На грани Марта вовсе не о том речь выше всех в кривых словах, в неправильности знаков, так чувствуется странный яд и запах, и память, что мы всё ещё живём. Что издано, не приведи господь, успеха грань – злой дисбаланс-уродыш, и потому сказавший правду кореш, что подорожник, над которым и замрём.

поэтов не учат, их, как правило, третируют

Такая простая вещь, что брошен и верен с нею, ату на пиратскую рею за матерное в падеж. Но как слова не крути, за лязгом затвора выстрел - пока на расправу быстр, пощады не жди в груди. Такую простую вещь отнять можно только с жизнью, милы её вечно капризы сегодня и только здесь.

По вечерам, когда все сложены стихи, казалось бы, ты забытью лишь дорог, выходишь в разрастающийся город, в котором смертны и бессмертны чудаки. По сути город – это тот же огород с прореженной ячеистой посадкой, ты в нём живуч, но, став однажды хладным, что ж этот город тоже о тебе соврёт…

Три тысячи не встреченных чертей, три тысячи без «юза» готовален, которых циркулями мильон спален очерчены, мол, сам себя верней. Припрячь невест и ветры, их расход с глазами детскими за занавески: за ними тот же чёртик «энский» из городка, где ты – наоборот.

Со склона жарких лет тепло на жизнь гляжу, в ней, кажется, то есть, то нет ошибки. Как неуч, говорю: «Зло смерти, брысь, - не то сойдёмся в рукопашной пытке!» С подъёма каждый день, как бычий тренд, в иллюзии родства - что сбитень – смысл. Да здравствую, как прыщик, диссидент, который за ненадобностью выслан!..

Так холодно, побудь моей женой. Вне счастья угловаты неба склоны. Здесь на земле повсюду были схроны, где без тебя не найден был покой. В разводе стёкла окон по весне, пыльцою жёлтой лужи иссыхают. Мы совпадём, какой не знаю гранью, а дальше всё возможно, если не… Побудь со мной, я никогда не лгал.

Держись от меня подальше и пальчиком не грози, мы в вечности были раньше, забвение впереди. Мы встретились и разбежались… ты вскрикнула: «Это – обрыв!» Я прыгнул, летел, хватаясь за капельницы штатив.

А кто сказал, что гений должен быть человечным? От гениев не только все, но и всё шарахается. Человечество столь озабочено совершенствованием средств убийства, что не замечает, как становится самым идеальным самоубийцей.

В Марте боль особенна, острее, за примочки платится вдвойне, в Марте словно словом в апогее даже бездарь славен на коне. И цветы, что срезаны с росою, в чёт ли в нечет, лишь бы данью класть той, что дурит девственной косою и косит на кукиш так, что страсть подзаборным и заморским зельем не затушишь и не раззожжёшь, то ль глава кружится каруселью, то ли в лодочке нечаянно хорош.

Поэт продажным не бывает, и это – его главный ценз, когда на трёх соображает иль экономит скромно пенс… Поэт – шутливая ловушка бессмертья в тлеющем сейчас, и потому с трудом наружка распознаёт его анфас.

Пой, соловей, все ночи напролёт, я – только слух, возможно, чья-то память случившаяся ненароком замять или приложенный от боли лёд. Весна права, я в безрукавке прав стригу кусты, что вдруг распоясались, весной всегда клубится дико зависть и перья под ребро ширяет трав.

Проткнули ковёр лежалый иглы травы жду первоцвета _______ благодарю авторов Лейте Совушка http://www.my-works.org/text_108269.html и surra

У красноречия граница до тебя, нарушу и лишаюсь, право, слова, стою, как неумёха теребя одно и то же «Я люблю, здорово!» Со стороны взглянуть, нормальный же мужик, к механике любой давно привычный, но я с тобой хочу и дальше жить, а этому никто нигде не учит…

Над мёртвыми цветами кратка скорбь, у вечности всем дальняя дорога, при жизни человечикам острога до смерти наплевать на торг. По-человечески находится для всех и дальний поезд, и вагон плацкартный, в котором козырная будет карта, по расписанию. Однако, не успев запрыгнуть, на платформе одинок, и прорастает с родинкой росток.

Не трепи, что слово по ветру, флюгера, как егеря в загоне, на работу завтра по утру, вечер мой свободен по закону. Эта краткость наших поздних встреч горным рекам страстию подобна, словно шаль, что ниспадает с плеч, или речь, стесняющая горло.

Два ряда посадочных огней, Родина – конвойная, стальная, на суде замолвлю и о ней слово, мол, она и мне родная. Не учил никто меня здесь лгать, лепестки ромашкам обрывая по любви, и хлеб со словом «мать», да, в бурду, но с совестью макал я. Дай вам бог, не видеть тот предел, за которым торною тропою шанс на право тем, кто подл и смел с чернью поддержавшею толпою.

Что ни говори, не умаляя данность, там за душой остались вешние сизари. Что ни промолчи, скорую вызывая, тень человека - злая зависть на сотвори. Что ни уподобь, голые мы с часть сливы, с детства, как весть, крикливы, взросло шагнули в топь.

От поэтов тоже в истории остаются только рожки да ножки. Жил - не тужил, - поднатужился и умер. Поэт - зто не всегда видимое понятие. Поэт всегда голословлен.

Яблоко за яблоком падают в саду, словно по команде «по одному!», - ешь, садовник, осени бессонницу. Голосовые связки – сценою в театре одного актёра, - «ах, оставьте!» - оставлю, всё равно не помнится.