Утюжа чёрным животом прибрежных гор нагие пики, накрыла туча, как зонтом, наш городок буквально в миги и пролилась большим дождём, точнее, ливнем многоводным. Слепящим стрельчатым огнём плевалась – диким, первородным, сопровождаемым густым раскатисто-чугунным звуком… Вода по улицам пустым потоком, как по акведукам, бежала по рельефу вниз и в речку мутную стекала… … Гроза ушла, и лёгкий бриз вальяжный, вроде мадригала, как светской даме комплимент, принёс дразнящий запах моря. А соловьиный диксиленд играл джаз-пьесы в ля-мажоре.

Был месяц март. Над крышею вокзальной светила желтопузая луна мунлайтом нежным, трепетно-печальным. Мне не спалось… Мне было не до сна… Я у окна стоял. В вечернем мире скользили чьи-то тени по земле. Прохладно было в Северной Пальмире и топко-вязко, будто в киселе. Замедленно, как будто бы в рапиде, дворняжка отдавалась кобелю. Она была, увы, не в аппетите и страсть её была равна нулю. Зато жеманная потрепанная кошка разгорячилась и пришла в задор. Мяукала: - Давай ещё немножко! И вторил ей котов блудливых хор. …Признаюсь: мне всегда недоставало игривости в затейливых мечтах. Меня в постели тело поджидало, а мне хотелось бы любви в кустах…

Сидел в кафе, абсент вкушая, и потихонечку с ума сходил… Походкой горностая по улице прошлась зима. Дождь заместился снегом липким. А на булыжной мостовой в фонарном свете зябко-зыбком покрыта шапкой снеговой, стояла ты в озябшем виде в своём коротеньком пальто с заплатками на тёртом твиде, лицом похожа на Бардо. Да! Это грустная картина! Я с места встал, чтоб выйти вон. Но тут подъехала машина… И всё… Печальный саксофон в руках усталого джазмена играл надрывно Autumn Leaves. Катила мирно воды Сена куда-то по рельефу вниз...

Когда ты, гитару взяв в руки, струн чутких коснулась небрежно, аккордов певучие звуки возникли в тиши безмятежной. Услышал оттенки печали в задумчивой пьесы "зачине", но только в завязке, в начале кусочка из "Тоски" Пуччини. Рукой пробежалась по грифу гитары старинной цыганской. Тряхнула волос пышной гривой, прищурилась по-хулигански… И вдруг пламя юности разом по бархату щек разбежалось... Сверкнула слезинка алмазом и вызвала странную жалость… Но грудь всколыхнулась волною под блузкою цвета маренго, и что-то случилось со мною под жгучие ритмы фламенко. Ты всласть предавалась веселью, забыв о тоске и печали, сверкало твоё ожерелье… А в стенку соседи стучали…

Вечер близко уже. Не пойти ли к реке на пустынный нехоженый берег, посидеть под ветлой на крутом бугорке и спуститься, и воду проверить? И войти в эту воду, и в ней, полной звёзд, отражённых от ясного неба, плыть меж ними, дорогу держа на погост, что на том берегу, где ты не был.

Лист кленовый сорвётся и падает, в стылом воздухе тихо кружась. Осень рыжая нынче не радует. Дождь и ветер порывистый, грязь… ...Тишина предрассветная ранняя, на светлеющем небе луна. Напоённое негой дыхание молодого невинного сна. Что же снится пригожей красавице с алебастровым цветом лица? Чуть заметно во сне улыбается… Как похожа она на птенца – беззащитного, слабого, нежного… Что ж, не буду подруге мешать и покину её, безмятежную, и не стану ко сну ревновать… Полюбуюсь застенчивой юностью и пойду – пусть погода и дрянь – погулять под есенинской лунностью в листопадно-осеннюю рань…

В осиннике грибами пахнет, осенней прели аромат манит. Природа вроде чахнет, но радует и нос, и взгляд. И тишь в лесу. Пора бесптичья... Чу! Юркнул в ельник шумный клёст в своём малиновом обличье. В околке золотых берёз в чащобе облетевших вишен раздался сорочиный треск и долго-долго был он слышен – ему внимал безмолвный лес. Закапал дождь, и стало сыро. Намокла чахлая трава. В кустах укрылся ёж-проныра, в дупле нахохлилась сова. С утра сегодня день холодный. В осеннем воздухе свежо. Иду тропинкой. Беспородный приблудный пёс по кличке Джо бежит за мной, хвостом виляя, бежит от самого села, у пней свою нужду справляя и лаем местность оживляя, пока молчат колокола старинной маленькой церквушки, забытой на глухом холме вблизи родимой деревушки, живущей будто в полутьме…

24 мая родился Боб Дилан. Эквиритмический перевод песни To Ramona (К Рамоне). Рамона, подруга, утри свои слёзы, и скорби-печали пройдут. И в городе нашем пурпурные розы опять для тебя расцветут. Не стоит пытаться со смертью тягаться - она неизбежна – дай срок. Не будем с тобою в детали вдаваться при помощи мстительных строк. - Изгиб твоих губ мне по-прежнему дорог. Прекрасна улыбка твоя без всяких ненужных тебе оговорок. Склонюсь пред тобою и я. Грущу, если вижу, как ты частью мира бесплодно пытаешься быть. Мираж это, детка, лишь память от пира, и как в мираже можно жить? - Я вижу, что разум твой накрепко связан, он взбит, словно пена у рта. И выбор тобою тебе же навязан, но есть, безусловно, черта. Стоять иль идти, а, быть может, вернуться на тот изумительный юг… И стоит давно уж, Рамона, очнуться и вспомнить друзей и подруг. - Твердила мне, мол, ты не лучше любого, наверное, сердцем скорбя. И ты ж говорила, нет в мире другого, кто был бы не хуже тебя.

Я помню как сейчас, как было дело: старинное грузинское село; кафешка под названьем «Сакартвело» (ах, сколько ж долгих лет с тех пор прошло!)… Мы пили из гранёного стакана какое-то грузинское вино – мы были веселы, совсем не пьяны (как это было всё-таки давно!)… И свежестью с окрестных гор тянуло, дышало море ласковой волной. Ты на песке на берегу уснула, а я же на гармонике губной тихонько колыбельную-lullaby играл под чаек вездесущих крик. Вечерний бриз нас гладил нежной лапой, по морю плыл куда-то белый бриг. И ты проснулась: – А пошли купаться? Мы окунулись в ропщущий прибой и стали, как шальные, целоваться. И ты кричала: – Ах, ты мой ковбой!.. Сверкало море, и луна блестела, инициалы на песке ногой, смеясь, чертила ты… Белело тело... Запомнил на всю жизнь тебя нагой… … Мой старый дом, бесчувственно-усталый. Пустая ночь, дрожащий свет свечи. Декабрь, и снег немного запоздалый, и холод от нетопленой печи. В окно стучит кленовой веткой ветер, и надоедливо

Она была отчаянной врунишкой и так очаровательно лгала… Смущалась, как нашкодивший мальчишка, вертелась и крутилась, как юла, и строила сияющие глазки, заливисто смеялась и … врала, красивые рассказывая сказки, и очень убедительной была. Ему она, конечно, изменяла, хотя в любви она ему клялась. Назавтра же о клятвах забывала и снова по течению неслась. Он ждал её и караулил двери, готовил ужин, сочинял стихи. Он убеждал себя: ей надо верить… И покупал в подарок ей духи. Она входила с радостной улыбкой, сапожки оставляла на крыльце, на шее висла телом хрупко-гибким, помаду оставляя на лице. – Где ты была? – он спрашивал ревниво. – Я? У подруги. Где ж ещё мне быть? Мы были с ней в кафе и пили пиво. А ты не перестал меня любить? Ах, милый мой!

Наклонюсь и поддену рукою ворох клейко-липучих листков. Поделюсь с ними злою бедою – поднесу к седине у висков и прилягу на чёрную землю – мать всего, что на свете жило - и природы дыханию внемля, я почувствую почвы тепло. Но не слишком ли великолепно мне лежать подле белых берёз? Не пора ли вставать и к молебну припасти пару пригоршней слёз? Тут лягушки торжественным хором вдруг заквакали: встань и иди! Я поддался живому укору, что-то враз защемило в груди… Не свернуть-повернуть – только прямо – по палящей тяжёлой жаре я пошёл к златоглавому храму, что белел на дремотной горе.

Когда из-за угрюмых туч, украдкою, как вор, рассветный мутно-белый луч проникнет в тихий двор, разгонит утренний туман, бесследно растворит, проснётся старый графоман и опус сотворит о том, как провалился он в расщелину миров и там под карканье ворон, под шум шальных ветров, под слёзы хладного дождя, под пуль короткий свист, он, от погони уходя, как подлый экстремист, попал под кущей райских сень, изрядный сделав крюк, и разгорелся новый день, и разомкнулся круг…

В ирландском замке тоскует дева на обветшавшем давно балконе. Печальны звуки её напева – поёт и плачет, как будто стонет. Воображенье меня уносит к жрецам-друидам и нежным эльфам, к заре вечерней на тихом плёсе и крикам чаек над бровкой шельфа. Кричат о чём-то морские птицы над зыбью моря под лёгким бризом. Не о поющей в тоске девице в старинном замке в тумане сизом? А песня дальше летит по свету, по всей вселенной плывут распевы. …Трилистник-клевер, прижав к жакету, я постучался в жилище девы…

Ушёл по-английски… А я всё не верю. Не мог ты так сделать, ну, правда, не мог! Я жду каждый вечер: откроются двери, ты с грустной улыбкой шагнёшь за порог и сядешь за стол, друг ты мой беззаветный, наивный и мудрый, душевный собрат, чуть бледный лицом, словно луч предрассветный, и спросишь задумчиво: – Ты же мне рад? Но ты не зайдёшь… Ты ушёл. Это слабость – уйти навсегда, если нет больше сил? Оставив нам память – для нас это благость – собраться и вспомнить, что ты с нами жил! ...Проснулся пораньше.

У пасмурного леса на опушке В сухой морозно-сонной тишине трепещет еле-еле свет в окне отжившей век приземистой избушки. Трещат в буржуйке сучья и поленья, струится из трубы белёсый дым... ...Я вспоминаю, как я молодым сидел, смотрел на круглые колени… Похожа на озябшую овечку, она была задумчиво-грустна, случайная подруга, не жена, и грела руки над железной печкой… --- Стряхнула с валенок остатки льда, прибрАла, причесавшись, гребешок. И так нам вместе было хорошо, как не было ни разу,                                 никогда…

На сердце холод ледяной, и в горле хрипло. Пока я ссорился с женой, страна погибла. А я не ведал и не знал… И что же дале? …Сидел за рюмкой, вспоминал о том скандале, когда застукала она меня с девицей. А в это время вся страна подбитой птицей летела в пропасть с высоты. Беда какая… Не слыша топот гопоты и не вникая в то, что творилось за окном, мы чуть не в драчку… Я был ужом, я был вьюном, она – палачкой. Она ушла. Я вслед за ней. Смотрю на город. В нём никого. И нет огней, и только гогот, и в подворотне крик "Добей!", и чьи-то стоны, и в небе стаи голубей, и "карк" вороны…

Где-то там, за дальними пределами, у подножия скалистых гор, дом стоит со стенами замшелыми, спрятанный за каменный забор... Мнится под луною восходящею голос, слышный только мне одной, безотрадный, горестный, щемящий и удручённый, кроткий и больной. И забилось сердце птицей раненой, и споткнулась на бегу душа, на забор наткнувшись серокаменный, на подмогу голосу спеша…

Давно отгремели шумливые грозы, и вспаханы нивы давно уж под озимь. Янтарным нарядом гордятся берёзы. Готова зиме уступить место осень… Неслышно по лесу летит паутина, тихонько без спросу садится на лица, готовится к долгой зиме животина и вместе с ней всякая вольная птица. Настала пора утомлённого солнца, вальяжного зноя, отсутствия ветра. Блестит бочага голубое оконце в пожухлой траве у мохнатого кедра. Прекрасны мгновения бабьего лета – тогда наполняется сердце отрадой. Аукну Её: – Эй, любимая, где ты? Нашлась, наконец! Я надеюсь, ты рада. …Индейское лето – пора звездопадов. Закончится скоро, и надо прощаться под шум листопада… Так надо, так надо... Но как же не хочется с ним разлучаться!

В.Шекспир Сонет №73 Ты время года можешь и не знать, но если взглянешь на лицо моё, то сможешь календарь не вспоминать: увидишь пожелтевшее жнивьё, увядших листьев медленный полёт и солнца рдяно-розовый закат над скучными просторами болот, и звёзд ночных печальный маскарад. Ещё в лице увидишь пепел ты от прежнего безумного огня, и горечь от несбывшейся мечты, и мутный сумрак на исходе дня. Увидев всё, поймёшь, что нет цены любви, часы которой сочтены. Sonnet 73 by William Shakespeare That time of year thou mayst in me behold When yellow leaves, or none, or few, do hang Upon those boughs which shake against the cold, Bare ruined choirs, where late the sweet birds sang. In me thou seest the twilight of such day As after sunset fadeth in the west, Which by and by black night doth take away, Death's second self, that seals up all in rest. In me thou seest the glowing of such fire That on the ashes of his youth doth lie, As the death-bed whereon it must expire, Consumed with that wh

Я помню утро с кофе свежесмолотым. Арабика! Какой чудесный вкус! И ты вошла, и губы пахли холодом – так пахнет поздней осенью арбуз - и, пригубив арабики из чашечки, сказала с изменившимся лицом: – Хочу сказать, мой милый, мой бедняжечка, что скоро станешь молодым отцом. ---- Ненастный день с тоскливой непогодою нежданно и негаданно исчез в компании с непревзойдённой кодою бетховенской сонаты до-диез.