"Письмо в Париж" (Основано на реальном сне) ... Я стоял у основания трех гигантских столбов, которые уходили далеко в небо. Тяжелая стальная паутина корсетом стягивала столбы вместе и уводила их высоко в туман облаков. На скрытой от взгляда макушке конструкции, казалось, замер огромный ленивый паук и терпеливо дожидался своей добычи. Как выяснилось позже, паука звали Эйфель, а паутину эту он сплел в далеком 1890 году. Цифры на часах поймали мой взгляд: 6:00, я только что принял дежурство на вышке и плюхнулся в неудобное высокое кресло, которое немного походило на барный стул. Только вместо стойки передо мной зияла дыра окна, под которым еще оседали остатки предрассветного тумана. Бегло окинув взглядом охраняемую территорию, я закрыл глаза и направился к единственному открытому в это время киоску. - Почем вот эти? - Десять, - вызевнул человек в синем берете капашившийся за прилавком. Пересчитав на местные, я чуть помялся, но решил, раз уж я здесь, то разок попробовать нужно. Потрогав кончиками большого и указательного пальцев свои аккуратно заостренный по краям усы человек в синем берете принял у меня деньги и выдал небольшой сверток, на дне которого лежали два невероятно изогнутых зеленых отростка в панировке. Подойдя к высокому круглому столику, я не глядя запустил руку в сверток, выловил один из отростков и бросил в рот. Наверное, из-за утренней высокой влажности панировка размокла и неприятными липкими ошметками теста пристала к пальцам. На вкус лягушатина ничуть не отличалась от курицы и поняв это я сразу выплюнул отросток обратно в сверток. Человек в синем берете заметил это и вопросительно подбросил брови вверх. - Разве не понравилось? – зашевелил он заостренными как иглы усами. - Я не ем мясо, - в смущении пробормотал я. Мне было ужасно неприятно, что он видел как я только что обошелся с приготовленным им в столь ранний час завтраком. - Лягушатина – не мясо, сказал он, кажется, слегка обиженно. - А курятина? – Спросил я, прерывая неприятно повисшую паузу. - Не знаю, - шевельнул берет усами. Вот и я не знаю, - тихо сказал я еще раз, заглядывая в сверток. Открыв глаза, я увидел, как из трубы над птицефермой поднималась тонкая сероватая струя дыма. Птицеферма располагалась приблизительно в километре от моей вышки, но неприятный горький запах жженых перьев с легкостью преодолевал это расстояние и слегка покалывал глаза и нос. - Чем не птичий крематорий? – подумал я. - А может куриный концлагерь? – донеслось из другого уголка сознания. - Интересно, а среди кур есть евреи? - А среди лягушек? - Не знаю, - прошептал я, закрывая глаза. - Вот и я не знаю, - снова оживились усы человека в берете. Я понимал, что наш диалог никак не может приобрести хоть какие либо очертания смысла и стремительно скатывается в тупик. Ощущая, что времени у меня не так много, решил направить его в другое русло. - Скажите, а почему три? – спросил я, указывая на башню – паутину. – Всегда считал, что их должно быть четыре. Ведь открытки, брелки, да инженерные чертежи, в конце концов… - Должно, - перебил берет, - но видимо чье-то отравленное воображение посчитало, что достаточно и трех. - Чье же? – неподдельно удивился я. - Да откуда же мне – лягушатнику знать. Знаю только, что это тот, кто решил, что башня это паутина, а ее конструктор – паук. Теперь я точно услышал, что голос его насквозь был пропитан обидой. Да черт с тобой, проклятый, - Скажи, а есть еще чего кроме лягушек и курицы? - Есть всё. Абсолютно всё. Всё зависит от тебя. - От меня? - От того, что ты ищешь, - хитро посмотрел он на меня. Внезапно меня как током ударило. Стало все понятно. Я понял, что начал совсем не с того, и в его глазах выгляжу полным дураком. Теперь и сам я увидел себя со стороны: глупый турист жизни, на языке у которого вовсе не то, что в сердце. Время истекало. - Я ищу её! – выпалил я, снова открывая глаза. Внизу, в лощине кто-то заблеял. Высунув голову в окно вышки, я увидел небольшое стадо, за которым плелся маленький старичок с тряпкой на голове. Вид у него был измученный: смуглое обветренное лицо и седая как грязный снег щетина. Складывалось впечатление, будто не он гонит стадо, а стадо изо всех сил тянет его за собой. Отара медленно и безмятежно ползла по извилистой тропе и, казалось, овец ничуть не беспокоил едкий запах паленых перьев. Старик то и дело останавливался и оглядывался назад, всем видом показывая, что уже тоскует по дому, тарелке ароматного супа и мягкой подушке. Он, конечно же, понимал, что чем дальше он уйдет, тем сложней ему дастся дорога назад. Глаз его видно не было и можно было представить, что идет он с опущенными веками, к тому же у него было не одно десятилетие, чтобы выучить дорогу наизусть. - Интересно, а что он видит, когда открывает глаза? – донеслось из угла. Снова послышалось блеяние. Я оглядел овец: каждая из них на вид была столь невозмутима, что могло показаться, будто блеял кто-то другой. - Эй! – окликнул я пастуха. – А кто блеет? - Её здесь нет, отозвался старик и принялся с удивлением рассматривать окружающие его кусты и деревья, недоуменно почесывая щетину. - Её здесь нет, - повторил берет, бережно поправляя усы. - А как же абсолют? - Абсолюта не существует, – парировал он, - Я должен был отвлечь тебя, чтобы открыть дверь, которую ты так упорно держал изнутри. Ты найдешь её у Елисея, но будь готов: это не Она. Её здесь нет. Её, быть может, вообще нет. Теперь ты знаешь. - Я не понимаю. - Это и не важно. Важно, что теперь ты знаешь, - берет кивнул в сторону гигантских ворот, которые аркой нависали над статуей человека очень похожего на Александра Сергеевича Пушкина, но только в треугольной шляпе. - Мерси, - бросил я и направился в направлении памятника. Пышная шевелюра, бакенбарды, острый нос… Нет ну точно ведь Пушкин, да и записки на полях очень кстати тут, но на постаменте большими золотыми буквами блестела надпись "Yelisey". - Что ж, пусть будет Елисей, - подумал я оглядываясь по сторонам, - В конце концов, хозяин – барин. От подножья памятника лучами расходились шесть свежепостриженных газонов разделенных узкими аллеями со скамьями. Присев на корточки я подобрал небольшую щепотку скошенных колосков и принялся их разглядывать. Травинки выглядели довольно странно и скорее были похожи на мелко помолотые листья. К тому же они резко пахли зеленым чаем, а их бледновато салатный цвет говорил о том, что солнце уже успело их подсушить. - Надо же, - щелкнуло в голове, - растешь себе, растешь, и тут вдруг тебя срезают и оставляют без капли воды на солнцепеке. - Дароваааа! – услышал я знакомый голос за спиной и, сунув щепотку в карман, обернулся. Это была она. - Вот уж кого никак не ожидала здесь встретить, так это тебя. - Да и сам как-то это…, - промямлил я растерянно. - Офигеть! Так как ты тут оказался-то? Какими судьбами? Давай, рассказывай. Это, несомненно, был её голос: радостный, но тихий и спокойный, без каких либо излишних эмоциональных оттенков. - Как оказался? Не знаю даже, но кажется, шел сюда очень долго. Хм.. И вроде как тебя искал, - я изо всех сил старался собрать мысли воедино. - А, ну понятно, - вздохнула она, - значит, у этого барана уже был? – кивнула она в сторону, где виднелась лавка торговца в синем берете. Я неуверенно кивнул. - Не слушай его, он постоянно всякую чушь блеет. Я снова кивнул. Наверное, в этот момент мое лицо выражало всю палитру хаоса в голове, так как она посмотрела на меня, взяла за руку и потянула куда-то. - Идем. Хочу тебе кое-что показать, тебе должно понравиться. Думаю, это приведет тебя в чувство. Она вела меня в галерею. На единственной черной как уголь стене светился маленький белый холст прямоугольной формы, на верхнем краю которого едва виднелась желтоватая полоса. На полу под холстом виднелась табличка с именем автора "Kasimir Malevitch". - Белый? Но ведь бред. Квадрат должен быть черным, - уверенно демонстрировал я свои скудные познания в живописи. - Погоди. Сейчас. Осталось совсем недолго, краешки ее губ еле заметно поползли вверх, - ты сам то его хоть раз видел? - Пфф, ну конечно, - начал, было, я, - видел. Наверное. Хотя.. Блин, не знаю, но репродукции то точно видел. - Вот именно, что репродукции. Они все – негативы оригинала. В этом и состоит задумка и вся прелесть произведения. Понимаешь? - Пока не совсем, но, кажется, вот-вот пойму, - выдохнул я, настороженно озираясь по сторонам. Убедившись, что в зале кроме нас никого не нет, я резким движением сорвал тонкий маленький холст со стены и открыл глаза. За окном уже было совсем темно. Включив фонарь, я поводил лучом по проплывающему по лощине туману и, поняв, что все равно ничего не увижу, направил его внутрь, прилично осветив поверхность стола. Разложив перед собой белый прямоугольник ризлы, я обратил внимание на то, что тень, отбрасываемая на стол, лежала резким черным неподвижным квадратом. Я выложил на холст небольшое количество коричневых опилок табака и, оценив палитру красок, достал из кармана небольшую щепотку бледно салатовой стружки и смешал всё вместе. Пальцы проворно зашевелились и, проведя языком по желтовато блестящей полоске, я быстро скрутил папиросу. Голова была пуста от мыслей и требовала некой эмоциональной дозаправки. Результат не заставил себя ждать. Воздух наполнился ароматом красок и повлек упругие нити сознания, сплетая из них удивительные картинки. Картинки появлялись и выпрыгивая в окно, тут же растворялись в проплывающем по низине тумане. Они появлялись и уплывали столь стремительно, что я едва ли мог успеть рассмотреть их и оценить их суть. Тем не менее, я ощущал, что каждая из картинок являла собой ответ на вопросы, которые начинались словами "А что если бы" и которые, казалось, рождались в голове так же молниеносно. Когда ответы стали опережать появлявшиеся вопросы, я вдруг осознал, что в этой гонке являюсь явным аутсайдером. Тогда я погасил фонарь и зажмурился, желая остановить поток мыслей, но и сквозь закрытые веки картинки продолжали сыпаться, словно мелкие цветные стеклышки из разбитого калейдоскопа. - Это ведь не твои глаза, сказал я уверенно, разглядывая новый холст, с которого на меня смотрели два огромных зеленовато синих глаза. - Мои, - ответила она тихо. - Нет, не твои. Я знаю твой взгляд. - Боже, ты знаешь мой взгляд, не больше, чем знаешь Париж. - Твои глаза, - не слушал я ее, - они как бесконечное море, в котором бесконечная жизнь. Глаза, в которые смотришь, как в маленький иллюминатор своего сознания. Я знаю это ощущение глубины, тишины и неизведанности. Пустота не может быть неизведанной. А эти глаза смотрят на меня словно на пустоту через дырочку высосанного яйца, они не выражают ничего кроме испуга. - Это не твои глаза, - повторил я. - Мои. Просто они не для тебя, - улыбнулась она. - Для кого же? Я вспомнил хитрую улыбку усатого лягушатника. - Сама не знаю. Для тех, кто здесь, кто вокруг… Кто ходит сюда каждый день. Слушай, а почему ты так часто моргаешь? Я понял, что ответ ей и так известен и поэтому промолчал. - Ну хорошо, - заговорил я, когда мы вышли из галереи, - может хоть тогда ты знаешь почему их три? – я кивнул в сторону башни-паутины, к которой уже как мухи стекались толпы разноцветных туристов. – Аха-ха! Ну, ты и в самом деле дурак. Разве ты так ничего и не понял? – засмеялась она, - Их четыре. Я вопросительно посмотрел на неё. - Она здесь, - прикоснулась она ладонью к моей груди, - Четвертая здесь, - она подняла на меня глаза. Последним, что я запомнил, когда открыл, глаза, было бесконечное синее море в иллюминаторе крошечного батискафа моего сознания. Я открыл тетрадь и написал: "Письмо в Париж".