Греет нежно стёкла солнце – как не подремать… Задремала у оконца седенькая мать. Годы давят, силы нету, в радость – только сны. Разбрелись по белу свету дочки и сыны. И у каждого работа важная весьма, старой матери забота – долго ждать письма. Может, с кем случится лихо – мать услышит крик, да, наверно, ходит тихо почтальон-старик. Сколько дней уж нет ни строчки… Снег в полях сошёл. Как вы там, сыночки, дочки? Всё ли хорошо? Коль даст Бог, приедут к лету под родимый кров. Согревает всю планету мамина любовь.

Сегодня не до свар и ссор - сегодня Круг, сегодня сбор. Забыт с соседом ближним спор, и дальним тоже рады. Назвали весь козацкий сбор в Переславле - «Рада». Не взять врагу нас на испуг, мы – львы на бранном поле. Шумел майдан, хватался Круг за сабли и пистоли, аж облака боялись плыть над ними в вольной сини. Решали: быть или не быть с Россией Украине. Седой ярится атаман: «Ответствуй козакам, Богдан: какой козачий атаман под воеводу станет? Скажи – не твой большой карман нас под Россию тянет?» Богдан-Зиновий нравом крут и трусостью не мечен, но все ж на несколько минут лишился дара речи. Он знал: стрела не в бровь, а в глаз, порой в карман работал. Но все-таки на этот раз не о мошне забота. Шумит майдан, гудит майдан. Кусает в гневе ус Богдан. Тут сивоусый атаман прорвался в центр шибко: «Устала Родина от ран, не сделать бы ошибки. И ксендз придет, и лях придет… Нас, как зерно, измелют, и то зерно не прорастет, коль не поверим Хмелю. Не выжить при смертельной ране, а ранам уж поте

И где вчерашний летний зной, что город свёл с ума? Над городом и надо мной – зима, зима, зима… И время замедляет бег, и небеса близки, и сединою первый снег ложится на виски. И всё ж средь ледяного сна весны шаги слышны. Лишь жаль: грядущая весна не смоет седины.

Как чувство уходящее спасти? Есть чудеса, доступные не многим: уже сказав последнее «прости», остановиться грустно на пороге. И, вспомнив давний звон весенних струй, ту, что тебя улыбкою встречала, и тот волшебный первый поцелуй, шагнуть назад, чтоб всё начать сначала.

Земля под инеем остыла, давно угас весенний пыл, и старый пень скрипит уныло: «Ах, как березку я любил…» И нас накрыл осенний иней, а жизнь жестока, но права: ах, как любили мы, но ныне годимся только на дрова. И всё-таки в упрек природе не будем ставить эту бредь: не так уж плохо – на исходе теплом кого-нибудь согреть.

Вроде бы и не было для тоски причины… «Догорай, гори, моя лучина…» Песенка старинная, грустные слова, от тоски и нежности кружится голова. Дни и ночи серые враз переменя, песенка давнишняя, может, про меня. Давнее, ушедшее грустно вспоминай – ты гори, лучинушка, догорай. Ах, какую женщину я в объятьях нежил… Схлынуло – как не было, будто бы и не жил. От судьбы не требовал ни богатств, ни чина, только б жизни пенилась звонкая струя… «Догорай, гори, моя лучина, догорю с тобой и я…»

С годами память о былом слабеет понемногу. Меня послал казённый дом в неблизкую дорогу. Вагон вершил привычный путь, качаясь, словно лодка. Стыдливо прикрывала грудь кормящая молодка. Тут вёл рабочий пожилой неспешную беседу и анекдоты с бородой рассказывал соседу. А кто-то громко песни пел, хрипя пропитой глоткой, вагон шумел, вагон храпел, пах колбасой и водкой. На стылом тамбурном ветру присевший на минутку, седой старик смолил махру, скрутивши самокрутку. И чей-то плач, и чей-то смех, и чья-то ругань с дури… Катил вагон – один на всех, страна в миниатюре. Кому-то эта жизнь страны покажется убогой, но все – свои, и все – равны пред Богом и дорогой. Те дни рассеялись, как дым, живём сложней и проще, а всё же памятью храним тот дом недолгий общий.

Солнца луч о стекла бьётся звонко, стали дали чище и ясней. Осень, осень, рыжая девчонка, о былой напомнила весне. Злое время не спеши, помедли, мне седой тоски не обороть. Осень красит золотом и медью листьев увядающую плоть. С журавлиным плачем тихо тает летнее веселье без следа. Осень по бульварам разметает листья – словно письма в никуда.

Сегодня все толкуют о России, все знают как и чем её спасти, куда ни глянь – кругом одни мессии, одни пророки, Господи, прости. Я путь стране указывать не стану, а опыт мне диктует наперёд: когда на судне много капитанов – оно навряд ли к цели доплывёт.

Ушедший день напрасно не жалей – ещё взойдёт она, заря другая. А ночь ложится у моих дверей, волшебный сон, как пёс, оберегая. И я ловлю обманчивые сны, где все враги по-детски безопасны, где дали и доступны, и ясны, а женщины чарующе прекрасны. Но стрелки всё вершат свои круги: приходит день с заботой и обманом, стоят непобежденные враги, и горизонт закрыт седым туманом. И солнца свет скрывает злая тень, и мы не знаем, что случится с нами, но всё-таки я выбираю – день, ещё успею насладиться снами. Когда душа, издав последний стон, пред Богом встанет, за дела в ответе, я буду видеть бесконечный сон о дивных днях, что прожиты на свете.

В счастливый час мы рождены, но злым огнем обожжены. И сквозь безмолвие и грохот, средь праведности и грехов пытаемся постичь эпоху скупыми строчками стихов.

А кто-то прожил свои дни, не заметив (а, может, ему это вовсе не надо?), как пахнет трава под росой на рассвете, как ветры гоняют курчавое стадо, как в небе ломается молнии росчерк, как луч припозднившийся гладит вершины… Кому-то привычней, удобней и проще в асфальтовой сети, сжигающей шины. Но мне невозможно без запахов горьких, без птиц, что плывут в бесконечности синей, без этой девчонки-берёзки на взгорке, без этой страны, что зовется Россией. Мне с нею делить своё счастье и беды. Не где-то вдали, за чужою границей – на этой земле, где лежат мои деды, хочу я увидеть счастливые лица.

В эфире не встретите вы ни подлинной муки, ни боли, и громкое «Эхо Москвы» – лишь шум искажённый, не более. Надев элегантный наряд, спешат с телезрителем встретиться. Но шумное «Пусть говорят» всего лишь – «да пусть себе трепятся». На стоны народа плюют, нас держат за простеньких винтиков, а «Гласом народа» зовут простую тусовку политиков. Здесь правду услышишь едва ль, надежду дурацкую выкиньте. Вы лучше смотрите «Дом-2». Тошнит? Постепенно привыкнете. Над нами натешившись всласть, оглушат попсовыми песнями. Как жаль, что «четвертая власть» сравнялась с древнейшей профессией.

А осень всё-таки права, и спорить попусту не надо, когда вчерашние слова заносит грустным листопадом. Былые клятвы не слышны, нелепы прежние одежды, и мудрой осени смешны весны наивные надежды. Смиримся с грустною порой, все чувства в ком тугой сминая, лишь солнца робкий луч порой разворошит воспоминанья.

Как стыдно глупой жизнью дорожить, когда душа – почти мертва, а горе – в силе... Вокруг все говорили: «Надо жить!..», а как мне жить теперь – не объяснили. Бреду в бреду над пропастью, скользя, прикованный к беде, как каторжник острожный. Жить без тебя, наверное, нельзя… Забыть тебя – и вовсе невозможно.

Верно сказано, что близь разглядеть трудней, только что-то наша жизнь с каждым днём страшней. Жалобы писать кому? – как кричать в лесу: жемчуг редкий – одному, прочим – жидкий суп. Где беда и в чём вина? – пусть решат умы. Правит балом сатана, а танцуем – мы.

Жизнь всех нас на разрыв испытывала жёстко, кому-то – горький яд, кому-то – благодать. А что такое жизнь? Сплошные перекрёстки, и кто куда свернет – вперёд не угадать. Жизнь требовала дань – слезами, кровью, потом, ломала нам крыло жестокая гроза. А что тебя там ждёт, за новым поворотом – какое волшебство сумеет предсказать? Порой, даря в пути негаданную милость, лукавая судьба была почти добра, и много в дни мои хорошего вместилось, но и немало слёз за долгий путь набрал. Я не ищу к себе ненужного участья: что было – то прошло, и Бог тому судья. не ведая того, как ненадёжно счастье, всю жизнь, глупец, наивно в счастье верил я. Нас путь опять зовёт, блестящий иль неброский, не знаем наперёд, какой вернее путь. Нам каждый миг стоять на новых перекрёстках и снова выбирать – куда нам повернуть.

А времени жесток урок: хоть чувства, как и прежде, бродят, всему приходит в жизни срок, и срок всегда всему проходит. Там, где вчера бурлила кровь, струятся ледяные воды, и опоздавшая любовь – как оскорбление Природы.

Да, конечно, с годами легче, но слезы неизменна соль. Кто придумал, что время лечит? Время только смягчает боль. И любви нерушимо царство: даже боль о тебе любя, не хочу я искать лекарства, чтоб навеки забыть тебя.

Нам век твердит, что стих не нужен, практичны стали времена, но всё-таки: мы Слову служим или оно покорно нам? Нас, не отличных среди прочих, гнетёт невысказанный стих. Рабы ли мы случайных строчек или властители для них?