От Котельнической набережной до Песчаных улиц – путь по Москве неблизкий. Но хлопотливый наш вояж стоил того. В один из весенних дней вместе с фотографом я посетила сразу двух дочерей поэта Александра Твардовского. У одной из них – театрального художника Ольги Александровны Твардовской – мы заглянули в дневниковые тетради (точнее, в тетрадь №26) Александра Трифоновича. У нее же увидели рисунки художника Алексея Базлакова, о которых тот в своих воспоминаниях написал так: «Мои первые рисунки оказались и последними вообще, сделанными при жизни с Александра Твардовского»... Другая дочь – кандидат наук, сотрудник Института российской истории Академии наук Валентина Александровна Твардовская – не только показала нам никогда ранее не публиковавшиеся фотографии отца, но и рассказала о том, как готовились к публикации те самые его дневники. – Александр Твардовский вел рабочие дневники до последних дней. Сохранилось более тридцати довольно объемистых тетрадей. Все их надо было расшифровать, перепечатать, прокомментировать. Часть этой работы была проделана еще самим Твардовским. Когда он во второй раз – и опять драматически! – ушел из возглавляемого им журнала, то хотел написать воспоминания под названием «Шестнадцать лет в «Новом мире». Но заглянув в свои рабочие тетради, понял: писать ничего не надо. Надо просто воспользоваться записями тех лет. И Александр Трифонович сделал такую выборку, закончив ее 1960-м годом. Правда, публикацию ее в журнале «Знамя» делала уже его жена, наша мама – Мария Илларионовна. Мы с сестрой решили продолжить 60-ые годы: дали большой кусок, относящийся к хрущевскому периоду, к событиям, связанным с публикацией Солженицына, его защитой журналом, борьбой за Ленинскую премию для Солженицына – вот те кульминационные события, на которые как бы нанизаны все другие. Но и они немаловажны: в это же время идет колоссальное сопротивление журнала цензуре, у которой претензии и к военной прозе, публиковавшейся в «Новом мире», и к деревенской... Все это запечатлено в дневниках отца: как каждая вещь пробивалась сквозь стену той системы, которую мы сейчас определяем как тоталитарную. – Насколько я поняла, подготовкой дневников Твардовского к публикации занимался и Юрий Григорьевич Буртин – исследователь творчества поэта, автор множества статей о нем? – И книги о Твардовском, которая так и не увидела свет. У нас ведь сейчас другие книги продвигаются, а это некоммерческое считается издание... Буртин в свое время исследовал множество архивов: и Главлита, и Союза писателей, и секретариата – все эти постановления и стенограммы заседаний с разносами-обсуждениями... И все это он щедро из своей книги дает в комментарии. Я же занимаюсь комментированием по личному архиву, по переписке. И конечно, по памяти: времени прошло достаточно, иногда какая-то деталь может быть совершенно непонятной, а я помню ее историю по рассказам отца. – Открылся ли вам отец по-новому после прочтения этих дневников? – Отец открывался нам в повседневной жизни. Это был человек абсолютно цельный. Он никогда не мог жить двойной жизнью. Именно поэтому он не мог быть диссидентом - он весь был открытым. Все, что у него было в мыслях, что писал для печати, об этом же он говорил и дома, может быть, только с большей резкостью. А вот каких-то открытий – ага, вот он какой! – этого не было. Дневники Твардовского – это дневники особого рода, они не событийные. В них нет хроники: сделал то-то, прочитал то-то. В них превалируют размышления – над встречами, событиями, книгами. И конечно, ничего жареного, никакой клубнички там нет. Александр Трифонович жил семейной жизнью. Это уже крестьянское начало: семья, семейный очаг – святое. Он прожил с женой сорок лет. Среди русских поэтов такое вы редко найдете. У Александра Трифоновича мало стихов о любви, но семейная любовь (а это считается, высший вид любви, хотя в наше время некоторые думают иначе) запечатлена в поэме «Дом у дороги»... К тому же отец был целиком поглощен работой, журналом, который отнимал у него время даже для собственного творчества. – А где он находил время для дневниковых записей? – Как правило, они делались не в конце дня – почти всегда очень мучительного, трудного, а утром. У него есть такие строки: Час мой утренний – час контрольный, Утро вечера – мудреней, Мир мой внутренний и окольный В этот час на смотру видней... Так и было: утром он делал бескомпромиссный анализ ошибок, просчетов, своих, как он считал, недостатков... Казалось бы, он сейчас беззащитен в этой своей открытости: дневники-то писались для себя. Но на самом деле он защищен той искренностью и той честностью, с которой он судит себя за то, что сделал не то, не так... По существу, его дневниковые записи – это своеобразная исповедь сына века, прошедшего путь от веры в идеалы революции к коренным переменам в мировоззрении, особенно сразу после войны, которая заставила его задуматься о многом иначе. Вся эта подспудная пока, внутренняя работа была ускорена работой в журнале, где собрались лучшие силы литературы, правдиво и талантливо отражавшие жизнь – не так, как она отражалась в партийных документах и газетах. В записках все эти изменения очень видны... – А почему – в «Знамени»? – Мама в свое время пришла с дневниками отца в этот журнал, потому что именно он первым обратился к нам с предложением публикации. Но мы пришли сюда не только поэтому. Нынешний «Новый мир» ясно дал понять, что Твардовский им не по нраву. И традицию его продолжать они не будут. Понятно, что в новые времена это должен быть новый журнал, но надо ли так пренебрежительно относиться к своим предшественникам? Ведь «Новый мир» Твардовского был читаем несмотря на все запреты, на травлю в печати, на то, что подписка на него была запрещена в армии и в университетах... А тираж рос. Журнал с нетерпением ждали, когда он задерживался по цензурным причинам. Об этом в дневниках отца есть множество записей: «Спрашивают посторонние люди: врач приходит и спрашивает, когда будет следующий номер, шофер в машине...» Почему так было? Потому что кредо Твардовского как редактора: все, что талантливо и правдиво – нам на пользу. И печатал произведения о 20-30-х годах – Залыгина, о послевоенной деревне – Абрамова, о деревне 50-60-х – Можаева. Эта живая жизнь, отразившаяся на страницах журнала, подрывала официальную идеологию, ее догмы... А нынешний «Новый мир» говорит в своих публикациях, что журнал Твардовского был компромиссный, вписывавшийся в систему и значит, во многом более вредный, чем даже другие, стоящие на официальной точке зрения журналы. Вот так! – И у вас с сестрой нет личных контактов с редакцией «Нового мира»? – Какие там личные контакты! Преподаватель вуза из Пскова прислала нам книгу о Твардовском – учебное пособие, очень хорошее, серьезное, аналитическое. Но чтобы подарить его нам, она позвонила в «Новый мир» и спросила наши координаты. «У нас никаких контактов нет!» – сказал редактор и положил трубку. Им действительно не интересно ни то, что писал Твардовский в период своего редакторства, ни что осталось у него после смерти. К нам многие журналы обращались: дайте что-нибудь для публикации в дни юбилея. А они скомпоновали номер во многом оскорбительный для почитателей Твардовского. Да, там есть похвальное слово Солженицына, но есть и очень странные статьи. Понятно, что Твардовский не всем нравился и как редактор, и как поэт, но зачем к юбилею доказывать, что Твардовского переоценили? Что кроме двух-трех стихотворений, у него ничего нет? Я знаю, что люди помнят и любят стихи Александра Трифоновича. Это во всем чувствуется: и в письмах, и во время выступлений идет волна душевного тепла, приязни, памяти о нем... Я не могу поверить, что Твардовский уже не нужен. Есть фронтовики, ветераны, для которых память о войне сливается со стихами Твардовского, которые они читали... Да и не только они. Меня поразила целая плеяда молодых смоленских филологов, которые серьезно и увлеченно занимаются творчеством своего земляка.