Разум нем перед полным провалом, Ходит, бродит по краю скорбя, Все те сказки с хорошим финалом, Сочиняли не для тебя Сердце сковано узами горя, Разрываясь, болит и молчит, Ветхий челн, среди бурного моря, Заслужил, так уж и - получи...

Папа Карло в каморке под лестницей, На сосновом сидел чурбане, Тени мыслей пугливо-чудесные, Пробегали по серой стене. Итальянская ночь благозвучная, Догорала за грязным окном, Папа думал идею научную, И затылок чесал долотом. Он испытывал муки рождения, Жизнь в полено решив поместить, Чем он будет - живое творение, Сам себя он пытался спросить. Может будет прекрасным созданием, Людям в радость, помощником мне, Будет к свету тянуться и к знаниям, И порядочным будет вполне. Ну, а может быть станет он гадиной, Вором, пьяницей мерзким жлобом, Будет жить не трудом, а лишь краденым, Наслаждаясь развратом и злом. Вгонит в гроб седину мою бедную, Сатаной прослывёт меж людей, Заберёт мою радость последнюю, Ради скотской натуры своей. Думал Папа, дрожали конечности, На глазах набухала слеза, И сомнения в человечности, Грохотали как в мае гроза. Прочь сомнения - точка поставлена, Рассуждений окончена речь, Папа встал и с душою растравленной, Бросил чурку в гудящую печь...

Я - ленинградец, вполне коренной, Но поведать мне хочется очень, Я до рези в желудке, до боли зубной, Не могу терпеть эти белые ночи...

Создан был карабин Эс-Ка-Эс, Не для того, чтобы сопротивляться, Он короткий, и у него удобный вес, Из него, весьма удобно стреляться...

Созерцая глаза прохожих, Не сдержаться, чтоб не возмутиться, Большинство - оловянные рожи, А мечтаю смотреть на лица... В чём причина, иль время такое, Не щадящее нашего брата? Где простое лицо и живое? А не облик дегенерата...

Когда Чувак закончит жить, Ничем уже не будет связан, Поэтом может уж не быть, И гражданином - не обязан. Но ты подумай головой, Проникнись мнением особым, Кому ты нужен в жизни той, Что ожидается за гробом?

По ком звонить, зачем писать, Когда в забвении культура, Стихи мои, готов признать, Конечно - не литература. Однако, хочется сказать, Нельзя же вовсе без движенья, А значит - буду излагать, Хотя бы в целях упражненья.

Я лежал и глядел в потолок, На унылые волны побелки, В подсознание бес приволок, Некий замысел глупой проделки. Руку сунув под старый диван, В состоянии лёгкого бреда, Я нащупал отцовский наган, Что в наследство достался от деда. Грохнул выстрел, а следом второй, Эхом дрогнули стены квартиры, Потолок, что давил белизной, Изукрасили чёрные дыры. Голос разума робко спросил: Ну и как, помогло, полегчало? За окном мелкий дождь моросил, Я уполз с головой в одеяло...

Чему нынче только не учат, Избыток "духовного хлеба", Чем больше сгущаются тучи, Тем более хочется Неба. В привычной своей круговерти, О важном, раздумий не много, И лишь, в опасении смерти, Порой вспоминаем про Бога.

Пересмешник, кудрявый бродяга, Едкий гад, депрессивный поэт, И ни Родины нету, ни флага, Да и совести, в общем-то - нет.

Скажите мне, какой же из гормонов, Ответственен за глупость, дурь и спесь, Встречая, в заблужденьях непреклонных, Уверен я, что он в природе есть. Возможно, что биологи планеты, Найдут сей специфический гормон, И воспоют открытие поэты, И назовут его тогда - гордостерон.

Чувак не станет думать долго, Не будет много рассуждать, Он шутит грамотно и колко, Ему почти на все - плевать. Надолго где-то оставаться, Ему не свойственно никак, Ему, всего милей - скитаться, Бродячий менестрель - чувак. Его не назовёшь мужчиной, Он - неопределенный пол, Для кайфа только три причины: Портвейн, любовь и рок-н-ролл.

Он жил - противился судьбе, На все на свете клал "с прибором", Спустил курок - конец борьбе, И было это "перебором". Ушёл чудак, сгорел в печи, Душа его витает где-то, И мы скорбим, и мы молчим, И смысла нет искать ответы... (Алексею Кварталову - другу...)

Под ногами - асфальт, на асфальте - чужие прохожие, Индустрия коптит и железом грохочет где-то, Дни идут чередой, друг на друга гадливо похожие, Вот на кой черт, товарищи, такое хреновое лето..?

На что человеку надеяться, Спиртное уже не поможет, Я был бы похож на индейца, Но увы - опухшая рожа. В аду, невозможна свобода, В любви места нет для печали, Ответь же - какого ты рода, И чье слово было в начале? Искание смысла - пустое, И поиски правды не к месту, Когда невозможно простое, И сложному быть неуместно.

Сообщение отправлено», мигнула на экране компьютера сухая казённая фраза, выражающая полное равнодушие к содержимому послания. «Охохонюшки, - устало вздохнул Илья Корецкий, потирая покрасневшие от длительного напряжения глаза. - Гейм овер, Гитлер капут!» Поднявшись с кресла, он подошёл к окну. Весенний рассвет, несмело пробирался по крышам старого города. В этот час ещё тихо, но вскоре всё неизбежно изменится к худшему. Впрочем, это обстоятельство нисколько не тронуло интимные струны души Корецкого. Он протянул руку к стоявшей на подоконнике бутылке ирландского виски и запрокинув голову, совершил глоток. Спустя мгновение, алкоголь навязчиво вступил во взаимодействие с внутренними органами. Илья снова посмотрел в окно, сосредоточив взгляд на двух бродягах, волочивших по набережной самодельную тележку, тяжко нагруженную чугунным радиатором парового отопления. «Ну, да, - сказал он задумчиво самому себе. - Весна ведь. Тепло уже.