Что поделать: истёрлась любилка, а на сердце – прошедшего копоть; память в недрах своих, как копилка, бережёт прогоревшую похоть; обижает издёвками старость, забывая и такт, и лояльность: «Старикашка, скажи-ка, что сталось? Где былая твоя сексуальность? Где былая и любвеобильность, учащённое сердцебиенье? Неужели тебе не обидно за сплошное своё похиренье?» Отвечаю я памяти трезво и без злости, и в меру тактично: «Да, потеряна прежняя резвость. Но не плачу о ней истерично. Годы съели былую упругость. И бессилье страшней, чем проказа. Но зато мной накоплена мудрость, от которой в блаженстве экстаза, – что не только в телесном соитье ублажается похоти алчность, а до одури можно беситься, постигая свою изначальность, и любые периоды жизни утопают в своих ощущеньях, и никто не оденет на тризне с развесёлых балов украшенья».