Это теперь проблема у родителей такая - не с кем ребёнка оставить. Мало ли что? Газ включит, пожар устроит, из окна вывалится, или, не дай Бог, порнухи насмотрится... Опять же, влезет в компьютере в такой контакт, что все деньги со счёта спустит! Или скучать будет. Самому-то себя занимать охоты нет, да и, вообще, для этого есть взрослые! У Танькиных мамы и бабушки таких проблем не существовало! Из окна не вывалишься по причине перекошенной рамы - оно никогда не открывалось, телевизора и газа не было. Не было даже розетки, в которую (взрослыми предполагается) ребёнок обязательно засунет гвоздь... Был только выключатель - высоко, не достать, да чёрная тарелка-радио. Но при самой скудной жизни у Таньки всегда - альбом для рисования, чернильный карандаш о двух концах - красный с синим, простой карандаш и коробочка цветных. Шесть штук. Рисуй - не хочу! И ножницы. И клей. И кисточка. Если не хочется рисовать, резать и клеить, можно читать книжку. Читать она умела давно, но толстые книги как-то пугали объёмом, а тоненькие все перечитаны. Но толстые книги по вечерам вслух читала бабушка, и можно было подождать. Утром мама уходила на работу, а бабушка - в очередь. Никаких наказов Танька не получала. Дверь снаружи запиралась на висячий замок - собаку, которая "не рычит, не лает, а воров не пускает". Можно было выйти в сени и, оттянув до отказа дверь, поболтать в щёлку с соседским Лёшкой, если тот подойдёт к двери. Можно поиграть с собачкой Кинкой, которая обычно спала в сенях в бархатном, "барском", как его называла бабушка, кресле. Но самое главное, можно было САМОЙ слушать радио, а не под бабушкиным присмотром, когда нужно было отвечать на вопросы, КАК Танька поняла то, что услышала. Отвечать почему-то она не любила. Бабушка была недовольна и упрекала Таньку в том, что ей всё, «как об стену горох»… По радио передавали романсы. Танька всегда путала два имени Эйзен и Рейзен. Кто-то из них пел её любимый романс. «Уймитесь, волнения страсти…» Это ему так страшно! «…засни, безнадежное сердце. Я плачу, я стражду, душа истомилась в разлуке»… Сердце безнадёжно болит, плохо ему! Поэтому он хочет, чтобы сердце уснуло, отдохнуло. Стражду… страдает он. Разлука. Это, когда долго не видел кого-то. «Не выплакать го-о-ря в слезах!» Танька вздохнула. «Как сон, неотступный и грозный, мне снится соперник счастливый…» Тут плохо понятно. Однако он страдает ещё больше – «и тайно… сердце пылает… и гро-о-зно оружия ищет рука!» Вот! У него тайна. Он хочет кинжалом убить прямо в сердце того, который счастливый, у которого нет разлуки. «Напрасно разлука мне ревность гадает – не верю, не верю наветам коварным!» Вместо «не верю» Таньке слышится «неделю». Ничего, ничего – только неделю, ах – целую неделю ему будет плохо, а потом… Что такое «наветам коварным» оставалось непонятным, но спрашивать она ни у кого не будет. «Минует печа-а-льное время – мы снова обнимем друг друга, и тайно, и нежно забьётся усталое сердце, и тайно, и не-е-жно с устами сольются уста!» И никого он не убил своим кинжалом! А она вернулась, и они целуются, и это хорошо, а всё равно печально. И Танька шмыгает носом, и думает про страданье. Что такое страдать? Есть, наверное, такое существо – страдада. Это треугольник. Танька берёт ножницы и вырезает из тетрадной обложки синий треугольник. Один угол у него тупой, а два – острые. Танька намазывает его клеем и прижимает к двери боком. Получается профиль. Тупой угол – нос. Чернильным карандашом, окунутым предварительно в воду для яркости, она рисует красным концом рот, а синим – печальный глаз. Он и в самом деле получился печальным, потому что потекла вниз чернильная капелька… А в это время Клавдия Шульженко запела. «Три вальса». Танька бросила своё занятие и стала вслушиваться в слова. Бабушка всегда ей говорила, что жизнь очень быстро проходит – не успеешь оглянуться. И она оглядывалась осторожно, опасаясь, что вот сейчас жизнь и пройдёт. Но ничего не происходило – Танька осматривала свои руки и ноги – всё такие же! И вот, на правой руке две веснушки-родинки… Но они, наверное и ТОГДА будут. Когда она станет старой. Вот тогда, чтобы проверить, она и посмотрит на свою руку. И если родинки останутся, значит это ОНА, Танька… Вот, вот оно… Голос, такой весёлый и быстрый вначале, мгновенно постаревший и даже хриплый, медленно пел: «Ах… как кружится… голова… ха-ха-ха… Как… голова… кружится…» Она умирает! Уже умерла. Жизнь прошла. За одну песню. Таньке страшно, что песня её достанет, сделает старой… и забирается под кровать, стягивая с постели край одеяла, чтобы голос её не нашёл. А Страдада осталась там, на двери, и ей страшно, и она будет стареть и страдать… Вечером, когда бабушка пришла из очереди и сварила картошку, а мама вернулась из школы, сели ужинать. Мама спросила: – А что это такое на двери наклеено? Что за зверь? Танька заёрзала на табуретке. Если сказать, что это СТРАДАДА, то придётся объяснять, а вдруг это окажется «неправильно»… И она ответила: – Стародавка. Мама и бабушка посмеялись, но ничего не стали выяснять, а у Таньки появилась своя, никому не известная, тайна.