектоникою блазнящей харизмы, её заметит тот, кто атавизмы переживает каждый день с нутра. Такое раздаётся не спроста, под седоком худым взбрыкнёт и лошадь, а человек – не то, что просто площадь, он головою цвет хмельной куста. Он – мой сосед, и каждый день гвоздём вбивается по уши в повседневность, мы с ним ещё немного подождём и соскользнём, простив, как сон, увечность.

От сына Марта писем нет давно, и ты, глаза проплакав, смотришь хмуро. Да, вынесу, я вынесу, но что от этого изменится де-юре? Уткнись в моё же, солнышко, плечо, плачь осень это облегчает, ты помнишь, встали вместе на крыло, ты видишь, в небе наш сынок ли тает.

Словом опять в завязке, глядя на горлышки рядом, лектор водит указкой по пищеводу, падла. - Что же ты пьёшь, паскуда, денатурат, не разбавив? - Пью, потому что люди близкие там, здесь – гады.

Тупым и причинять тупую боль, а ты смотри на лезвие на солнце, плыви по небу верным стилем кроль, не первым, не последним словоборцем. Размашисто и воду не жалей, она сомкнётся возмущённой гладью и зацветёт по-жабьи бывшим в ней с осочной раной, будь она не ладна. А ты плыви и души береди, слова неси в ладонях, как в жаровнях, не ведая, что будет впереди, до острой боли, до разрыва с кровным.

Ты осень не кори за неизбежность обилья слёз, в них лет не розданная нежность, не будь столь чёрств. Её предчувствия - по утру в хрусте подкорки луж, - чтоб хоронить живое чувство не нужен муж.

Забьётся сердце, я сказал «забьётся»? Кому его, скажи, остановить? Оно, живое каждым незнакомцем, по улицам несётся летом в прыть. Как мне глазам не верить этим сердцем и как не слышать, встретив, красоту? Не закрывайте, словом, люди двери, когда я сердцем и для вас усну.

…………………………Поговори со мной, присутствие зимы так велико... …………………......………………………………………………………………………………………А.П. … и в месте отдалённо чувство, воля - всего лишь мера, ни отдать, ни взять, не потому ли, вечен мул в юдоли, и скоротечен осени собрат, как амфора, подставленный под время, дожди, дожди, не золотит песок, но слышен скрип, натружено колено, и серебрится голосом висок. Поговори, ведь не слова мы помним, а то, чем сердце видится живым, когда при встрече робко вероломны и от разлуки кажемся немы.

...............................А.П. …на этой почве след был в след, и кто заказывал вдруг музыку, заламывая руки, был человек, не более, в ответ …припоминай латиницей траву в ботанике без дат ухода и прихода, склоняя венценосную главу …под перелив осенней дозы ню строка и срок – всё ласточкины гнёзда пусты, и на сердце тревожно, точнее слова больше не словлю…