На кой ляд приспичило заказывать именно эту ограду, других что ли не было? Завитушка на завитушке, и прутья, как назло, рифленые. Оно, может, и красиво, но пока отскоблишь... Варламов возился здесь с утра, но работе конца-края не видно. В мыслях все было так просто: прийти на кладбище, покрасить решетку, помыть памятник. Цветочки посадить-полить. Часа три на это уйдет, от силы четыре. Ага. Щас. Молодец Никита, сунул ему железную щетку да пару щербатых ножей – может, старую краску почистить придется. Как в воду глядел. За эти три года ограда ощетинилась отставшей краской наподобие ежа. Нет, у того иголки, а здесь здоровые куски торчат. Наверно, так выглядят броненосцы, ведь, судя по Киплингу, броненосец – нечто среднее между ежом и черепахой. Хотя сам не видел. Непорядок. Скоро полтинник стукнет, а я не знаю этого зверя. Поеду через Москву – надо специально зайти в зоопарк. А вдруг их там не будет? М-да, интересно, есть ли у нас в стране броненосцы? О чем ты думаешь, плебей! Ты же на могиле матери. Тут положено настраивать мысли на высокое, вечное. Должен вспоминать детство, представлять ее лицо. Постарался, но заряда хватило ненадолго. Особенно, когда увидел подпиленную стойку. Пытались все-таки, сволочи, утащить на лом, несмотря на бетонное основание. Плевать им на это, спилили бы да уперли. Хорошо мужик, что ставил ограду, посоветовал засунуть в полые столбики штыри от брошенных решеток. Варламов еще чертыхался, когда разыскивал их на свалке. А, вишь ты, пригодились. Никакой пилой невозможно работать, когда внутри что-то скачет. И по поводу старой краски эти народные умельцы наверняка что-нибудь придумали и не скребыхают каждый завиток, обколачивая особо упрямые места обломком мрамора. Когда-то этот кусок был обелиском, стелой или доской с именами. Но мы продолжаем разрушаться даже после смерти. Низ решетки за памятником чистил уже халтурно, наспех. Солнце с трудом пробиралось сквозь старые деревья, и грачи подняли вечерний грай. Отбросил ножики, схватился за кисть и тут же себя остановил. Хоть и тороплюсь, но все надо делать по уму. Вначале смести отбитую краску. Это недолго. Затем промыть гранит – и памятник, и цветочницу, – иначе потом перемажусь об ограду. И только после этого красить. До темноты. До победного. Успею. И вправду успел. Солнце к тому времени село, но грандиозные кучевые облака еще с полчаса освещали все каким-то нереальным абрикосовым сиянием. Погасли, когда уже заканчивал калитку. Отошел, полюбовался. Краска хорошая, автомобильная, черная – не поскупился. Растекается плавно, второй раз покрывать не надо. Так что завтра можно спокойно ехать. На фоне обновленных металлических кружев и лицо мамы смотрится совсем по-другому: серьезное, значительное. На граните оно вышло хуже, чем было на старом овальчике, хоть и с той же фотографии. Но сейчас в полутьме недостатки скрылись. Не сердись на меня, мама, ты же знаешь, я делаю все, что могу, что должен делать уважающий себя человек. Уважающий... Потому и живу до сих пор в коммуналке, и с Алей не помирился, и Иришка заходит все реже... Теперь у нее студенческая жизнь, не до отца... Но умница, никогда меня не обвиняла. Понимала, что в нашем разрыве нет виноватых, просто мы с Алей слишком разные. И всегда были разными. Ты тогда была права, мама, ты это чувствовала... И в университете уже давно мог бы возглавлять кафедру, а не прогибаться в заместителях. Но ты же знаешь, я не из тех, кто вылизывает, кому надо... Хорошо еще при моем характере до этого дослужился, хотя во Францию снова едет Савенко. Так что особенно похвастаться мне, мама, нечем. Но нос не вешаю и надежды не теряю. Бывает, что и в пятьдесят приходит к людям счастье и новая жизнь. Тем более я не сидел, сложа руки... А, мам? Может, попросишь там за меня? Боже, что лезет в голову... Солидно, размашисто перекрестился, прошептал что-то вроде «спи спокойно» и зашагал по аллее. К воротам не пошел – наверняка уже закрыли, – направился к железной дороге. Насмешливая рыжая луна побледнела рядом с прожекторами. Вдали над полотном уже сиял огнями мост, и по нему неслись автобусы. Еще немного, еще чуть-чуть... И вдруг перед самым носом Варламова возникло неожиданное препятствие в виде самой что ни на есть банальной сетки-рабицы. Кладбище с этой стороны никогда не огораживали. Но теперь городские власти постарались, возможно, из-за частых случаев вандализма и воровства цветного, а теперь уже и черного металла. Ограду сделали мощную, высотой метра четыре. И рабицу не просто натянули, а приварили к огромным железным прямоугольникам. Почему-то ассоциативно выплыло такое же заграждение у зоопарка, что уже вспоминался сегодня днем. Только кто же отсюда может сбежать... Но вообще-то дело плохо. Надежда только на главный вход – вдруг калитка открыта. Варламов двинулся к нему, поглядывая, нет ли прорехи в этом слоновьем заборе. Но все было пока слишком новым, основательным, свежепокрашенным. Калитка тоже заперта на ключ. А рабица идет дальше, видимо, по всему периметру. Что ж, поздравляю! Провести ночь на кладбище... Романтика! Только уж слишком черная… Двинулся к церкви. Может, там сторож дежурит, суну ему червонец – выпустит. Свет в сторожке горел, но достучаться не удалось – либо был мертвецки пьян, либо ушел домой чаевничать. Может, пойти на еврейское? Так назывался юго-восточный сектор, где в основном хоронили людей этой национальности. Ограда там всегда была хорошая, но не такая высокая. Дай Бог, чтобы ее не сменили. Попробую залезть на какую-нибудь решетку или на дерево и перемахнуть. Варламов слабо представлял, как будет это делать, но не стоять же на одном месте. Еврейское отгораживалось от основного не рабицей, а чем-то мелко-железным, вроде сеток, что в шестидесятые годы натягивали на окна от комаров. Старая уже была эта штука, ржавая, и Варламов без труда нашел в ней достаточно большую дыру. Протиснулся и долго плутал в лабиринте огромных памятников. Что-то здесь чужое... Ах, да, ни одного креста. Вспомнил, как приятель жаловался, что пришлось убрать крест с могилы матери. Она была вторым браком за евреем, похоронили сюда же, к мужу. А потом пришли члены общины и сказали, что этот символ оскорбляет их кладбище, даже чем-то пригрозили. А женщина была очень верующая. Владику стало сниться, что она приходит и корит его: без креста, дескать, оставил... Пришлось посадить позади памятника тую, и под ее прикрытием сын теперь рисует на тыльной стороне кресты масляной краской. Почему мы должны терпеть повсюду натыканные могилы с шестиконечной звездой, а они с крестом не могут? Почему везде, во всех странах, даже в родной, русские мучаются от неравноправия? Привычной бурливой волной начал подниматься из глубины гнев, и столь же привычно Варламов его осадил. Не время и не место. Я на чужой территории. Вон как окружили... При свете луны памятники казались особенно жуткими. Широкие, наглые, они словно подползали и пытались зажать его в свои тиски. Ладно, кончай наваждение, давай искать забор. С побегом ничего не получилось. Хоть четырехметровой рабицы тут и не было, но вдоль забора рос дремучий кустарник, и пролезть сквозь него под силу разве что кошке. Пришлось вернуться и вновь искать прореху, чтобы хотя бы очутиться среди своих могил. Обратно к церкви шел медленно, разглядывая освещенные луной овалы и надписи. Под одной, написанной корявыми буквами на белой вспученной фанерке, Варламов остановился. Ты не стой, прохожий, Не топчи мой прах. Мы-то уже дома, А ты еще в гостях. Жаль не на чем записать. В молодости он собирал такие шедевры – тогда самопальных стихов и изречений на могилах было куда больше. Вначале переписывал, потом даже стал фотографировать. Среди них, помнится, попадались оптимистические: Скоро мы к тебе придем В твой небесный светлый дом. Так и представлялась веселая вдова, уверенная, что и на том свете муж уже все подготовил. И местечко в раю ей застолбил, и квартиры там добился. Была угрожающая: Пусть жизнь прервется тех, Кто прекратил мою. Не по-христиански, но энергично. Прочитаешь такую на памятнике и ходишь весь день с холодком под ложечкой, хотя девушку не убивал и вообще никогда не видел. Но самый яркий перл в коллекцию включить так и не удалось. Застигла его тогда на кладбище гроза. И смотрел не столько на могилы, сколько на кроны деревьев – выбирал, где листва погуще. Спрятался под каштаном и увидел прямо перед собой дощечку из нержавейки, а на ней выгравирована целая поэма. Повествовалось в ней о высоких моральных качествах юной девицы и ее трагическом конце. Так на земле прожив шестнадцать лет, Ты под автобус, милая, попала... К сожалению, ничего не запомнилось, кроме этих двух строк. А было там шестнадцать четверостиший – видимо, по одному на каждый год жизни. Страшненькая вообще-то история. Но Варламов покатывался со смеху, особенно, когда понял, что по разухабистому ямбическому размеру эта эпитафия изрядно напоминает стихи про Гаврилу из «Двенадцати стульев»... В тот день не оказалось с собой ни ручки, ни карандаша. А когда через полгода разыскал этот каштан, таблички на кресте уже не было, на их месте красовался новый памятник. Да, в юности кладбище воспринималось совсем по-другому. И пугало, и смешило, и казалось, что это место не для тебя. А теперь и мама здесь. И следующим по старшинству быть уже ему... Нет, вот об этом мы не будем. Ночью на кладбище, да об этом... Так и вправду недолго в ящик сыграть. И еще становится не по себе, когда встречаешь здесь ровесников. На перекрестке аллей из-под нахохлившейся ели на него неожиданно глянул с овала Эдик. Когда, где, почему... Варламов ничего не слышал о его смерти. Посветил фонариком сотового телефона – оказывается, уже два года прошло. У Эдика в ограде была хорошая скамейка и крохотный круглый столик на высокой ножке, чтобы поминать усопшего. Варламов сел и вытащил сверток. Предусмотрительный Никита завернул ему с собой копченую колбасу и еще кое-что для перекуса. Надо было прикончить все это среди дня, но очень уж торопился и только хлебал минералку. Всю дососал, а жаль, всухомятку крутое яйцо глотать трудно. Но кто же знал... Подул ветерок. Наверху зашевелились грачи, и на еду посыпался какой-то птичий мусор. Над дорожкой затрепыхался кусок полиэтиленовой пленки. Варламов улыбнулся и поднял глаза на овал: помнишь, Эдик? ...Эдик тогда ворвался в общагу, где они всей группой справляли чье-то двадцатилетие. На его вопли сбежались даже девчонки из соседних комнат. Привидение! На кладбище! Своими глазами! На дворе был конец семидесятых, и в призраков мало кто верил. Но увидеть его захотели почти все, благо, что идти туда всего четыре квартала. И вот шумною толпою два десятка изрядно поддатых студентов отправились ловить выходца с того света. Кладбище было еще более старым, чем это, с основательной кирпичной стеной. Но как-то все перелезли, даже девчонок подсадили. Тогда-то Варламов и оказался впервые ночью среди могил. Все было, как в хорошем триллере: темнота, стонущие под ноябрьским ветром голые деревья, блестящая от мороза кочковатая дорожка. Шли осторожно, говорили шепотом – боялись это спугнуть. И когда увидели, что оно есть на самом деле, у многих полностью слетел хмель. Вдали над оградой колыхалась, вздымая руки к небу, огромная странная фигура. Действительно какая-то полупрозрачная. Девчонки грызли кулаки, чтобы не закричать, кто-то тихо всхлипывал. Пятеро самых смелых ребят оставили их на попечение Эдика и, пригибаясь, поползли к привидению. Вскоре место упокоения огласилось радостным ревом. Противник был разоблачен. Им оказалась обычная полиэтиленовая пленка, которой, видимо, до этого был накрыт мраморный памятник. Укрывали его со знанием дела, куски полиэтилена сшили крестом, чтобы не только «лицо» и «спинка», но и боковинки не попали под непогоду. Но ветер оборвал тесемки и вздыбил пленку к верхушкам деревьев. Нижняя часть «привидения» зацепилась за стрелы на верхушке решетки, а рассчитанные для боковин узкие полоски очень похоже исполняли роль рук, извивающихся в танце. Победу атеизма над мистикой отметили купленной у таксиста водкой – ночных киосков тогда не было. И все было не так. Поллитры хватало на десятерых, чтобы ржать и балдеть до утра. А кастрюли вареной картошки наоборот не хватало, и постоянно хотелось жрать. И ночное кладбище тогда казалось чем-то особенно жутким, нереальным. Скажи мне в те годы, что буду вот так сидеть при луне на могиле у Эдика и спокойно жевать колбасу... Хотя, вроде бы и здесь начинается мистика. Кто-то идет. Ну что, может, хоть сейчас испугаешься? За крестами мелькала светлая куртка и такие же светлые волосы. Человек шел привычным ровным шагом, но как-то неуверенно, как ходят алкоголики. Варламов пригляделся. Да, он видел днем эту пьянчужку около церкви, она еще попросила у него сигарету. Но она из здешних, завсегдатаев, наверняка знает все входы-выходы, и это – его единственный шанс оказаться сегодня на воле. Он вылез из ограды и встал посреди дорожки. Женщина остановилась и весело хмыкнула: – Живой ты, аль из гроба сбежал? – Живой. Где ты видела, чтобы в майках хоронили? – Да это тут разных полно. Но я тебя узнала. Спасибо за сигаретку. А больше нет? – Осталась пара штук. Если выведешь меня отсюда, целую пачку подарю. – Нешто заблудился? – Как видишь. Пока решетку покрасил, ворота заперли. Через рельсы хотел – там теперь тоже загородили. – А то! Целый год все расчищали да столбы ставили. – Так что же, нет прохода? – Это для кого как. Тебе нет, я два знаю, а молодняк, что здесь гуляет, еще какие-то тайные тропы открыл. Так что... – Ну, покажешь? – А куда же деваться. Осерчаешь – еще разложишь меня здесь на цветочнице. – Неужто я похож на такого? – А леший вас знает. Маньяков вон снимают – все такие чистенькие. – Я не чистенький. Весь в пыли и краске. – Да видела я, как ты ограду скоблил. Маманька твоя что ли? Варламов кивнул. – А чегой-то ты в этом секторе оказался? – Однокурсника вот нашел. И не знал, что он уже... Постой, я соберу, а то насвинячил у него на столике. – Ух ты, закусон. Очень кстати. Мы тут с тобой прогуляемся немного, у меня дело есть. А потом покажу, где порядочные люди ночью ходят. – А непорядочные? – Для этих путей много. Но тебя к самому широкому провожу. Закурили. Прошли до следующего пересечения, свернули на тропинку. Женщина оставила его у черного гранитного креста и стала пробираться узким лабиринтом между оградами. Варламов подумал, что она хочет оправиться по малой нужде, и отвернулся. Но вскоре незнакомка его окликнула. – Пить будешь? Она стояла с маленьким граненым стаканчиком, накрытым куском хлеба. – Так это, поди, покойнику оставили. – Но он же не будет. А мы его помянем. Я посмотрела, Валерием звать. – Нет уж, пей сама. Да там и есть-то на донышке. – А мне много и не надо. Я же хроник. Но не сделаю глотка – худо будет. Хотя... – Ну вот! А я уж тебе на радостях поставить хотел. – Правда? Обрадовалась, как ребенок, в глаза заглядывает. Черт за язык дернул, и так бы вывела. Ладно уж, куплю ей четвертинку, надо же хоть изредка делать людям приятное. Тем более, когда это так просто. Глотнула, сморщилась, понюхала хлеб. Варламов протянул ей недоеденную колбасу. Нехотя откусила, а потом разом схрумкала все без остатка. – Смотри-ка, аппетит во мне разбудил. Мне теперь редко есть хочется. Вышли к церкви. Сторож так и не появился. На крылечке у его двери лежал хмурый лохматый пес. Варламов усмехнулся. – Караулит вместо хозяина? – Надо же человеку подработать, – и, увидев недоуменный взгляд, пояснила, – Паша сейчас могилу копает. Ночью приходится, днем люди смотрителя не дают. Недавно нового поставили, и он набрал бригаду своих мордоворотов. Обдирают они клиентов по-черному и церковных мужиков совсем заработка лишили. Но в городе уже к прежним могильщикам привыкли, просят. Ну и придумали: родственники покойника от услуг отказываются, говорят, мол, сами выроем. Тут же сунут денег Паше или сменщику его, наутро приходят вроде бы с лопатами, а там уже яма готова. Только делать все ночью приходится, пока смотрителя нет. – И как же, в темноте? – Понятное дело. Но огарков свечных в церкви всегда полные ведра, так что освещения хватает. Кроме пса церковь и сторожку теперь охраняла еще и стайка мальчишек, видно, тоже завсегдатаев этого скорбного места. Они обосновались на скамьях, где по праздникам святят куличи и все прочее. При виде Варламова быстро попрятали вниз бутылки и пластиковые стаканчики. Но заметили его спутницу и осмелели. – Тетя Рина, будешь с нами? – Опять какую-нибудь гадость достали? Травиться тут... Вы же видите, у меня сегодня кавалер. Ведет в ресторан коньяки дегустировать. Так что сидите и завидуйте! Церковный фонарь остался позади. Но аллея уже не была такой темной. Прожектора железной дороги и фонари моста освещали ровный асфальт и набросанные за день цветы от похоронных процессий. У памятника репрессированным женщина остановилась, осенила себя крестом, подняла упавшую шелковую розу, воткнула ее в землю. Еще раз перекрестилась и пошла по боковой дорожке вдоль ограды. Варламов не сразу ее нагнал. – Так вас зовут Рина? – Давай уж, как начали, на ты. Рина. Зеленая, значит. – Как актриса? – Ага. Угостили как-то таким самогоном, что утром встала, что твоя лягушка болотная. Зеленее некуда. А Никошка-дурачок, ну, на паперти тут побирается, и загоготал: «Зеленая, зеленая, Рина Зеленая». Так и пристало. – А по-настоящему как? – При жизни Мариной была, – вздохнула она. Да так, что Варламов подумал, лучше уж пусть Риной. Ей так привычней. Сейчас спросит мое имя. И что я ей скажу? Мстислав Всеволодович? Из десяти девять нормальных с первого раза не выговаривают. А тут алкоголичка. Да уже слегка принявшая. Фамилию мою она, может, и произнесет, ту, что в паспорте, с двумя «а» – Варлаамов. К такому имечку-отчеству да еще фамилию для заик. Ничего не скажешь, удружили родичи. Ладно, придумаем, что попроще. – А меня Славой зовут. – Славой? Вот и славно, – скаламбурила Рина и взглянула на ржавый обелиск с красной звездой. – Кажись, туточки. Протиснулась между оградами, подошла к рабице, что-то нащупала и вдруг жестом фокусника подняла угол сетки, словно занавеску. Да, все эти супер-заборы только для запоздалых родственников усопших. Похитителей металла и любителей ночных тусовок под крестами подобные мелочи не страшат. Вылезли, почти не пригибаясь. Рина сразу же натянула рабицу обратно – оказывается, для таких дел там даже специально прикрутили винт. Варламов, не спеша, брел к автозаправке. Около нее на перекрестке, был и ночной магазинчик. Куплю Рине водочки и поймаю мотор. Никита уже, наверно, меня не ждет. Завалюсь грязный, воняя краской, да еще во втором часу... Да, перепачкался изрядно, как ни старался. Даже в машину лезть неудобно. Надо бы спросить, нет ли тут колонки, хотя под ней ни фига не отмоешь... И тут Рина потянула его за край майки. – А вон в том доме я живу. И вопрос, где мыться и оттирать краску решился сам собой. Почему-то ожидал увидеть убогую лачугу, заваленную тряпьем и бутылками. Домишко же оказался хоть и маленьким, но довольно чистым и уютным. Правда, ванной и душа в нем не было, как и горячей воды. Но Рина быстро согрела кастрюльку и стала поливать из ковшика. Пятна краски с рук загодя стерли керосином, а посему, чтобы отбить запах, она пожертвовала какой-то особый шампунь. И впрямь вонь исчезла без следа. Майку отобрала и бросила в таз, хотя Варламов уговаривал не беспокоиться, все равно старая, выбрасывать пора. «Ну, ведь не рватая, – резонно возразила Рина, – значит, еще поносишь» Потом подошла к дивану, пошарила в его чреве, достала ключ и открыла им дверь в другую комнату. Там все от пола до потолка было заложено коробками и чемоданами, но Рина быстро нашла в них мужскую рубашку и большое мохнатое полотенце. – Хозяйкины вещи. Но она ничего не скажет. Вытирайся, одевайся. – Так ты тут квартиранткой? – Можно считать и так. Но скорее сторожем. Тамара Михална в деревню уехала, к сестре, та уж совсем плоха. А дом-то надо на кого-то оставить. Вот я и живу тут. Только вещи ее запирать приходится – у меня разные люди бывают, мало что кому в башку втемяшется. – Ладно, спасибо тебе за купанье. Давай сбегаю, надо же за знакомство. В магазинчике долго соображал, что взять. Так, сигареты, как обещал. Четвертинку. А может, лучше сразу поллитру? Мне бы тоже тяпнуть не мешало. После пережитого, да еще с устатку. Только сейчас почувствовал, как от непривычного напряжения дрожат руки. И учтите, господа, пока еще стрезва... Так, на закусь что? Сырку обязательно, консервов, фруктовой воды – запивать. Возьмем вот эту плошечку с салатом, дорогой, собака, но пойдет. А посущественней? Ведь я же после водки жрать захочу. Решено, беру сосиски, полкило, нет, грамм семьсот, пусть у нее лучше останутся, явно ведь в этом доме еда нечасто гостит. Уже вышел на крыльцо, как вспомнил про хлеб. Вечно его забываю. Взял буханку с батоном, прихватил напоследок чипсы и, груженный пакетами, побрел в темноту. Рина ждала на улице, чтобы не обознался калиткой. Майка уже сохла около плиты. И как умудрилась отмыть черную краску – уму непостижимо. Вывалил пакеты на стол. Рина все разложила-разлила, поставила варить сосиски. Но ждать не стали, чокнулись, вздрогнули. Вот уж не думал утром, что ночь буду коротать с кладбищенской пьянчужкой. Рина еле очень медленно, сосала ломтик сыра, как леденец, и о чем-то думала. Только сейчас разглядел ее, как следует. Не старая еще, максимум сорок пять, но помята, больна и как-то внутренне сломана. Хотя виду не подает, только сейчас заметил, когда выпила. Женщиной себя уже не чувствует: из-под крашеных волос на три пальца торчит отросшая пегая седина. И одета явно с чужого плеча – какие-то бесформенные брючонки и подростковая линялая курточка. А в опухшем лице что-то детское, что-то не от мира сего. – Слава... Ты меня прости... Попросить тебя хочу... – Проси. Ты же сегодня моя спасительница. Увела из гиблого места, не дала скелетам живую душу к себе забрать. – Я серьезно, Слава. Соседка у меня... Понимаешь, она голодает. А ты тут столько всего накупил. Можно, она вместо меня покушает? – Почему вместо? На всех хватит. Хоть всю улицу зови. Только, боюсь, тогда водки будет мало. – Она пить не станет, у нее ребенок грудной. И еще трое. Такой ужас, вышла замуж за старовера, и он ей наклепал. Предохраняться, дескать, грех и все такое. А потом ему весь этот детский писк надоел, и мужик срыл в неизвестном направлении. – Странный какой-то старовер. Обычно они свои семьи содержат. – А он не настоящий, не потомственный. Веру себе ищет. Вначале к рериховцам ходил. Потом поехал с ними на Алтай и там пристрял к какой-то раскольничьей деревушке. Окрестился по-ихнему, бороду отпустил и вскоре на Лидке женился. Пожил там, но ему не понравилось, у них чуть чего – епитимьи накладывают, как не шагнешь – все грех. Прикатили сюда, сняли квартиру, она уже четвертым беременна была. И тут ее благоверный вдруг опять поиском веры занялся – все душу спасает, сука. То ли к адвентистам влез, то ли к иеговистам, только бросил работу, стал пропадать на их службах, а потом и вовсе сгинул. Прошел слух, что он умер, но где – неизвестно, и свидетельства о смерти никто не дает. И пенсию, значит, тоже. – На что же она живет? – Ни на что. Угостят хлебом добрые люди – поест, нет – так ходит. В церкви ее иногда подкармливают, но за это требуют, чтобы она там помогала. А когда ей? Четверо мал мала меньше... – А живут где? – У бабушки. Бабка у нее тут родная, но старая уже, и с головой не в порядке. А в доме еще куча других детей, внуков, правнуков. Вначале пожалели Лидку, поселили во времянке, а теперь не знают, как выжить. Даже старых досок для печки не дают, а уж, чтобы газ провести, и не заикайся. Хорошо, кладбище рядом, деревья постоянно опиливают, кресты подгнившие меняют. Лидку только и видишь там с пилой и топориком. Но все равно тяжело бабе. Так что, покормишь ее? – О чем речь! Конечно, приводи. А не поздно? – Ничего, встанет. Только ты ей ничего с собой не давай, а то она есть не будет, все детям сбережет. Они и так не пропадут, им вся улица что-нибудь да дает. А на нее смотреть страшно. И действительно таких, как Лидка, Варламов не видел. Юная еще, тоненькая, прозрачная, одни глаза с синими кругами. Держалась вначале робко, все косилась на сыр и кастрюльку с сосисками. Пришлось сразу поставить ей условие. – Вот тебе, Лида, сто пятьдесят рублей. Завтра накупишь своим всякой жратвы. Но здесь ешь сама, поняла? Улыбнулась, кивнула. – То-то же. Водки тебе не предлагаю, но эту... Как ее... ага, «миринду» наливай и давай чокнемся. Я в вашем городе не был три года и теперь опять неизвестно, когда приеду. А тут уже друзья стали вон туда перебираться. И мама моя там. И это неправильно, рано слишком (что-то косноязычно стал изъясняться, вроде и тяпнул-то немного). Давайте, девочки, выпьем, чтобы все мы и близкие наши подольше топтали эту землю. Пока мы живы, у нас еще есть надежда, и мы еще на многое способны. Ну, чтобы исполнились наши мечты! Хмель потихоньку забирал, и Варламов, прицепившись к слову «способны», начал развивать нечто пространное о человеческих способностях и возможностях их реализации. Речь становилась все более книжной – куда же денешься, почитай-ка четверть века лекции перед студентами. Лидка продолжала вежливо улыбаться, но Рина его уже не слушала, накладывая соседке на тарелку все новые куски. О, Господи, что я несу и перед кем! Им же за жизнь хочется поговорить. И мне лучше их послушать – когда еще такое хождение в народ получится. А мне как историку это ох, как полезно, совсем в бумагах закопался, книжный червяк. Ладно, меняем тактику. – Лида, а о чем ты мечтаешь? – Чтобы какие-нибудь деньги платили. И прописаться. – А ты что, не прописана? – Временная регистрация. – А постоянная где? – В Новосибирске. В общежитии для беженцев. – Час от часу не легче. Откуда же ты бежала? – Из Средней Азии. Мы там жили. Мама поехала по распределению... ну, вы понимаете. Потом папа умер, а мама вышла замуж за туркмена. У меня там теперь сестра, такая узкоглазенькая. А я, как девятый закончила, укатила в Сибирь. И вовремя, успела паспорт русский получить, а то бы еще с гражданством намучилась. – Все с тобой ясно. Но это не мечты, а срочные необходимые дела. А для себя чего ты хочешь? Кривоватая улыбка. – Не знаю. Чтобы дети не болели. – Это понятно. А любви не хочешь? Образования? Интересной профессии? – Это с моим-то приданым? Я теперь ими до конца дней повязана. – Не успеешь оглянуться, как дети вырастут и разлетятся. И тогда тебе придется вспомнить, что ты хотела от жизни. И продумай это лучше сейчас, а то потом поздно будет. – Я подумаю, – покивала Лида, тыкая сосиской в горчицу. – Славик прав, – вдруг пьяно вскинула голову Рина. – Думай, Лидка, думай. А то будешь, как я. Хочешь быть такой? А-а, то-то же... – Не надо, Рина, ты же знаешь, ты в любую минуту можешь... – Вот именно. Могу. А зачем? Мне незачем это, понимаешь? Я завязывала. Три недели одну воду пила. Чуть с ума не сошла. Не-за-чем. Ничего нет, и ничего больше не будет... Лидка показала Варламову глазами на дверь. Он поднялся и вышел. Она догнала его на крыльце. – Давайте постоим здесь. Рина сейчас заснет, ей ведь совсем немного надо. А при нас она еще до слез дойдет. У нее такая жизнь – моя по сравнению с этой раем покажется. Она вам что-нибудь рассказывала? – Нет. – Она редко о себе говорит. Но я знаю, и не только от нее. – Что-нибудь трагичное? – И да, и нет. Вроде бы никто не умер. Ну да, муж, но это уже лет двадцать как... Все живы-здоровы, и в тоже время... Лидка приоткрыла дверь и заглянула в щелку. Рина уже лежала на диване. – Курить хотите? Я сейчас принесу вам со стола сигареты. – Не стоит. Оставь для Рины. У меня в кармане еще пачка. Так что ты мне хотела про нее рассказать? – Не знаю, нужно ли вам это. Вы культурный, образованный... – Откуда... – По лицу вижу. Да и говорили, как... как в телевизоре, даже еще лучше. Уедете завтра и о нас не вспомните. Вам ведь что я, что Рина – мусор под ногами... – Пошто ж так меня обижаешь? – возмутился Варламов, в глубине души понимая, что она права. – А что, нет? Сочувствовать можно только своим, похожим. А когда человек совсем другой... Мне вот говорят: чего же ты, дура, даже школу не закончила? Среднюю, значит. А хоть кто-нибудь представляет, что это такое – день впахивать на заводе, а потом еще в вечернюю через весь город тащиться. Да еще задания делай. Когда? Я за полгода этой жизни чуть с катушек не поехала. Так обрадовалась, что Сергея встретила... Помолчали. Где-то в темноте заплакал ребенок. Лида напряглась. – Твои? – Да. Это Степушка, младшенький. Он часто по ночам просыпается. Ничего, Маша ему сейчас соску даст, покачает, и он успокоится. Вот видите, затих. Она у меня молодец, помощница, я без нее совсем пропала бы. – Сколько ей? – В том месяце шесть сравнялось. – А тебе сколько? Извини, конечно, за вопрос. – Скоро двадцать четыре. Я понимаю, подсчитываете, когда я замуж вышла. В шестнадцать. Стыдно, да? – Почему стыдно? – Да так считается. И Рину стыдили, когда у нее Алексей появился – она тогда, кажется, еще моложе была. Мать, как узнала, что они в одной палатке ночевали, бить принялась, орать на всю улицу. А жили в маленьком поселке – на другой день уже все знали. Учителя тоже попытались как-то воспитывать. А у Рины характер крутой был – паспорт в зубы да бежать в райцентр. Алексей ее нашел, квартиру снимали. Потом его в армию забрали. – Не дождалась? – Почему, дождалась. Но он уже не в себе вернулся – в Афгане служил, там крыша быстро ехала. И пить стал по-черному. Это он Рину подсадил. Бабы редко сами алкашками становятся, в основном, если муж или отец выпивает. А этот гад еще к тому же в одиночку не мог. Поругается с кем – а он после своей войны на всех прямо кидаться начал, ¬– покупает бутылку и к Рине, дескать, утешай. Сначала он ей наливал, заставлял, потом она уже и сама стала, хотела, чтобы ему поменьше доставалось. Его ведь тут уже белка трясти начала. – Кто трясти? – Белка. Белая горячка. Всюду душманы мерещились. Однажды шкаф в сенях повалил, спрятался за него, пальчик выставил пистолетом и в дверь отстреливается. Квартирная хозяйка в крик – хулиганство! А Рина смотрит, не шутит он, всерьез считает, что враги ползут. Лидка потянулась за сигаретой. – А тебе можно, кормящей-то? – До шести еще времени много, выветрится. Да и не так уж ему теперь вредно – он у меня не только грудь сосет, но и кашки вовсю лопает, второй зуб вылез. – Полгода? – Семь месяцев. – Ну, это уже герой, скоро ходить начнет. Но ты не договорила, что с этим Алексеем. – Да что, в дурку свезли. Сначала в наркологическом лежал, потом и в этом. У него башня все круче заваливалась. А когда он с обрезанием отчудил, его уже оттуда не выпустили. – Обрезаться хотел? – Себя-то ладно, его дело. А тут сосед был чернявый, чем-то ему афганцев напоминал. Алексей, как поддаст, все орал, что это – мусульманский шпион. А однажды завалил его, проверил – тот не обрезанный. Ага, кричит, хитрый, обратно все пришил. Ну, это самое, вы понимаете. Нет, дескать, не пройдет, я тебя сам обрежу, да так, чтобы все сразу поняли, кто ты такой. Схватил нож и полоснул. Еле спасли мужика, говорят, какие-то особые швы накладывали. – А Рине с ним не страшно было? – Алексей ее не трогал. Любил очень. Но детей заводить не разрешал, боялся, что ребенок тоже психом станет. – Понимал, значит? – Да, когда трезвый. А спьяну был он один хорош, а все вокруг идиоты. Но потом стал все хуже. Под конец уже не узнавал никого. – Умер? – Да. Но умом он умер еще раньше, поэтому никто особо не жалел. Рина тут уже пила вовсю, с работы вылетела, таскались к ней все, кому не лень. И тут она забеременела. И словно подменили. Разогнала всех ухажеров, завязала по полной, то есть ни капли. Приехала сюда – тут ее никто не знал, и работу было легче найти. Устроилась нянечкой в ясли, чтобы и ребенка потом сразу туда пристроить. Даже в педучилище на дошкольное заочное поступила. – Закончила? – Данька не дал. Знаете, сколько с детьми хлопот... И со всеми этими яслями-садами не заладилось. Болел он постоянно, она все на больничных с ним сидела, а на работе таких не любят. Где-то еще вкалывала. Квартиру себе даже пробила. Хоть и плохонькую – однушку-хрущебу на первом этаже, но все-таки жилье. Потом нашла место в доме каких-то богатеньких. За домработницу у них была, стирала, готовила. Получала прилично, Данька никогда ни в чем не нуждался. Учился он хорошо, замахнулся на какой-то столичный институт, но не прошел, и попал в армию. А у Рины тут как раз хозяев ее убили. Ворвались бугаи в масках, затолкали мужа с женой в машину и увезли. Потом автомобиль нашли, на обшивке кровь, мозги, а тел их до сих пор... Да неужели вы не помните? Весь город говорил... – Я в Питере живу, туда вести долго идут. Но кое-что слышал. Как же Рина-то не пострадала? – Она в те дни ангину подхватила и не пошла – боялась их детей заразить. Это и спасло, а то наверняка кинулась бы защищать, я ее знаю. По судам таскали как свидетельницу, хотя она ничего не видела. Но хуже всего, что с этим убийством и Данькиной армией она развязала. Первую рюмку выпила за столом на проводах, вторую после осмотра дома – менты там что-то искали, а Рина показывала, где что лежит. И понеслось. Она ведь уже была когда-то хроником, видно, в крови что-то осталось. В считанные месяцы превратилась в такую пьянь, что уже на работу не могла устроиться. Сын ничего не знал. Служил где-то на Севере без отпусков. Как вернулся – обомлел. Была милая, красивая мама, а стала... Да я сейчас покажу... Лида зашла в комнату, пошарила на книжной полке и вытащила из-за томов цветную фотографию. На фоне коттеджа стояла моложавая стройная женщина в брючках и фартуке. На ее руки с вожделением смотрела улыбающаяся колли. Неплохо жили новорусские. Но неужели это Рина? И, судя по дате, всего пять лет назад... – Как же она здесь-то оказалась? – Сама ушла из дома. Чувствовала, что сын ее стесняется. Потом у него девушка появилась, и Рина стала третьей лишней. Квартирка маленькая, не развернешься, да и стыдно ей было перед будущей снохой. Вначале у одной бабуси ютилась, тоже любительницы выпить, потом Тамара Михайловна ее попросила здесь пожить. Рина очень честная и чистоплотная. Но добрая слишком. Пожалеет кого-нибудь, даст переночевать, а ее напоят, да такое тут учиняют... Я раза два ее приятелей кочергой выгоняла – у меня ведь печка, и кочерга есть старинная, тяжелая. – Неужели ты можешь кого-то выгнать? Не поверю. Ты же, Лида, просто ангел бестелесный. – Это я только кажусь такой. На самом деле я сильная. Сумки пудовые таскаю, дрова. Не болею почти. А еще я – русская баба, хоть и жила в Азии. А нам, русским, раскисать нельзя, у нас вся надежда только на себя. Чуть дашь слабинку – и сама сгинешь, и детей потянешь. – Да, Рина-то вон ни к месту ее дала. А что про сына слышно? – Не знаю. Вроде бы живет все там же. Работает слесарем-сборщиком радиоаппаратуры, они хорошо получают. – Внуков-то у Рины не появилось? – Говорю, не знаю. И появятся – никто не сообщит. Закурили еще по одной. Вдали тоскливо всхлипнул локомотив, застучали колеса. – Эх, бабоньки-бабоньки, чего же вы с собой понаделали! И как вытащить вас, ума не приложу. – А нас не надо вытаскивать. Не утонем. Еще долго барахтаться будем, гляди, как у той лягушки, что-то и собьется для опоры. И друг друга поддержим. Я Рине скатываться не даю, она – мне. Выплывем. Куда же еще скатываться, подумал Варламов, вы и так уже на дне. Или нет? И есть ли еще более глубокое дно? Есть. Озлобленность, нытье, безнадежность. Но это все бывает и у вполне благополучных... Опять захныкал ребенок. На этот раз более требовательно. Лида вздохнула. – Пойду. Здесь уже Машка не успокоит. Наверно, новый зуб режется, или живот болит. – Деньги взяла? – Да. Неудобно как-то... – Все удобно. Сосиски еще забери, там в кастрюле остались. – Не надо. Вам-то чем позавтракать. – Найдется, чем. Бери, пока я добрый. – Да вы всегда добрый. – Ты меня не знаешь. Студенты так не думают. – Это потому, что вы боитесь казаться добрым. Не разрешаете себе. А с чужими... кого не стесняетесь... Тут вы настоящий. – Ох ты, философ маленький! – Варламов приобнял ее за плечи и чмокнул в макушку. – Спасибо тебе! Беги уж, слышишь, как заходится. Лидка подхватила кастрюльку и нырнула в темноту. Где-то стукнула калитка. Небо на востоке становилось все более телесным. По нему медленно ползли нереальные, прямо-таки по-палехски завитые сизые тучки. В тополях у кладбищенской ограды начала выводить трель какая-то ранняя пташка. Соловьи уже не поют, хотя на погостах их всегда полным-полно. Сколько лет уже не слышал. Почему в самое лучшее время года устраивают эти дурацкие сессии... Но большинство в юности помучается, а потом май-июнь проводит, как положено белым людям. А у меня сессии пожизненно... Опять заныл? Стыдись, профессор! Откуда ты набрался этого моветона – плакаться по случаю и без случая? Распространенное мужское заболевание. Бабы теперь плачутся все реже. И пьют тоже, разве что какой-нибудь дурак приучит. И то бросают, если захотят, вон Рина – без малого двадцать лет держалась. Не до этого им, бедолагам, птенцов надо выкармливать, как этой птице. К горлу неожиданно прихлынула волна нежности. И не конкретно к Лидке или Рине, но ко всем, кого видел с дитенком на руках, даже Алька вспомнилась с Иришкой. А ведь я никогда не пытался ее понять, запоздало-раскаянно подумал он и, устыдившись таких мысленных соплей, вошел в комнату. Рина приоткрыла мутные глаза. – Я тебе на кушетке постелила. Будет коротковато – табуретку подставишь. Но Варламов так и не понял, коротка постель или нет. Едва коснувшись подушки, он полетел куда-то далеко, даже не прочитав обычной предсонной молитвы. Проснулся оттого, что Рина ходила рядом, убирая со стола посуду. – Спи-спи, рано еще. Варламов взглянул на свой сотовый. – Уже половина седьмого, автобусы ходят. А мне сегодня собираться надо, к ночи отбыть хочу. – Куда? – Сперва в Москву, потом в Питер проеду. Я там живу. – Жена, детишки? – Д-да. Но теперь один. – Понятно. Натянул брюки, взял со стола опустевший кошелек. Жаль, денег мало прихватил, подкупил бы еще что-нибудь Лидиным ребятишкам. Рина спокойно смотрела на его сборы. – Остановку найдешь? – Конечно. Я тут хочу еще до маминой могилы дойти, посмотрю, как краска легла. Может, что подправить надо, я специально кисть и банку припрятал – вдруг понадобится. – Тогда надо немного подождать, ворота только в семь откроют. Или хочешь через дырку? – Да ладно уж, подожду. – И я с тобой дойду. Хочу заприметить, где могилка. Цветочки, если надо, полить, мусор прибрать. – Так тебе за это платить придется, а я иссяк. – За кого ты меня принимаешь? Мы же с тобой за счастье пили, за мечты. Неужто после этого деньги драть? За счастье не помню, чтобы пили. Не поднимаю обычно за него тосты, поскольку плохо знаю, что это такое. Но если ей так запомнилось, пусть будет и за счастье. Разделили оставшуюся на дне водочку, доконали сыр, запивая крепким чаем. Только сейчас Варламов увидел стоящую на краю шкафа старинную иконку Спасителя. – Откуда такая малышка? – Нашла позавчера. У свежей могилы. Обронили, наверно. Зойка, что свечи продает, говорит, примета хорошая – к новой жизни. Да какая тут может быть новая... Несмотря на ранний час, солнце уже было по-июльски горячим, только в тенях таился ночной холодок. Колоритный бородач подметал березовой метлой площадку перед памятником жертвам сталинизма, но на аллее все еще лежали вчерашние затоптанные цветы. Решительная узкогубая девица протирала тряпкой порог церкви. Варламов перекрестился на вделанный над входом образ богоматери и глянул на Рину. Она улыбнулась и тоже осенила себя крестом. Уже двинулись к боковой аллее, но тут его взгляд упал на лежащего на скамейке мальчика. Так, мельком. Но, пройдя несколько шагов, Варламов оглянулся. Очень уж странно свешивалась у парня рука... Наверняка из компании, что так радушно предлагала Рине выпить, запомнились его светлые кудри и майка с зеленой надписью. Сейчас волосы закрывали лицо, но все равно было заметно, что оно приобрело какой-то неестественный синюшный оттенок. И рука... Словно ее скрутило судорогой, извернуло в локте и воткнуло согнутыми пальцами в землю. Лежа на спине, так ее не спустишь. Варламов подошел, поднял спутанные пряди и увидел остановившиеся мертвые глаза... Вокруг сразу стало очень много людей и слов. Кто-то доказывал, что мальчишка отравился паленым самогоном или техническим спиртом – оказывается, уже были такие случаи. Кто-то выдвигал версию смерти от побоев, хотя на лице и руках не было видно ни одного синяка. Тело же Варламов никому не разрешил касаться до прихода милиции. Из церкви позвонили, куда следует, и молодой батюшка попросил его встретить представителей закона, а то уже пора начинать службу. Варламов рассеянно кивнул. Он терпеть не мог милицейские протоколы, но деваться некуда, придется писать, ведь это он обнаружил труп. И тут из толпы раздался громкий надрывный стон. Первой мыслью было – нашлась мать погибшего. Но нет, это плакала Рина. Она стояла на коленях на заплеванном жвачками асфальте, держала мальчика ладонями за щеки и рыдала в голос, бормоча что-то бессвязное. Но это не были лживые самопально-театральные причитания по умершим, которые Варламов не раз слышал на сельских похоронах. Искренние неудержимые слезы лились потоками, прокладывая себе русла по морщинам, но Рина их не вытирала. Она, похоже, плохо представляла, где она и что с ней. Рядом было Горе. Огромное, как море. И она ушла в него с головой. У Варламова нехорошо кольнуло сердце, уж не сын ли? Но нет, тот уже три года, как из армии, а этот, видать, еще школьник. Склонился, тронул за плечо. – Ты его знала? Рина растерянно подняла глаза. – Нет... Посмотри, какой молодой... И снова затряслась в истерике. Что-то, накопившееся годами, рвалось наружу. Плач был не только по этой оборвавшейся на взлете жизни, но и по ее растоптанным надеждам, мечтам о любви, радостям материнства и трагичному его финалу. Плач по Данилке, из жизни которого она добровольно ушла – что может быть выше такой материнской жертвы! Плач по всем абортированным и не зачатым ее детям, которых она уже заранее любила, но которых не могло быть, потому что все годы Рину окружали мужчины, думающие только о себе. Они домогались ее тела, потом выпивки, потом уже просто угла, где можно переночевать. Но сама она никому не была нужна. Да есть ли среди нас хоть один, которому дорога была бы именно женщина, а не он сам, любимый? Что-то такого и не помню. И себя в том числе... Но она плакала и о мальчике. Незнакомом. Искренне. Способен ли кто из нас на такое? Вот так, всем сердцем, всем телом прижиматься к этому остывшему, хрупкому и омывать его слезами во сто крат более святыми, чем самая святая вода. И ведь это не от хмеля, мы выпили по глотку. Просто душа у нее такая, нам не понятная, но огромная, и не видно ей границ. Всех принимает в себя: и заблудившегося на кладбище профессора, и многодетную девчонку, и этого дурачка. Потому что главное место в ней пусто, и мы не заполним его никогда... Варламов сжал зубы и решительно зашагал к церкви. Подошел к елейной тете, что продавала свечи, и спросил, не знает ли она, как найти сына Рины. Тетя покосилась, пожевала губами и достала из ящика вчетверо сложенный тетрадочный листок, на котором было крупно написано: «Белякова Марина Викторовна». А ниже приписка другой пастой: «Рина». Внутри листочка был адрес и телефон Белякова Даниила Викторовича. Видимо, в его метрике графа «отец» осталась пустой, и мальчику дали отчество по деду. – Она сама нам оставила на случай, если что... Ну, вы понимаете... Варламов вытащил сотовый, но деньги на счету кончились, вспомнил, что вчера из-за этого даже не смог предупредить Никиту. – У вас есть телефон? Это нужно для следствия, – внушительно добавил он. Тетенька оставила свой пост и повела гостя к маленькой комнатке в конце притвора. Набрал номер, особо не надеясь на успех, ведь Данила работает на заводе, а там смена рано начинается. Но трубку сразу подняли. – Это Даниил Викторович? – Да, я слушаю. – С вами говорит Мстислав Всеволодович Варлаамов, профессор Санкт-Петербургского университета (надо же, как солидно прозвучал его титул, даже корявое имя-отчество заиграло). Вчера я имел честь познакомиться с вашей матушкой и был потрясен как ее судьбой, так и высочайшими душевными качествами (бред несу, но побольше убедительности в голосе, и сойдет). Сейчас она в расстроенных чувствах: тут около Петропавловской церкви произошел несчастный случай – погиб молодой человек. Ваша мама очень переживает, хотя и не знала его при жизни. По-моему, это потому, что образ юноши ассоциируется у нее с вами, а от вас так долго не было никаких вестей (не слишком ли наукообразно? Ладно, надеюсь, поймет). Сама она звонить вам не решится, вы же знаете, какая она гордая (так ли это?), и никого не попросит. Я узнал ваш номер без ее ведома. Но мне кажется, именно сейчас было бы очень уместно передать от вас привет – это ее бы немного успокоило. И... не хотели бы вы что-нибудь еще ей сказать? На том конце откашлялись. – А она сейчас не... – Она абсолютно трезвая. Кстати, уже несколько раз завязывала и держалась довольно долго. У нее очень сильная воля (пусть думает, что так). Но после ухода из дома жизнь для нее потеряла всякий смысл. Я не хотел бы давать вам советы, вы взрослый человек, у вас своя семья. Но все же мать бывает в жизни только одна. Тем более что она у вас – удивительная женщина. – Семьи у меня нет, Татьяна уже с полгода, как замуж вышла. И маму я могу забрать в любой день. Просто я думал, ей самой так лучше. Я слышал, она там живет в просторном домике, друзей принимает. А у нас теснотища. – Даниил Викторович! Как вы себе представляете этих друзей? Это кладбищенские нищие или местные выпивохи. Они либо спаивают Марину Викторовну, либо отнимают у нее последние гроши. Кстати, она живет практически без денег, часто голодает... – Как? Но она говорила, что работает... – Не хотела вас расстраивать и ломать вашу семейную жизнь. – Все. Сейчас к вам еду. Так она где? – У церкви. Возможно, ей как свидетельнице придется подписать кое-какие бумаги – мы с ней как раз вдвоем нашли тело. Так что какое-то время она еще здесь пробудет. Вам далеко добираться? – От ДСУ. Далековато и с пересадкой. Но я возьму мотор. Думаю, успею. – Я тоже надеюсь. В случае чего тут вам любой покажет, где она живет. Извините меня за беспокойство. – Что вы! Наоборот, спасибо. – Всего доброго. Желаю вам... Но там положили трубку. Вышел из храма вовремя. По аллее к ним уже летел, распугивая ранних посетителей, новенький милицейский «уазик». Хорошо, что Рина немного успокоилась, и Варламов успел предупредить ее, чтобы ничего не рассказывала ментам о его ночных приключениях. А то еще выложит по наивности. Версию отработали простую: он шел показать могилу матери, за которой женщина согласилась ухаживать в его отсутствие. И вот наткнулись... Подробности никто особо и не спрашивал, протокол не занял много времени, и главный свидетель был отпущен. С могилой попрощаться все-таки пошел. Решетка получилась прекрасно и уже почти высохла. И посаженные астры с бархотками, похоже, примутся. Не смотри на меня так, мама. И прости за вчерашние глупые мысли. Ты дала мне хороший урок – ведь это ты все подстроила, правда? Исправляюсь. Больше никогда не буду жаловаться. Грех стонать, когда рядом живут вот так и не ропщут. Наоборот, они еще помогают другим. А ты многим помог, господин хороший? Постарался припомнить что-то яркое, и не получилось. Вся его помощь студентам укладывалась в рамки профессиональных обязанностей, но чтобы сверх того... А дочери своей помог? Нет, не деньгами, а так, по жизни? Вот она жаловалась, что им с ребятами негде потусоваться. Кафе-бары не для умных разговоров, хорошо бы на хате, и чтобы споры до утра. Помнишь, что ты тогда подумал? Да-да, о второй комнате, что освободилась после соседки. Занять-то ты ее занял, так почему было не пустить дочку с друзьями? Хотя бы разок, хотя бы на один вечер. Попробовать. Нет, хлопотно, да и перед студентами неудобно – профессор в коммуналке. Хоть и недолго осталось, рядом квартал уже расселяют, скоро и за нас примутся. Так почему же напоследок ребятам не погулять? Тем более что сам когда-то обожал такие посиделки, считал, что они дают для интеллекта куда больше, чем университетские лекции. И сосед бы не возражал, он парень молодой, еще к ним бы присоединился. И с Иришкой отношения бы другими стали. Почему же не предложил? Тямы не хватило или сердца? Или и того и другого? Вот и учись у кладбищенских пьянюшек, они куда мудрее тебя. И с Никитой... свинья ты, больше никто. Приезжаешь всего на пару дней, занимаешься своими делами, даже пообщаться толком не удается. Они с женой делают для тебя все, что в человеческих силах. Она даже ночевать к подруге уходит, чтобы не мешать – в однушке всегда все друг у друга на голове, хоть и не хрущевка, но не намного лучше. И что ты им в благодарность? Торты с коньяком? Не этого тут от тебя ждут, сердца... А ты их ни разу даже к себе не пригласил. Вернее приглашал, но так, что... А ведь Никита за всю жизнь в Питере не побывал. Слабо тебе его сейчас забрать и свозить? Денег не будет – сам билет ему купишь, небось, не обеднеешь. И на дачу к нему съезди, она для Никиты и есть настоящий дом, квартиру он зимней норой называет. Конечно, руки мыть придется под умывальником-дергалкой, и удобства во дворе, и комарья там, наверно, навалом. Зато сколько радости мужику доставишь и поможешь там, если надо. А потом в северную столицу, и чтобы никаких отговорок. Решено, мама, задержусь, это ты мне хорошо подсказала. А перед отъездом опять к тебе зайду – может, еще что посоветуешь? Насчет Али, Иришки... Ты же оттуда все видишь и знаешь, куда мне идти, а мы тут, как котята слепенькие, все по кругу ползаем. Эко я за последние сутки мистиком стал! Когда возвращался мимо церкви, служба уже заканчивалась. Зашел к тете со свечками, написал на листочке свой адрес и телефон, попросил передать Рине. Продавщица святого товара отозвала его в сторонку и сказала, что теперь не знает, когда увидит ее. Сын приехал на машине и увез. Даже домой не дал зайти. – Да появится она, не бойтесь. Здесь у нее подружка многодетная осталась, Рина ее не бросит. – Лидку-то? Это уж точно. Рина все сокрушалась, как девке без нее трудно будет. И как дом без присмотра оставить. – Так пусть Лидка туда переберется. Конечно, тоже не фонтан, но хоть газ-вода есть, с дровами возиться не надо. – Совпадают у нас мысли. Я Рине то же самое сказала. Она не против, только поговорить толком не дали. Сын очень торопил. – Привет ей от меня передайте. И Даниле, если появится. Я тут телефон друга записал, где сейчас остановился. Я еще поживу там несколько дней, захотят – пусть звонят. А это мой питерский. На всякий случай. И передайте Рине, что она мне очень помогла. – Рина? – недоверчиво вскинулась тетенька. – А что, она баба добрая. Пошел к воротам, поглядывая на заметенные к оградам кучи мусора. Бородач как раз загрузил одну из них на тележку и покатил на свалку. Из-под остатков соблазнительно высовывалась полустертая дощечка с длинной надписью. Неужели очередной шедевр? Варламов стряхнул носком ботинка вялые сорняки и пригляделся. Нет, всего лишь титул покойного, который был и заслуженным работником культуры, и членом какого-то творческого союза. Забавно, что перечень его званий заканчивался словами «любящий муж и отец». Но из-за этого брать табличку не имело смысла. И тут Варламов заметил уголок иконы. Сердце захолонуло. Неужели, как у Рины, к новой жизни? И ведь сбылась, выходит, примета... Дрожащими пальцами потянул это из-под мусора. Но в руках оказался всего лишь пустой ржавый оклад. Август 2006 года