Мы, конечно, не будем прилюдно за жизнь говорить. Кто случился приблудно, тот и держит за нить то ли рыжую осень, то ли павший на веки снег. Просто кто-то доносит, чем здесь жил человек.

«Люди в жизни не проходят, просто в рамочках стоят», - говорил мне ипохондрик лет так двадцать пять назад. Это мне напомнил случай, случай, кажется, простой, в парфюмерии от Гуччи повстречался, да не с той. К Гуччи не было претензий, он с парфюмом не подвёл. - Сердце! – вскрикнула, но бездарь предложил ей корвалол.

Со временем и счёты не в ладу, всё – звуки, мыслимы костяшки, убейте Пушкина, сто Пушкиных придут на полки пыльны. Неваляшки со временем не в ногу, так с руки, в аптеке с фонарём и без рецепта, что шприц немчиновской строки с раствором хладного акцепта. Так сказанное живо по сей день, под чужака не поднятое веко бросает заблудившуюся тень, в лесу заречном сглатывая эхо…

От поэз ни слуха и ни духа, ассорти шокопривычных слов. Оттопчи, слон розовый, мне ухо, я сегодня нюхом прима сов. Чу! Заморыш прилетел блудливый и давай коленца выдавать, то свистя про небо сиротливо, то вещая скору благодать. По весне и топнуть бы с любовью, да обнять единственно нельзя, где набившись в тамбур сквернословы мир убого праздный городят. О понюшке туточки не вспомнят, канут бесподобные за грош, век не видя тихо-вероломный тот, в котором правду не соврёшь.

От созвучия с природой не страдая аллергией, в марте чувствую, что воды отойдут вот-вот, и примет акушер, мужик не злобный, многолетний опыт к чёрту, чудо рода бесподобно новорожденным в аорту. И к отжившим, и к зажившим, в швах во швах видавшим виды, в заскорузлые ручищи внуки, внучки прИдут, прИдут…

Снег навалился, а я всё тропинку торю. Веришь – не веришь, так живо живу, что от крыльца до калитки под имя твоё жду, первоцветы нашептывать будут светло, что по природе, почти не опознан никем, стану соблазном и странным вопросом «Зачем здесь безответно-весенне-бегуще ручьи напоминают лишь речи и плечи ничьи?»

Март, и холодно, и вьюжно, ветер воет одичалый. Никому как бог ненужный ялик бьётся у причала в полынье, на лёд бросаясь, крошит кромку небосвода той реки, что обещала: «Будь собой и станешь Богом»

Мы могли бы быть вместе? Нет, не могли бы. Между нами пути светового парсек. Я люблю свою тень, ты – чужого расстригу, слишком краток для этих любовей двух век. Мы почти не встречались ни книжно, ни явно и вдыхали событий гремучую смесь. восхищались и горло шарфом, как лианой, обезьянее горло давили за честь.

О, берег Балтики! Храни мой тайнослед и всплеск романтики пригоршней разнолет за день забрось, шутя, в песочный шёпот дюн, когда в седых летах вернусь зелёноюн. Смолистым запахом я залито усну и скрою наглухо и наледь, и весну.

Море нам даром и горе, воду святую не трать, все мы - земли этой воры, - пойманы, как же не лгать, вечность другим обещая, смерть оставляя себе. Гулко стучит, засыпает, людом песочным во сне.

Снег убедителен Марта, шепчет ночами: «Прощай!» - оттепель будет и завтра выстрелит в цвет молочай. Что же тебя так тревожит капель капели отсчёт, странный сутулый прохожий и по весне поворот?

этот холод не вечен Марта или краткость одним словом мы не местные и по картам беглецы и ночные совы из нанизанных живы звуки жилы тянут родных сомнений как пришли так уйдут без стука поколения без коленей

что праздник на пустом дворе – невнятный голос рукопашных и снег на радость детворе, отставшей на года от старших, где правда в складках платья мам, кромсай, что ножницы бумагу, читая чувства по губам, вернее, думая отвагу, с которой ладно бы пропасть и с глаз невышколена колкость – всё было, есть и будет, нас несут и любят долго-долго.

С тех пор, как начинался месяц, Марта, сын бегал счастливо босым по клеверу, брусчаткою Монмартра, и пел беспомощно живым. Берёг его жестококрылый ангел, бог знает кто пастелью рисовал, любовь сожгла семь за семь смертных Англий, оставив детский навсегда овал.

Представь меня, как перезрелый фрукт: назойлив цвет, морщинистая мякоть столь выворочена, что не вкус, испуг естественен, - да, я таков – постфактум. Но и таков танцовщицу Дега другим представлю, знатокам, на зависть, им не понять, пред чем я преклоняюсь, когда земной предчувствую тебя.

Нависает безвременье капля за каплей монотонные дни полируют гранит. Из окна вид на много лет однообразен. С просьбой - «Выше! Сильней!», - на качелях Лилит. Слишком сложное детское - ломка игрушек и под пыткой пятой не смолкающий хруст. По прожилкам течёт нечет вкусно-безвкусный, совершенствуя то, в чём бездарен Прокруст.

Небо, небо, небожитель молчалив, на все пуговицы китель застегнув, то нахмурится сурово, деловит, то гуляет Казановой, паразит. Каждый, каждый с ним бывало заодно, лишь отдёрнешь покрывало – западло, что втемяшилась до гроба просто мысль, не напрасно ли тут снова родились…

Утешиться, как будто причесаться, но жидки волосы и гребень не зубаст. Когда-то, ровно в восемнадцать, подрезан лемехом был нежный пласт. Роженице полгода грозы снились, потом затихло так, что мёртвому кричи, и спрашивала: «где, бог, милость?», - всё реже отвечали ей врачи…

Об этом поздно не дышать, идти, не чувствуя преграды во стылом воздухе. Снежат вовсю земные снегопады. Нам остаётся только быть чужим неведомой отрадой, когда наскучит вовсе сныть, когда мы будем за оградой суть не годами ворошить, а повторять во снах «mon ami»…