Прогулка в XVIII век День первый Эмиль поручил овец подпаску, отошел за камень к зарослям ореха и повалился на ворох листьев, накрытых тонкой сеткой свежего сена. Он обычно дремал на них после обеда, когда пригонял сюда стадо. Но в этот раз не дали. Подкатили две кареты, откуда-то набежали слуги, засуетились, расстелили перед валуном ковры, скатерти, расставили кушанья. И все это лишь для четырех господ: двух сеньоров и двух дам. Дамочки ничего, смазливые. Одна так вообще хоть куда, шустрая и в мужчинах явно понимает, а другая еще совсем зеленая. Девочка еще. Может, и не по возрасту, но по разумению. Хотя рассуждает больше всех. А те ее подначивают. Подшучивают над ней, а она всерьез... Эмиль перевернулся на живот, подпер подбородок ладонями и принялся слушать. – Ну, зачем ты так, Амалия? Неужели хочешь, чтобы молодые графы знали все твои секреты? – Застеснялась, Стаси! А еще говоришь об абсолютной искренности! Вот и докажи, что тебе нечего скрывать. Я, например, от Гийома ничего не скрываю, он знает, какая я плохая, и потому любит. Ты бы смог полюбить добродетель? – Никогда! – Вот видишь! Рассказываю ему все и без каких-то там теорий. А ты со своей философией в последний момент начинаешь тушеваться. Где логика? – А что за философия? – подал голос угрюмого вида брюнет с темно-синими глазами. – Девушка со своей теорией – это уже интригует. – Давай-давай, познакомь Рауля, не все же нас мучить. – Я доказываю Амалии, что все беды человечества оттого, что мы не знаем мыслей другого. Бог создал нас несовершенными. Если бы он захотел устроить рай на Земле, ему стоило бы только добавить еще один орган, чтобы мы слышали, что творится у каждого в голове... И в сердце тоже. Представляете, какая бы началась жизнь? Никто никого не может обмануть, обокрасть... Любое дурное слово пресекается на корню – его же слышат все! В считанные месяцы мы стали бы чисты и подобны ангелам. – А если наоборот? Увидев... гм, услышав, что все вокруг испорчены, даже святые стали бы позволять себе всякие гадости... – Нет, вы не правы. Человек по своей природе чист... ведь ребенок рождается безгрешным. Все черное заводится в нас потом из-за безнаказанности мыслей. Вот я, например, возьму и представлю себе... что я... я вас убила, вы лежите бездыханный, а я торжествую... – За что же вы меня так? – Придумаю, за что. Сочиню. Или даже хуже, воображу себя вашей любовницей... – Ну, нет, это все-таки лучше! Рауль, ты не против? – захохотал Гийом. – Не смейтесь, граф, я только для примера. Но ведь я при этом уже частично совершу грех прелюбодеяния или убийства. А поскольку мы все постоянно что-то такое на себя примеряем... Особенно, когда долго едешь, или после чтения романа... Вообразите, сколько вокруг нас подобных, еще не совершенных, но уже обозначенных грехов! Нет, если бы мы слышали мысли друг друга, мы бы себе такое не позволили. – А вам не кажется, что тогда бы не зарождались великие идеи? Что мысли вообще были бы стреножены? – Но великих, добрых мыслей люди бы не стеснялись. Стыдно только эгоистическое желание. – Почему же? Нисколько! – обрадовалась та, что называлась Амалией. – Гийом, услышь, что я сейчас хочу! – С удовольствием! – Да не это! Глухой! Я просила вишенку, а совсем не твои губы! Кто же целуется за обедом! И платье мне помял... Синеглазый и девица-философ деликатно отошли в сторонку и теперь стояли под кустом лещины в нескольких футах от Эмиля. – Как видите, Бог не дал нам такого слуха. Не додумался. Приходится с этим мириться, – подытожил кавалер. – Совсем нет! Бог специально не дал нам его, чтобы мы поняли, как нам этого не хватает. И поняв, мы догадаемся, что делать. А всего-то навсего нужно быть искренними, открытыми до конца. Не думать ни о чем дурном, не лгать, не казаться лучше. Просто стать такими, чтобы не было стыдно ни за одну самую маленькую мыслишку, и ничего друг от друга не скрывать. – Чудесная идея. Так начните! – Я с удовольствием. Но я буду одна. А другие... Все вокруг играют роли, и за этими ролями на видно людей. Амалия... то перед ним делает вид, что обижается, надувает губки, то изображает чуть ли не развратницу. Мне говорит, что Гийом ей безразличен, но проживет день без его письма и мечется, как тигрица в клетке. Где она настоящая? Как разглядеть под всеми этими масками? – О, маска – страшно прилипчивая вещь. По себе знаю. – И вам нравится ее носить? Впрочем, я не вижу на вас маски, вы никого не изображаете, а только прикрываетесь. Как веером, но без рисунка. Как книгой без названия. Не бойтесь, я не буду подглядывать, мне так даже легче разговаривать, потому что я вас не знаю. Знаю только, что вы – кузен Гийома и тоже граф. И еще догадываюсь, что вам, умному человеку, надоела болтовня мелкопоместной провинциалки. – А вот догадки оставьте при себе, – серьезно и холодно ответил синеглазый. – Вы не слышите моих мыслей. И слава Богу! Она вскинула глаза, пухловатая нижняя губа дрогнула, и чуть приоткрылась. Девушка не знала, как себя вести. Она приподняла плечи и зашагала к подруге, которую возлюбленный держал на коленях и клал ей в рот ягоды и конфеты. Чудные эти господа! Эмиль повернулся на спину и стал смотреть в небо. Чего этому дураку надо? Такая девчонка... Созрела, хочет ласк, взять бы ее да и... Нет, болтают всякую чушь. Чтобы все знать до донышка... Представляю, что буду знать про всех, с кем мне Марта изменяла. Ведь убью ее, суку. А так вроде ничего, живем, троих растим, четвертый намечается... Издалека доносился ясный взволнованный голосок: – …и пока такая любовь не пришла, нельзя себя растрачивать. Иначе ее можно не узнать, не увидеть. Понравился кто-то, но спроси себя, это ли та самая близость душ, из-за которой пойдешь на все? И если нет, не надо ничего. Лучше прожить жизнь старой девой, чем обманывать и себя и другого... Эмиль зевнул и закрыл глаза. Он не знал, что такое старая дева. В деревне их не было. День второй Стаси помогли спуститься из черной кареты. Площадь была за углом, там ее уже ждали, тихо рокотало море голосов. Но еще не время. Стражники завели ее внутрь Дворца правосудия, поднялись на второй этаж. В конце коридора распахнули дверь. Человек в черном сюртуке поднялся навстречу из-за стола. – Вам придется подождать. Мы не можем начать, пока из Версаля не прибудет копия резолюции на ваше прошение о помиловании. Король ответил отказом, но бумага куда-то пропала, послали за новой. Задержка не будет долгой, думаю, все решится в течение часа, самое большее – двух. Посидите пока здесь. Можем выполнить ваше последнее желание. Обед, разговор со священником, письмо друзьям или родственникам? – Я только что исповедовалась в тюрьме. Что-либо проглотить все равно не смогу. Пусть будет письмо. – Хорошо, вот перо, бумага и конверт. Никто не станет вам мешать. Убежать или сделать что-то с собой вы все равно не сумеете: комната почти пуста, на окне решетка. Если что-либо понадобится, постучите, охрана рядом. Стаси осталась одна. Подошла к окну и вздрогнула. Площадь внизу, и виселица в центре видна во всей своей красе. Не надо смотреть, у нее должно хватить сил написать Терезе. Почему не дали сделать это в тюрьме? Ах, да, она же была прикована к стене... Тереза милая! Когда получишь это письмо, ты уже будешь знать, что со мной случилось. Не верь ничему, все неправда и какой-то ужасный рок. Не понимаю только, почему Господь решил забрать меня таким жестоким способом, в чем я перед ним провинилась. Я уже писала тебе, как великолепно началась наша поездка. Амалия не отпускала меня ни на шаг. Постоянно просила рассказывать всякие романы и старинные австрийские легенды моего дедушки. Ей нравилось, когда я рассуждала о любви, хотя часто надо мной похохатывала. Я не обижалась, она куда опытнее в этих делах. А тут еще со дня на день ждала, что Гийом сделает ей предложение. В тот день мы обедали на лугу. Было чудесно: цветы, птицы, рядом паслись овечки – все, как на гобелене. Меня представили двоюродному брату Гийома, сумрачному, неглупому человеку, но, по-моему, я ему не понравилась. Потом он уехал к себе, а мы остались в охотничьем домике их семьи. Граф угощал нас каким-то фамильным вином. У меня закружилась голова, и я ушла в спальню. Когда через пару часов я проснулась и спустилась к ним, Гийом лежал на полу в луже крови. Рядом с ним мертвая Амалия с кинжалом в руке. Не помню, что со мной было, кажется, бегала, кричала, звала на помощь, пока не появились слуги... Вначале объявили, что Амалия сама зарезала жениха, а потом заколола себя. Но на ней было семь ран, в том числе под правой ключицей – не представляю, как можно себе такое сделать. Назначили судебное разбирательство, меня вызвали свидетельницей. Я, ничего не подозревая, туда явилась. И вдруг королевский прокурор стал во всем обвинять меня... Что это я поочередно убила обоих. Представили мое платье в пятнах крови – я, конечно, испачкалась, когда их нашла. Я пыталась объяснить, но мне никто не верил. Это ужаснее всего. Я же никогда в жизни не говорила неправды, никогда ничего не скрывала... Меня взяли под стражу прямо в зале и отвели в тюрьму. Потом было еще одно заседание, на котором вынесли приговор. Сегодня все закончится. Я даже вижу из окна, где это произойдет. На суде не говорили о моем дворянском происхождении, называли только компаньонкой Амалии. И я умру, как простолюдинка, на виселице. Я совсем одна. Тетя, у которой я остановилась, даже не пришла на последнее свидание. И в зале суда ее не было, наверно, стыдно иметь такую родню, как я. Я увидела там только одно знакомое лицо – Рауля, кузена графа. Смотрел на меня мрачно, значит, тоже поверил. Но ты не верь, прошу тебя! Ты же меня знаешь... Да и зачем мне это, посуди! Амалия – самая близкая моя подруга еще с монастырской школы, Гийома я любила, как брата, хоть он и был великим насмешником. Но он меня тоже опекал, как младшую сестру. За что им это! И за что мне... Я слышу, поднимаются по лестнице. Это за мной. Прощай, Тереза! Твоя Анастаси Она сунула листки в конверт и подошла к окну. Толпа стала еще гуще. Под виселицей уже стоял палач. Сейчас начнется... Щелкнул ключ. Вошли двое в черных плащах с капюшонами. Стаси, не поворачиваясь, кивнула на письмо. – Я закончила. Один из вошедших посмотрел на адрес и опустил конверт в карман. – Не беспокойтесь, перешлем. Наденьте пока вот это. Он протянул такой же черный плащ. Когда девушка оделась, легко касаясь локтя, повел ее к двери. – Прямо так, без цепей? – Вы не убежите. Кстати, когда пойдем по коридору, постарайтесь не обращать на себя внимания. – Почему? – Не в ваших интересах. Стаси усмехнулась. У нее еще могут быть интересы... Они шли запутанным лабиринтом комнат, лестниц, коридорчиков. Потом спустились в длинный темный проход, который все время изгибался, и не было понятно, есть ли у него конец. Снова лестница, винтовая. Зала, блестящий паркет. Небольшая комната с широким венецианским зеркалом. Перед ним столик с пузырьками. Запах мускуса и нарциссов. На диване призывно, как женщина, разлеглось кружевное свадебное платье. – Одевайтесь. Стаси не поняла. Оглянулась на скрытое в темноте капюшона лицо. – Зачем? Незнакомец развязал тесемку на ее плаще, отбросил его в сторону и кивнул на белое платье. – Наденьте это. Стаси провела рукой по своему балахону смертницы. – Зачем? Меня уже переодели. – Таково желание графа. Это его подарок. – Подарок мне? ТЕПЕРЬ? – Он хочет, чтобы вы сегодня были красивой. Поторопитесь. Люди в плащах удалились. Стаси стянула балахон. Откуда-то появилась служанка, закинула его в ящик комода и стала помогать облачаться в подвенечный наряд. Все от белья до перчаток было вершиной роскоши и утонченного вкуса. Господи, какая глупость! Не все ли равно, в чем это тело отвезут в некрашеном гробу на пустырь и там закопают без креста. Выкаченные глаза, синий язык и это платье... Зачем такая насмешка... Подошел цирюльник, посадил перед зеркалом и начал щипцами укладывать волосы. Только этого еще не хватало. Она терпела. Она решила все сегодня стерпеть и не роптать. Это испытание. ТАМ она поймет, за что ей такое... Из обрамленного золочеными амурами стекла на нее смотрело бледное испуганное личико. Нет, я должна выглядеть не так. Я должна быть спокойной. Показать презрение к смерти. Показать, что я невиновна, иду прямо к Господу, и презираю своих убийц. Да, я выше их, я уже почти что ТАМ. Стаси попыталась изобразить гордую усмешку, но у нее плохо получилось. А ведь я сейчас играю роль. Бесстрашная, уверенная... Это не я. Я боюсь. До тошноты, до истерики. Я просто скрываю. Они заставили меня играть, делать, что я ненавижу больше всего. Неужели брат Гийома был прав, человек не может прожить, не играя? Я хотела всегда во всем быть искренней и просила этого от других. Почему я должна в себе чего-то стесняться, что-то скрывать? И что скрывать другим? Зачем? Но вот на пороге небытия мне приходится изображать какую-то незнакомую, вычитанную в книгах тетку. Потому что стыдно. Потому что нельзя выйти на площадь и попросить: не убивайте меня! Я ни в чем не виновата. Отпустите... Это стыдно. А приговорить ни за что – не стыдно. Не стыдно биться в судорогах... Не стыдно на это смотреть, жадно, азартно... Сзади скрипнула дверь. Она оглянулась и поднялась навстречу. Рауль... Вперился в нее тяжелым синим взглядом. Пауза затягивалась. Стаси уже хотела что-то сказать, но вспомнила, что по этикету разговор должен начинать более старший и высокий по положению. – Вы очаровательны, мадмуазель, – холодно произнес граф. – Благодарю вас. За комплимент и за наряд. Но мне это уже ни к чему. Перестала владеть лицом. Наверно, опять выгляжу испуганной дурой. Спокойнее. Только бы голос не дрожал. Нет, он вроде бы не подводит. – Считайте это моей прихотью. Я с того дня мечтал сделать вам подарок, но боялся, что вы не примете. А мне очень хотелось узнать, как вы выглядите в подвенечном платье. Подумал, что сегодня вы не откажетесь его примерить. Ведь вам не приходилось такое надевать? Она покачала головой. – Нет. Но именно сегодня... Зачем? Это жестоко... Я понимаю... вам приятно мучить меня. Но знайте, – ее голос поднялся и зазвенел, – я не убивала вашего кузена. Я никого не убивала. Это клевета... Он, не мигая, смотрел в ее глаза. Стаси начала путаться в словах. – Не подумайте, я не пытаюсь оправдываться... Пусть все свершится. Но я невиновна... Просто знайте это... – Я знаю. – Правда? Спасибо... – У вас прекрасная выдержка – я так и не дождался слез. Пусть она вам не изменяет. Сейчас вы должны сделать выбор – самый главный в вашей жизни. В этой комнате две двери. Если вы шагнете к той, в какую вошли, вас проведут по тем же коридорам туда, где вы писали письмо. И через полчаса за вами придут. Финал вам известен. Переодеваться не надо – вы будете самой нарядной из всех, кто расстался с жизнью на этой площади. К тому же девушек часто хоронят в подвенечных платьях, особенно, если она чья-то невеста. – Я никогда не была невестой. – Это вы так думаете. Но, возможно, кто-то считал вас... – Нет. И слава Богу, обо мне некому горевать. Снова пристальный хмурый взгляд. – Если вы направитесь к другой двери, все будет гораздо сложнее. Вам придется пойти против вашей природы и на целые сутки стать паинькой... – У меня есть сутки? – В этом случае будут, я гарантирую. Придется делать все, что я вам скажу. Безропотно. Разыгрывать разные роли. Несложные. Выполнять мои прихоти. Всего сутки. Дальше снова можете стать собой. – Знаете, чем притворяться, лучше... – Там вам тоже придется притворяться. Только роль другая – осужденной убийцы. Раскаявшейся или нет. Но что бы вы ни задумали, вас там воспримут только так. – Значит, в обоих случаях игра, ложь? – Да. Я помню, как вы это ненавидите, но такова судьба. Небеса наказывают вас за гордыню. Так что вы выбираете? – А что бы вы мне посоветовали? – Ну и характер! Не устаю поражаться! Нет, чтобы сказать: выбираю жизнь. Сутки ли, двое, пятьдесят лет ли – сколько Бог даст. Но не хочу уходить в неполных девятнадцать. Нет, стыдно ей, видите ли. И должен решать я. Или вы уже вошли в роль паиньки? Ладно, я бы на вашем месте выбрал вторую дверь, в первую вы всегда успеете. Но только делайте это побыстрее. На двух площадях вас ждут огромные толпы. И там и там вы должны сыграть главную роль. На обеих одновременно, конечно, оказаться не сумеете, но все же поторопитесь, уважьте людей. Стаси криво улыбнулась и шагнула к нему. Граф поклонился. – Ваш выбор принят. Теперь, – он повернул к себе ее лицо, – Телье, добавьте на губы кармина, чуть-чуть, не опошлите. Так. Теперь смушки. – Я не люблю смушек. – Вы уже паинька, забыли? Телье, одну налепите на природную родинку около уха, остальные по вашему усмотрению. И еще немного оттените глаза. Да, не больше. Локоны на лоб. Эти на виски. Теперь все прикрываем вуалью и в путь. Тут недалеко. Ах, да, чуть не забыл. Я приготовил вам кое-что на шею, – Рауль вытащил бриллиантовое ожерелье. – Ей-богу на девушке это смотрится лучше, чем пеньковая веревка. Карета проехала всего пару кварталов и остановилась перед собором. Толпа радостно кричала, на Стаси и графа сыпались цветы. Девушка вопросительно посмотрела на него. Рауль взял ее под руку и тихо сказал: – Никакого удивления на лице. Счастливая улыбка, влюбленный взгляд. Надеюсь, сумеете? – Постараюсь. Что за глупость! Их всерьез принимают за жениха и невесту. Даже священник... Да, обычный обряд. Что он спрашивает? Согласна ли я? Стаси взглянула на графа. Он одними губами показал: скажи «да». Сказала. О, Господи, еще и кольца. Для чего? Где-то внутри нее оставалась комната с видом на площадь. Она должна туда вернуться. Там все по-настоящему, все серьезно, безысходно, как и должно быть в жизни. Зачем она согласилась на эти дурацкие игры… Да еще в последние часы... Они опять куда-то едут. Поля... Так что произошло? Куда ее везут? – Роль паиньки предполагает, что я не задаю вопросов? – Отчего же. Можете спрашивать. – Скажите, граф, что сейчас было... в церкви? – Ваша свадьба. – Так это что, всерьез? Это не маскарад? – Не знаю, как вы относитесь к таким вещам. Для меня это серьезно. Я только что перед Богом и людьми назвал вас своей женой. – Зачем? – у Стаси перехватило горло. – Зачем это вам? И что теперь? – Как что? Семейная жизнь, дети. – Дети? У меня? Она чуть не плакала. Взгляд скользил по бархатной обивке кареты. – А что там... на другой площади? – Там уже поняли, что совершен самый дерзкий побег последнего десятилетия. Приговоренная исчезла прямо из Дворца правосудия. Людям на площади сразу не скажут, объявят, что казнь перенесена. Но потом все равно слухи просочатся. – Так меня ищут? – Безусловно. По всем кустам, сараям, подвалам. Сегодня облазят ближайшие мансарды и веселые дома. Будут обшаривать стога и фермы. Но никому не придет в голову, что во время облавы беглянка была в двух шагах и спокойно сочеталась браком с братом убитого. Солдаты заходили в церковь, осматривали толпу, но на невесту даже не бросили взгляда. Не догадались. – Но вам... Рауль... вам это зачем? Вы хотели меня спасти? Но связывать себя с такой... Слезы все-таки хлынули. Рауль протянул ей платок. – Успокойтесь. А я попробую объяснить. На том пикнике я увидел самую интересную девушку из всех, что раньше встречал. А встречал я, поверьте, немало. В этой же странным образом сочеталась провинциальная чистота и непосредственность с природным умом и весьма приличными для девицы знаниями. А уж как она философствовала на тему любви, в которой не понимала решительно ничего! Но это было забавно. Искренность во всем. И никаких ролей. Роль – это ложь, и все беды именно из-за этого. А в чувствах нужно всегда сомневаться и постоянно спрашивать себя: настоящее ли это? И без любви, все сокрушающей, огромной, – ни одного поцелуя. Так? Я правильно усвоил урок? – Да... – У меня хорошая память. Я подумал тогда: добиваться такую девушку все равно, что просить ласк у античной статуи. Пока она будет разбираться в своих чувствах и сопоставлять их с классическими образцами, я сам забронзовею. А жаль. Никого из женщин мне так не хотелось прижать к груди и разуверить во многих ее аксиомах. И тут бедняжка попадает в неприятную историю. Кому-то очень выгодно свалить на нее вину за нераскрытое преступление. Версия о самоубийстве Амалии вскоре лопается, свидетельница превращается в обвиняемую. Я с самого начала знал, что это дело сложное, в нем задействована политика, наследство и Бог еще знает какая паутина интриг. А их жертвой должна была стать юная провинциалочка. Я не хотел этого допустить. Конечно, можно было добиваться пересмотра дела или по-другому устроить побег. Но я подумал, что только вот таким выбором между петлей и венчанием смогу сделать тебя своей женой. – А если бы я пошла к той двери? – Я бы тебя отговорил. – Но как же так... без любви... – О своих чувствах я помолчу. А ты в ближайшие дни станешь любить меня без памяти. – В благодарность? – Не только. Сегодня, пока ты паинька, получишь от меня первый урок. Завтра, надеюсь, захочешь узнать и второй. А потом... Обещаю тебе год безумного счастья, а дальше уже – как Бог даст. – О чем это вы? Так не бывает. Ведь близость душ... – А мы начнем с близости тел. И посмотрим, что получится. И начнем довольно скоро – вон уже виднеется мой загородный дом. Там нас ждут мои друзья, хороший повар, старое вино и широкая постель, на которой, говорят, предавался любви сам Людовик XIV, а этот король знал толк в таких делах. – Все-все, отменяю на сегодня все уроки. Этим невозможно заниматься, когда девушка дрожит. Что с тобой? – Я уже не дрожу. – Все равно вся сжалась, скукожилась. Тебе холодно? – Не знаю. Наверно, нет. – Иди сюда, на плечо. Оно теплое. И я весь теплый. Успокойся, мы будем просто лежать и беседовать. Ничего не понимаю, утром ты не дрожала. Неужели я страшнее, чем палач? – Нет, я не боюсь вас... – Тебя. – Да-да, прости. Я не боюсь тебя. Особенно сейчас, в темноте. – А на свету? У меня что, такое страшное лицо? – Ты красивый. Но никогда не улыбаешься, и мне кажется, что ты злишься на меня. – Это одна из ролей. Маска, что прилипла на всю жизнь. Я был моложе Гийома, но хотел, чтобы наш дед тоже принимал меня всерьез, поэтому не позволял себе улыбаться и старался веско говорить. И вырабатывал холодный бесстрастный голос. – Нет, голос у тебя добрый. – Это только с тобой. – Нет, ты и за столом рассказывал... так мягко, чудесно... Особенно про солдата охраны, которому дали гашиша. И как меня увели... А этот, в парике, это он был в темном плаще? – Да, это Теофил, секретарь тайной службы, мой друг. – Я узнала его. Но почему-то еще за столом начала дрожать. Хотя понимала, что мне ничего не грозит. – Это после пережитого страха. Бывает. Но сейчас ты вроде бы оттаиваешь. Согрелась? – Кажется, да. А ты... ты оттаешь? – В смысле? – Ты научишься улыбаться, шутить? – Тебе бы этого хотелось? – Да. Очень. – Тогда придется. Начну прямо сейчас. Попробуй мои губы, чувствуешь улыбку? – Не совсем... – Пальцами трудно нащупать. Коснись губами. Ну что, убедилась? А теперь я попытаюсь узнать, улыбаешься ты или нет... Рауль в долгополом халате вышел из спальни. Слуга протянул ему набитую трубку и бокал. Теофил поднялся навстречу. – Уснула? – Конечно. Заласкал, утомил. Да еще после такого дня. – Досталось девчонке. Удивляюсь, как она держалась. – Она чудо! Ангел. Чиста еще, неразбужена, но я чувствую в ней такую скрытую страстность... – Увози ее побыстрее. Когда собираешься ехать? – Завтра в полдень. И сразу к границе. – Да, не тяни. – Но ты вроде говорил, что ей уже нечего бояться? – Не совсем так. Как графиню ее теперь не могут повесить. А для изменения приговора нужно новое судебное заседание, на котором поднимутся кое-какие подробности. Но зачем ей еще один арест, тюрьма, и прочие муки? Пусть отсидится за границей, пока я это не раскопаю до конца. – Очень на тебя надеюсь. Хорошо бы все закончилось без нее, чтобы вернулась полностью оправданной. – Постараюсь. Но ты же понимаешь, чьих рук это дело. Тень ляжет на весь ваш род. Потому-то ее и подставили, чтобы не затрагивать честь графской семьи. – Теперь она сама в этой семье. И вообще Гийому надо было раньше решать дела с младшими братьями, не дожидаться такого конца. Впрочем, ты вряд ли что докажешь. Выясни только, кто непосредственно убивал, и ладно. Слава Богу, что я им не родной. – Но если правильно обосновать обвинение и добиться торжества справедливости, ты мог бы стать единственным наследником и их ветви. – Мне не нужно ни их привилегий, ни их денег. Постарайся только, чтобы ее больше не касалась эта грязь. День третий – Кто там, Анюта? – Письмо вам, Настасья Павловна, из Москвы. – Что, Стаси, неужели от Теофила? – Да, он уже в России. С Фредериком. Завтра-послезавтра будут здесь. – Наконец-то... Не плачь, Стаси. Что-то у тебя нервы последнее время... – Прости, Рауль. Я не видела его больше четырех лет. Ему уже десять. Узнает ли маму... – Узнает. И сестер полюбит, я уверен. Он должен быть умным, это же наш сын. Но я хотел с тобой посоветоваться, что из нашего прошлого ему стоит знать, а что нет. – Пока ничего. А может, и в дальнейшем. – И это говорит женщина, которая считала, что нужно быть абсолютно искренней и полностью открытой. – Считала. Тогда мне нечего было скрывать. Но после этого столько воды утекло. И такой мутной она бывала, и такие водовороты кружили нас, и столько было в ней боли и крови... Ладно, историю, как ты спас меня от петли, он, может быть, и поймет. Со временем. Но как рассказать про мои путешествия в крестьянском платье, когда ты два месяца прятался в подземной каморке замка? Как я перепугалась, когда этот пастух узнал во мне сеньору, которую когда-то видел на пикнике. Как плакала у него на плече, когда Эмиль согласился оставить у себя Фредерика... – Это как раз придется объяснить, он же будет спрашивать, почему мы его бросили. – Наверно. Но не сейчас, потом... Поймет ли он, что ты чувствовал, когда тебя схватили и должны были наутро отправить в революционный трибунал? Надо ли ему знать, как я разыгрывала легкомысленную девку и лобызала юнца с кокардой, что охранял твою комнату? А потом что, обрисовать в подробностях, как я воткнула ему в горло кинжал? А мальчишка-то был моложе, чем я в день нашей свадьбы... Может, еще рассказать, какими словами ты обозвал меня, когда я вошла к тебе в его форме с окровавленным воротом, и как не хотел выходить... – Но почему ты не сразу поднесла свечку к своему лицу? – Боялась, что ты вскрикнешь и там услышат... Описывать ли ему сумасшедшую ночную скачку, твоего загнанного коня и этот жалкий кустик в чистом поле, где мы прятались в ожидании погони? Не было в этом ничего героического... И там, на перевале, когда шли к моим австрийским родственникам... Темнота, ледник, один тонкий плащ на двоих... Ты вспоминаешь это, как высшую точку нашей любви... и по страсти, и по реальной высоте горы... Но наше бегство может показаться весьма жалким. Сможет ли он понять? – Когда-нибудь сможет. А мы еще припомним тот монастырь, куда попросились под видом двух подмастерьев. Как ловко ты изобразила заболевающего мальчика... С какой заботой нас там приняли... А в благодарность мы осквернили их святую келью безумной ночью... – Улыбаешься... Это теперь нам с тобой многое кажется веселым, а тогда мы трусили, бежали, пресмыкались перед незнакомыми людьми. И в этой русской столице все ли было гладко? Нужно ли ему знать про нравы здешней придворной жизни? Тем более что за эти последние месяцы после смерти императрицы все так сильно изменилось... – Ничего. Главное, чтобы мы не менялись. – Ты думаешь, это возможно? В тот день ты сказал, что судьба наказывает меня за гордыню. Но это было только начало. Сколько ролей мне пришлось сыграть с тех пор, сколько придумать лжи, во что только не испачкать свои руки... вплоть до крови того мальчишки... – Ты сделала это во имя любви. – Да. Это ты тогда угадал правильно, хотя и начал все с обмана. Кстати, совершенно напрасного, я бы и так могла в тебя влюбиться, если бы ты не изображал буку. – Это был щит, и я за ним прятался. Неужели ты до сих пор не поняла, что мужчины без улыбки с высокомерными интонациями – самые неуверенные в себе? А кто пытается при этом читать дамам нравоучения, – вообще самый жалкий трус. Нападение – лучшая форма защиты, только маска сильного, наглого всезнайки спасает его от поражения. – Какого поражения? – Нравственного. Как правило, так ведут себя те, кого раньше обижали женщины. – Тебя обижали? – Кажется, нет, но я очень этого боялся. – И делал все, чтобы боялись тебя? – Да. И выращивал маску человека, недоступного чувствам и сомнениям. В ней легче жить. Многие принимают тебя за героя. – Почему же ее снял? – В ней холодно и одиноко. И еще боялся, что вживусь в это чудовище, а ведь я таких ненавидел. Слишком хорошо понимал, откуда они берутся. И еще хотел, чтобы ты увидела мое истинное лицо... Ну что за моветон! В твоем ли положении залезать мужу на колени, да еще целоваться средь бела дня! А если дети забегут? – Ну и пусть. И все же до сих пор не пойму, откуда ты знал, что я... – Полюбишь? Иначе и быть не могло. Когда я впервые встретил тебя, сразу понял, что мы – две створки одной раковины и можем быть только вместе, а поодиночке превратимся в нечто безжизненное и окаменевшее. – Хорошее сравнение. Когда-нибудь ты расскажешь его Фредерику. Тогда, возможно, он поймет и остальное. Но это случится, только когда он сам полюбит. И все же мне иногда бывает горько, что я уже не та простушка, мечтавшая о всеобщем обмене мыслями и чувствами. Смешно, но сейчас я не хотела бы их показывать даже собственному сыну. – Вот в этом ты не права. В твоем выдуманном мире, где все слышат, что творится в голове другого, жить было бы слишком просто. И там очень трудно испачкаться, как в только что вымытой и прибранной комнате. Судьба же преподносит нам сюрпризы. Спасая себя и других, человек может пойти и на обман, и на убийство. Но главное, чтобы это осталось болью, испытанием, грехом, который несешь, как крест, и, отмаливая его, очищаешься. Чтобы это не стало нормой жизни, когда ушла опасность. Ты когда-то говорила о разрушительной силе безнаказанных греховных мыслей. Так вот и мысль, и даже поступок не страшны, если они не изменяют твою душу. В этом и есть величие нашего экзамена под названием «жизнь», что мы сдаем перед Богом. Выдерживает испытание прошедший через грязь и кровь, но сохранивший при этом чистоту. И Господь скорее примет к себе не того, кто не видел грязи, а к кому она не прилипла. Такое удается единицам. Но ты это смогла. И мне остается преклонить колени... – Ну все, пошла патетика! Господин Цицерон, слезьте с котурнов! – Ораторы котурны не надевали... – Все равно слезь. Ты меня убедил, не будем давать зароки, что рассказывать детям, а что нет. Жизнь сама подскажет. Мир куда разумнее, чем кажется нам в юности, но понимаешь это не сразу. – И не всем удается понять. Тому пример – события в нашей прекрасной Франции. Слава Богу, что мы успели убежать из этого созданного людьми рая на Земле. Рай с точки зрения жестоких детей... – И там повзрослеют. Взрослость приходит со страданиями, а их уже было достаточно. – Я тоже мечтаю о празднике всеобщего прозрения. Чтобы можно было пройтись по набережной Сены, не боясь, что завтрашний день станет для тебя последним. И французские портные... Как я соскучился по настоящему мастеру! И твоему вновь полнеющему животику не помешали бы оригинальные фасоны... – Тебе не нравится моя фигура? О, неблагодарный! Разве не ты тому виной? – Сдаюсь! Ты самая очаровательная женщина в России. – И только? – И во всей Европе. – Льстишь. Но все равно приятно. – Хочешь, я, как Парис, подарю тебе яблоко с надписью «Прекраснейшей»? – Хочу. Только напиши не по-французски «Belle», а на русском. Что, трудно? – М-да, боюсь не справиться. – А я освоила. И не говори после этого про плохие женские мозги. – Никогда бы не позволил себе даже такой мысли. Но жду не дождусь, когда мы сможем забыть этот язык... Мечтам графа и графини де Гро не суждено было сбыться. Реставрация произошла слишком поздно: дети к тому времени уже получили в России чины, завели семьи и не захотели переезжать в чужую для них страну. Только через век с лишним их потомки вновь оказались во Франции, когда мысль о неразумном устройстве мира и детская мечта о создании рукотворного рая пустила корни на русской земле. Лето 2006 года