Тоже мне рыбаки... Кто ж так ловит! Рыба любит тишину, а эти разгалделись, даже за поплавками не следят. И удочки поставили по-уродски – на свету, через десяток метров кусты начинаются, под ними было бы куда удобней, и леску в тени не видно. Сразу видно: городские, дурные, им и рыба-то не нужна, так только для понта. Николай презрительно покосился на мужиков, но в последний момент всё-таки решил остаться вежливым и, когда тропинка подошла к ним вплотную, даже спросил, как успехи. – А что, тут можно кого-то поймать? – Я позавчера из этой реки за час вытащил десятка два карасей и двух щурят. Так, средненьких. Мужики весело, недоверчиво присвистнули, и самый тощий с лохматыми ногами кинулся проверять наживку. Тропа попетляла в ивняке и снова свернула к воде. Здесь, на крутом бережку, увидел ещё одного чужака. Откуда их столько в наших краях... Впрочем, это оказалась чужачка. Невысокая, в шортах и красной бейсболке, из дырочки на затылке смешно свешивается хвостик. Живот и бёдра рожалой бабы, и ноги полноваты. Но ей наверняка за сорок, для такого возраста очень даже ничего. – Не заблудились вы тут? – Кажется, ещё нет, – улыбнулась, как старому знакомому. – Я ищу, где можно искупаться. Всё так заросло. – Пляжик впереди, около хутора, хороший, почти без травы. Но можно и где ваши товарищи, там тоже неглубоко. – Не хочу им мешать, ещё рыбу распугаю. И вообще я на них обиделась – удочки для меня не нашлось. В кои-то веки раз собралась... Не смотрите так, у меня когда-то в юности хорошо получалось. – Удочку найти не трудно, в моём сарае их около десятка, могу хоть две дать. Но там вы всё равно ничего не поймаете, места нужно знать. – А вы знаете? – Я же здешний. – Да ладно, не бойтесь, не стану я выпытывать ваши тайны. – Я бы их вам и так открыл. И было бы здорово притащить вашим ребятам хороший куканчик. Когда баба нос утирает... Ой, простите, женщина... – Ничего, пусть баба. Это даже приятно – вспомнить, что в каждой из нас сидит простая русская баба. Так что же с куканчиком? – Солнце высоко. Через полчаса вообще клёва не будет. Пока дойдём за удочками, пока... Не успеем. – Ясно. И надо ждать до вечера. – Соображаете. Но карась вообще-то лучше по утрам берёт, перед восходом. Улыбается во всю ширь. Явно хочет продолжить разговор, не о рыбалке, так о чём-нибудь ещё. Неохота, видать, к своим возвращаться. – Скажите, а у вас никто не мог бы продать нам парного молока? – Год назад и я бы мог. Но коровы уже нет, одни куры. Спрошу у соседки. Вам сейчас или к вечеру? – Можно и сейчас. Это далеко? – Мне минут двадцать идти. Вам, конечно, поболе. – Тогда подождите, пожалуйста, я наших предупрежу и кошелёк возьму. Баттлы, надеюсь, у вас найдутся? – Найдутся. Обернулась она быстро. Теперь на плече вместо полотенца болталась холщовая сумка с красными кожаными маками. Вначале Николай шёл первым, но всё время оглядывался. – Давайте лучше вы вперёд, а то боюсь разогнаться, и вы за мной не поспеете. Замелькал впереди тёмный хвостик. А бабонька-то ходкая, оказывается, у них там, в городах, ещё и ногами топают, не только на троллейбусах. Завёл её к себе, думал, пусть посидит в палисаднике, там и столик хороший, и скамейки. Но Чубайс так рассвирепел, что пришлось посадить на цепь, да и после этого ничего не слышали из-за его брёха. И Николай предложил пройти в дом. Разыскал пластиковые бутыли и пошёл к Никитишне. Когда вернулся, незнакомка стояла у книжной полки, разглядывала корешки. – Зря вы разулись, я тут неделю не убирал, пылищи набралось. А на книгах ещё больше, давно ничего не читаю. – Что так? Не любите? – Не знаю... В детстве за уши не могли оторвать, залезу куда-нибудь на дерево и до вечера... Потом доставал, трудно тогда с этим было, дорого... только у спекулянтов. Жена ругалась, зачем тебе, а я говорю, пусть дети читают, сколько хотят... Николай откашлялся и умолк. – Ну и как, читают? – Ничего они не читали. Сын всё с ребятами... короче, утонул он... тринадцать всего было. А дочка в мать пошла, сперва вообще учиться не хотела, уехала, устроилась на завод. Потом нахлебалась там и денег потребовала, поступила... как его... дизайн. – Нравится ей это? – Да не пойму. Замуж сразу выскочила, родила, жена моя сейчас у ней. Уж полгода почти, с ребёнком помогает. Хотя Людка в декрете сидит, чего они там вдвоём, и одна бы управилась. – Вы не правы. Когда груднячок, тут лишних рук не бывает, малыш для всех дело найдёт. – Ага, а мне тут бобылём сидеть. Хорошо придумали. Их счастье, что не пью, да и до баб не охочь. Но дождутся – загуляю. Николай шутейно смерил гостью оценивающим взглядом. Она удивлённо засмеялась. – Экий вы шустрый! – Да не очень. К сожалению. Даже познакомиться забыл. Коля. – Аня. – А ничего, что без отчества? – Но вы ведь тоже без отчества представились. – И то правда. Хотя вам, городским, наверно, привычней... – Но сейчас мы не в городе, так? Николай осклабился. – Ты тоже, видать, шустрая. А что я тебя на «ты» назвал, не смущает? – Ничуть. Мы ведь почти ровесники. Но я тогда тоже на «ты» буду. – Валяй. А сколько тебе? – У женщин разве спрашивают? Это же моветон. – Чево-чево? – Дурной тон, говорю. Впрочем, что скрывать, полтинника мне ещё нет, сорок пять уже было. Точнее хочешь? – Не напрягайся. А мне сорок пять осенью стукнет. Так что мы с тобой за одной партой могли бы оказаться – у нас в деревне четыре класса вместе сидели. – Коли так, могли бы. Если бы я в вашем селе росла. – Нет, в селе – там школа большая. А эта маломерка тут была, в деревеньке. Но и до неё надо было идти. Недалеко, но через речку, и весной это, я тебе скажу... Вышли на крыльцо. Внизу река делала поворот и выныривала из-за кустов уже под прямым углом. На той стороне виднелись серые некрашеные домики. – Там теперь почти никого не осталось. И у нас на хуторе всего три семьи. А когда-то тут два десятка дворов было, и такая драка из-за земли... – До революции? – Ну да. Дед рассказывал, сюда вначале отселились, чтобы не со всеми... ну, чтобы отдельно, а потом урожаи хорошие пошли, и полезли все, кому не лень. Чуть до ножей не доходило. Ну а потом колхозы, то да сё, кто поумней, укатили отсюда. Вон видишь холмики? – Вижу. – Это от домов. Там целая улица была. – Страшно как. Будто могилы. – Да, похоже. А что, дом, как человек: вырос, постоял, состарился, осел, а потом и в землю ушёл. – Да ты, Коля, прямо поэт! – А что ты думаешь, я по молодости баловался, сочинял. Учительница у нас была, я за ней ухаживал и старался умным казаться. – И что, стихи помогали? – А то! Если бы меня в армию не забрали, я бы её точно добился. – Что же, не дождалась? – Она тут замуж вышла. Агронома нового прислали, ну и... А я в отпуск приехал и со своей познакомился. Не судьба. – А своей-то стихи писал? – Пробовал. Она не любила, ей всё деньги давай или там тряпку какую. Из города, бывало, привезу, радостная ходит, неделю, а то и две не ругаемся. – А так ругаетесь? – Когда как. Раньше чаще, но тогда и дружнее жили, а сейчас, как чужие, даже разговариваем мало. Но где она такого ещё найдёт, я, знаешь, сколько зарабатываю! У меня же свой трактор! – Да ты что! – Правду говорю. Вот в этом сарае. «Беларусь». Старьё, конечно, но я на нём всем в округе огороды пашу, без меня бы тут вообще ничего не росло. – Откуда же такое привалило? – В начале девяностых ещё. Колхоз весь растащили, технику распродали, никому ничего не досталось. А этот трактор был утопленником, в речку на нём один придурок свалился, еле спасли. Потом вытянули машину, да так и бросили в камышах. Признали негодной, списали. А я тут подсуетился, поставил тогдашнему председателю магарыч, отдай, говорю, на запчасти. Он мне его как лом и оформил. Ну а я перебрал всё, кое-что достал, подкупил – и вот до сих пор бегает. – Чудеса! Покажешь? – Чё, щас что ли? – Нет, я сейчас пойду, мои заждались, да и молоко прокиснет. Но ты же обещал вечером удочку и пляж показать. – Ты чё, серьёзно? – Конечно. Я так и не порыбачила. Или напрягаю? – Приходи, наловим. Но ты точно придёшь? – Я же сказала. Ну, давай! До вечера! Но Николай всё-таки сомневался. Бабонька явно не бедная, на кой ей эта рыба. Впрочем, кто их, городских, разберёт. Она появилась около семи. По уму оделась – джинсы, курточка, кроссовки, соображает, что, как солнце сядет, комарьё начнёт донимать. – Червей не заготовила? – Нет, – виновато опустила глаза. – Ты покажи где, я накопаю. Отвёл её в угол сада, в прошлом году зарывал там палые яблоки и навоз. Черви теперь кишат любых размеров, показал, каких лучше брать. Пока доставал и проверял удочки, Аня набрала полбанки. Замахал, куда столько. Напоследок прихватил рюкзачок с бреднем, сунул ей складные стульчики, и зашагали. Подивилась на его крепкие, совсем новые мостки и заранее приготовленные рогатины для удилищ. Николай посмотрел, как она насаживает червя, одобрительно хмыкнул – для горожанки вполне сойдёт. Помог разложить снасти, попросил следить за его удочками и пошёл вдоль берега со спиннингом – сейчас самое время для приличной щуки. Но рыбацкое счастье ему не улыбнулось. Минут через сорок вернулся, оглядел спущенный в воду садок, где трепыхался пяток некрупных карасиков, скривился. – Хернёй мы с тобой маемся, Аня. Ладно, посиди, поуди, я ещё отлучусь, и уж тогда будет тебе другая рыбалка. Она мучилась, снимая с крючка возмущённого ерша, когда из-за кустов вынырнула плоскодонка и Николай показал на заднюю скамейку. – Перебирайся. – И далеко это ты меня увезёшь? – Близко. Правда, на том берегу. А чё, боишься? – Я? С чего ты взял. Я вообще никого никогда не боялась. – Это я вижу. С чужим мужиком на реке... Рисковая ты. – Наверно. Какая уж есть. Так чего с собой брать? – Ничего не надо. Подхватил её за талию, пересадил в лодку и погрёб к камышам. – Вёслами-то умеешь? – Умею. – Ну и хорошо. Хотя там больше шестом придётся. У самой камышовой стены Николай перебросил ноги через борт и ухнул в воду. Оказалось почти по пояс. Вытащил бредень, одну деревяшку воткнул в специальное кольцо на борту, растянул сетку до самых початков, потом осторожно опустил. Крикнул: – Ну, давай, вперёд! Аня упёрлась шестом в дно, плоскодонка вильнула в одну сторону, в другую, но вскоре выровнялась и пошла прямо. Николай, пиная камыши, брёл параллельно лодке. Метров через двадцать подал знак остановиться и приподнял сеть. В ней метались карасики, два окуня и небольшой щурёнок. – Вот это да! – Кидай на дно, а щурка брезентом накрой, цапнуть может. Следующая ходка оказалась менее удачной. Но когда стали вытягивать бредень в третий раз, там забился кто-то серьёзный. – Анька, перехватывай сетку и тащи вверх! Ага, так, так... всё, так и держи, не двигайся... Николай подошёл к лодке – вода уже доходила до груди. Сеть вёл под водой, правда, перекрутил её так, что свисала мешком. И вдруг резко рванул, перевалил через борт. Присвистнул. – Хороша стерва... Щука была матёрая, но не старая, и вовсю показывала свой характер. Аня отшатнулась. – А говоришь, не боишься. – Я людей не боюсь. Но когда такая зверюга... Зверюга продолжала беситься, даже брезент не удерживал. Николай придавил её сверху ведром, но оно сразу отлетело. – Знаешь, давай сворачиваться, ты её не удержишь. Да и чего теперь мелочёвкой заниматься. – Конечно, не стоит. Слушай, а можно вон на той косе купнуться? Вроде песочек. – Нельзя, там омуты. Не заметишь, как засосёт. – Ничего себе! А черти водятся? – Черти не в реке, черти в нас сидят. Тихие такие, дремлют, пока их не разбудишь. Ладно, поплыли. Пока добрались до дома, солнце уже село, но было светло. Щука лежала посреди двора, гордо, убедительно, но беззвучно, как депутат без микрофона, разевала рот, изредка хлопала хвостом. Она устала, но не смирилась. – Красавица. На три пятьсот потянет, если не больше. Раньше никогда таких бреднем не вытаскивал, только на блесну, ты, видать, действительно в рыбалке счастливая. Ну что, понесёшь своим? – Обойдутся. – Чё, брать не хочешь? А я её куда дену? Один всё равно не сожру. В село тащить, продавать – там в каждом доме свои рыбаки. Выпускать обратно, что ли? – Что-нибудь придумаешь. Давай, каких там карасей мне можно взять, да пойду уже, а то тропинку в темноте не увижу. – Увидишь. Фонарик могу найти. А вообще... Оставайся у меня, щас эту барыню поджарим, наедимся от пуза. Ты, поди, в городе таких, чтобы прямо из реки, давненько не пробовала. – Да может, и никогда не пробовала. Только что соседи подумают, когда увидят в твоём дворе незнакомую бабу? Ты ведь женатый, как потом оправдываться будешь? – И не собираюсь ни перед кем оправдываться. Мой дом – мои гости. Нет, правда, останешься? – Это будет забавно. Но почему бы и нет. Я – человек свободный. – Холостая? – Разведённая. К тому же, можно считать, и вдова – бывший муж уже в мире ином. – А эти рыбаки тебе кто? – Знакомые. Попутчики. Нас из города больше десятка приехало. И ещё прибудут. Мы тут до выходных. – Это вы в усадьбе что ли остановились? – Ну да. Барский дом почти весь доделали, теперь решают, что там будет – музей или дача для творческих работников. Может, и то, и другое совместят. – Что за творцы такие? – Художники. Писатели. Актёры нашего театра, музыканты там разные. Если проект с творческой дачей пройдёт, тут у вас весело станет, концерты всякие, выставки... – Кому? Бабкам столетним и алкашам? Молодёжи-то раз-два и обчёлся. – Ничего, скорее в селе оставаться будут. Рабочие места появятся... – Рабочих мест и так полно, работать только никому не охота. Пёс с ними. Ты лучше скажи, что сама-то в этой делегации делаешь? – Делегации? Хорошо ты нас обозвал. Ничего не делаю. Отдохнуть приехала. Я уж лет пятнадцать без отдыха. – Ну, давай тогда, отдыхай, я рыбу и сам поджарю. Засмеялась. Заливисто, как девчонка. – Да что ты, это тоже отдых. Главное – из дома вырвалась. – А что, там тебе плохо совсем? – Плохо, Коля. Но не хочу об этом. – Ну и не надо. Лучше делом займёмся. Мелких я в бочку пущу – нехай до утра плавают. А барыню я прям тут разделаю. Отвернись, тебе неприятно будет смотреть. – Ничего, мне в этой жизни всё надо видеть. – Почему? Печально улыбнулась. – Так. Надо... Повозиться с рыбиной пришлось изрядно. Голову оставил – завтра можно уху сварить, тем более ерши попались. А при потрошении Николай обнаружил пару сюрпризов: во-первых, свою же блесну, что оторвалась год назад – они у него приметные, ни у кого тут таких нет, и, во-вторых, колечко. Простенькое, светлого металла, не золото, не серебро. Потому и изъелось в щучьем желудке, покривилось. Протянул Ане, смотри, мол, какие тебе подарки от нашей реки. Она надела на палец, усмехнулась. – Ну что ж, всё правильно, теперь именно такое, ржавенькое, и быть должно. У меня с кольцами по нисходящей получается. Первое, золотое подарил муж на свадьбу. Самое тоненькое выбирали, денег не было – студенты... Потом после развода лет пять прошло, появился у меня любовник, тёзка твой... долгая история... Но перед самым разрывом дарит он мне серебряное кольцо, широкое такое, сказал, что это его матери. Я даже носила одно время, хоть вообще-то на пальцах ничего не люблю, мешает. Но вроде память. Потом вообще смешной случай вышел, был у меня фиктивный брак... – Фиктивный – это как? Часто слышу, но что-то в толк не возьму. – Ну, это когда штамп поставят, а в постель не ложатся, понимаешь? – Не понимаю. Почему не ложатся? – О, Господи... Ну, спят с теми, кого любят. А тут регистрируются для какой-то цели. Я, например, жила тогда в коммуналке, жду, когда соседка съедет и я расширюсь на её площадь. По идее, проблем быть не должно, у меня ребёнок, мальчик, нам с ним разные комнаты положены. Я уже стала собирать документы, и вдруг мне говорят, чтобы я особо не надеялась. Хоть малыш и другого пола, но ему ещё шести нет, а разнополыми считаются только с девяти. Представляешь, как будто он в девочку может превратиться. – Что за бред... – Не бред, Коля, а совдеповские законы. Это в восемьдесят восьмом было. Хотя не знаю, изменилось ли сейчас, дурь особенно живуча. Так вот, что мне оставалось делать? Того и гляди, новых соседей подселят, и живи до конца своих дней в коммуналке. А так могла выйти двухкомнатная, отдельная... И попросила я одного своего приятеля заключить фиктивный брак – тогда сразу должны были расширить. – И он согласился? – Да. Я тоже в долгу не осталась, с дипломной работой ему помогла. Но я ведь про колечки рассказываю... Стоим мы с ним в загсе, вытаскивает он шикарные бархатные коробочки, а кольца там медные. Блестели – глазам больно, а через полгода моё посерело, хоть и не носила. Окислилось. Ну а теперь, значит, и до ржавенького дошла. Всё логично. И жених на этот раз совсем хладнокровный – рыба. Хотя, может быть, тут как в сказке «По щучьему велению», поверну колечко, и моё желание исполнится... – Исполнять некому, я же её выпотрошил, а сейчас жарить буду. – Да, Коля, это ты поторопился, вдруг она волшебная была. А в то же время я бы без этого не получила колечка и не устроила бы тебе весь этот мемуарный трёп. Ладно, давай сковородку и масло, сама поджарю. Сошлись на компромиссе: жарили в две сковороды, Аня с помидорами и майонезом, а Николай с горкой лука. Сравнили, но так и не поняли, где лучше – вкусно было и там, и там. – Чего мы, как алкаши, на кухне? Неси тарелки в зал, а я огурцов прихвачу, набрал сегодня, да у колодца оставил. Когда вернулся, услышал спокойный, размеренный голос, будто кто-то читал лекцию. Подумал, что Аня включила телевизор, но она просто разговаривала по сотовому. – ...не должна упускать возможность определить параметры ментальных ценностей постсоветского кантри... О чём она? – Ань, а ты что, из этих... из чиновников? – Упаси Боже! Я их терпеть не могу, как тебе такое только в голову пришло. – Но я смотрю, ты учёная... слова мудрёные знаешь. Учительница? – Нет. Сейчас я простая домохозяйка, ухаживаю за больной сестрой, трудовая книжка в тумбочке лежит. – Но ведь ты на кого-то училась... – Училась. Какая теперь разница. Говорю тебе, нигде не работаю, дома сижу. И вообще, Коль, хочу предложить: давай, пока я здесь, мы с тобой друг другу совсем-совсем не будем врать. Но если о чём-то не хочу рассказывать, так и говорю: не будем об этом, и ты не спрашиваешь. Договорились? – Договорились. Наверно, так лучше всего – никто никого не обманывает, но и в душу не лезет. Ты с мужем так жила? – Вначале почти что так, но потом он обманул и очень по-крупному. Не будем об... Вместе засмеялись. Но Николай тут же спохватился. – Болтаем себе, а рыба остывает. Айда за сковородками! И всё было чинно-благородно, только выпивки не хватало. Но на предложение сбегать к Никитишне за самогоном Аня поморщилась. – Я последнее время крепкое совсем не пью, а самогон и в юности не могла. Сухого и пива ты тут всё равно не найдёшь, так что не напрягайся. По-моему, так хорошо сидим. Сидели и вправду хорошо, и сам Николай не был любителем зелья, но сейчас оно ему было просто необходимо, потому что подошло время говорить на енту самую тему, а он совершенно забыл, как это делается. Да и с городскими ни разу не приходилось, а бабы там особые, как матушка говаривала, фильдеперсовые. А эта вообще сидит, как ни в чём не бывало, глазки не строит, лопает себе щуку, расспрашивает о его родне и не помнит ли кто что-нибудь об антоновщине. Но ведь не для того же она у мужика ночевать осталась. Или для того? Потрепаться и на боковую по разным диванам. Внутри медленно закипала злость, и когда дошла до края, Николай ляпнул без всякой подготовки: – Ты трахаться-то любишь? – Что... Глаза у Ани испуганно расширились и стали совсем детскими, губы вздрогнули, приоткрылись. На какой-то момент показалось, что она сейчас заплачет. Но нет, сдержалась, усмехнулась. – Ну и вопросики у тебя! – Обычный вопрос. Ты что, такого слова что ли не знаешь? – Слов-то я знаю больше, чем надо. Да прозвучало оно неожиданно. Но на прямой вопрос – прямой ответ. Когда-то любила. Всё зависело от объекта. – Я не понял, что ты сказала. Мы будем это делать? – Это обязательно? – Не хочешь – не надо. Я просто спросил. Улыбнулась мягко, доверчиво. – Всё нормально, Коль, я не обиделась. Нет, она ещё и не обижается. И будто не понимает ничего. Прямо девочка маленькая, несмышленая. Полтинник скоро, может, и внуки есть. Правильно маманька говорила, с городскими не связывайся. Всё у них, не как у людей. Но раз такое дело, постелил ей в зале на диване, а сам, как обычно, в маленькой тёмной, где слышны все звуки курятника – он тут прямо за стеной. Погасил свет, а сна ни в одном глазу. Невозможно же так, в каких-то трёх метрах лежит баба, холостая, ровесница, ну пусть не совсем в его вкусе. Но почему даже не попробовать? И наверняка не против будет, сама же пришла... Пришла, а не хочет... Вот дурь-то... С час проворочался – сил больше нет. Встал, прошёл в сенцы, стал шарить по полкам. Когда влипаешь в такие истории, без курева нельзя. А тут, как на грех, решил завязать, последний месяц вообще сигареты не покупал, только если кто угостит. Но где-то была махорка, жене давали, когда у них белая тля в цветах завелась. Не всю тогда использовали, потом не раз попадалась. Как ни странно, нашёл, свернул козью ножку. Непривычно крепкая и довольно противная. Запил табачную горечь водой из ведёрка – ещё хуже стало, вошёл в дом. Аня приподнялась на локте. – А я думала, ты некурящий. – Бросаю. Но иногда... Видишь, сигарет нет, пришлось махру. – Возьми мои. Нашла у изголовья свою маковую сумочку, достала и ему, и себе. – Надо же, никогда таких не пробовал. Дорогие, поди. – Не очень. Я редко курю, могу себе позволить. Знаешь такой термин – спонтанно курящая? – Как-как? Спонтанно? Нет, не слышал. – Это значит, без зависимости, курю, когда есть настроение, в основном, за компанию. – У тебя тоже есть настроение? Выходит, не у меня одного? – Наверно. День был такой большой, рыбалка, столько впечатлений... – А может, ещё почему? Самый раз коснуться её руки, выреза маечки. Получилось не очень удачно – слишком стеснялся. Глаза её в темноте кажутся в пол-лица. – Не надо, Коля, останемся друзьями. – Потому что я деревенский? – Чушь какая. Просто я уже давно не женщина. – Что, операцию делала? Грустно хмыкнула, полезла за новой сигаретой. – Нет, я здорова. Но в этом деле поставила на себе крест. – Зачем? – Так спокойней. Мне столько причиняли боли... – Били? – Нет, что ты. Я даже не представляю, как мужчина может ударить женщину, хотя знаю, бывает... Но когда тебе плюют в душу... Это больнее. – Я не буду плевать... Я ласковый... Ну не понравится, сразу скажешь, и не станем... Я же вижу, не противен я тебе... Ведь нет? – Нет. – Ну и хорошо... смотри как хорошо... а так ещё лучше будет... Они лежали, не касаясь друг друга. Остывали. Потом Николай подобрал с пола одеяло, накрыл Аню, подошёл к окну, распахнул створки. – Жарища... – Это ты жаркий. – Согрел тебя? Ответила не сразу. И голос тихий, хрипловатый. – Согрел... – Слушай, а ты чего, и вправду давно не тра... не занималась этим делом? – Заметно? – Я вначале подумал, что ты вообще холодная. Лежишь бревном... А потом чувствую... В огороде так весной... В октябре вспашешь под зиму, комья остаются здоровенные. А как всё стает, комок под солнцем нагреется, хрустнет и вдруг осядет, размякнет... И у тебя так... как-то пошло-пошло... По молодости, видать, горячая была? – Я и сейчас, наверно, горячая. Было бы кому разжигать. – А что, некому? – Не то слово. Ты правильно заметил, что я давно не... Да я и не скрываю. А знаешь, как давно? Вот отгадай. В последний раз я спала с мужчиной в другой стране. Но я ни разу в жизни не выезжала за границу. Как называется та страна? – Да откуда же я знаю! – Ну, подумай. Николай пожевал губами. Даже без света было видно, что он сердится. – Не мучай. Мы не такие умные. Сдаюсь. Она сидела, привалившись к стене. Огонёк сигареты освещал её грустную усмешку. – Не догадываешься? Страна называлась СССР. – Ты чё, серьёзно? С девяносто первого? – С девяностого. Ладно, закроем тему. – А почему? Ты вроде на лицо-то недурная. – Я была очень красивой. Очень. Поняла недавно, когда перебирала фотографии. И тогда, семнадцать лет назад, мне было чуть больше тридцати, я выглядела на двадцать пять и... Ни одной телеведущей нет с такой внешностью. И не было. – Так в чём же дело? – Я хотела любви. Безоглядной, понимаешь, чтобы человек не выискивал во мне плюсы и минусы и не подводил свою бухгалтерию. Муж бросил меня беременную, потому что подвернулась более выгодная партия... мы семь лет вместе прожили... Ну ладно, бывает, там свекровь ещё свою роль сыграла. Но потом... Всё хорошо, замечательно, но как начнут рассуждать... Один должен вернуться к жене, другой сначала закончить институт, третий решил поехать на Север, заработать денег... Я ведь не рвалась замуж, мне вообще наплевать на все эти лиловые штампы в паспорте. Мне человек был нужен рядом, близкий, по-настоящему близкий, и чтобы я могла его уважать... – Не встретила? – Нет. Наверно, я очень придирчива. Пьющих отметала сразу и не только алкашей. Перебрал при мне раз, два – до свидания. Начинал критиковать мой быт, моего сына, членов семьи – тоже сразу прекращала. Если любишь меня, значит, примешь и всё, что со мной. А поучений мне не надо. Пообжигалась, а в девяностом мой последний так припёк... Аборт сделала и сказала себе: всё, в постель лягу либо, чтобы ребёнок получился, либо, когда замуж соберусь. А так только себя мучить. – А что, не хотелось? Ну, просто этого самого? – Так хотелось, что подушку по ночам грызла. Но это ещё не повод, чтобы сходиться с каждым, кто пальчиком поманит. – А этот твой... фиктивный? У него своя баба что ль была? – Нет, никого не было. Ему женщины вообще не нужны. Типичный, заскорузлый старый дев. – Что за старый дев? – Ну, женщину такую называют старой девой. А это мужчина. Не трахался, значит, ни разу. – Почему? А откуда ты знаешь? – Знаю. У них это на лице написано, и все бабы с юности от таких отскакивают. К тому же кое-кто из девов мне в жилетку плакался, жаловался на жизнь... – А что, их много? – Девов? Конечно. Я с десяток знаю, один, уже пожилой, даже моим крёстным был. А женщин – старых дев вообще туча, не сосчитать. – И что они, до старости так? – До смерти. Если до сорока не обгуляются, потом уже, как правило, всё. – Но почему, почему? У вас же там, в городе, тьма народу, выбор огромный, а и ты одна, и девы какие-то. У нас и молодёжи-то почти нет, но все как-то друг с другом... Никогда не слышал, чтобы кто-то вот так, ни разу... А этот твой, он совсем не хотел? – Хотел. Предлагал жить семьёй, по-настоящему. Но я не стала, надо быть честной до конца. Я же его не любила, и он это знал. – Что-то ты, мать, завыбиралась. Наверно, принца ждала. – Ничего я не ждала и не жду. Жила, работала, помогала близким, сына растила. Оглянулась – молодость позади. – Да ладно тебе! – Что ладно? Дитёнка-то уже не заведу. Так хотелось... особенно после сорока. А тут ведь как, чем мать старше, тем отец моложе должен быть, а то родишь невесть кого. Один ко мне клеился, пятнадцать лет разница... вроде здоровый, непьющий, внешне недурён мальчик. Ладно, думаю, рискну. Могла бы сделать всё исподтишка, но это не в моих правилах. Сказала открытым текстом: ничего мне от тебя не надо, сама выращу, только помоги в таком деле... – Испугался? – Наверно. Бред какой-то понёс: «Как я буду жить, зная, что у меня ребёнок, а я ему как бы не отец». Мой муж ни разу не вспомнил, что у него есть сын, алименты последние десять лет не платил. И отец про меня не вспомнил, и отец моей матери... – Это у вас прямо что-то в роду. – Не только у нас. Из всех подруг моей юности всего одна с мужем не развелась. Так что если мужик не менял семью и воспитывает своего ребёнка, его можно заносить в Красную книгу. Николай верил и не верил. С сомнением покрутил головой. – Что-то у вас там, в городе, крыши у всех поехали. – Не у всех. Но у многих. – Знаешь, чтобы крыши не ехали, нужно их гвоздями укреплять. И вбивать снизу, через задницу. Забила мне жизнь один гвоздь – отец был совсем больной, почки отказывали. Моя за ним ухаживала. Ну и на кого я тогда мог смотреть? Она бы ушла, всё бросила, а другая ещё неизвестно, стала бы. Второй гвоздь – дети. Третий – корова. Четвёртый гвоздь – трактор. Пока я его чинил, полгода сидел без работы, Инна и меня, и детей на свою зарплату кормила. Пришпилило меня к семье – не взбрыкнёшься. Может, только теперь, да уже годы не те. Аня чмокнула его в щёку. – Коля, голубчик, если бы знал, какие у тебя чудесные образы получаются! И про эти гвозди, и раньше, помнишь, ты сравнивал меня с оттаивающей землёй? Ты мог бы стать поэтом. – Да я же тебе говорил, что стихи писал. Подожди, поищу. Листочек нашёлся неожиданно быстро. Держал его в школьном альбоме за фотографией, куда жена никогда не заглядывала. Там было четыре стихотворения, которыми особенно гордился. Про любовь. И всё так гладко зарифмовано, всем, кому ни читал, очень нравилось. Но Аня разглядывала листок как-то особенно въедливо, покусывала губу. – Вот тут у тебя здорово. Заслонился месяц шапкой-тучей, Чтобы не смущать с тобою нас. Только порядок слов во второй строчке надо бы изменить, например: «Чтобы не смущались мы с тобой». – Но тогда же рифма другая будет. – Ну и что? Подбери другую. А так... инверсия в стихах, конечно, допустима, но не до такой же степени. – Опять ты что-то не по-русски. Всё-таки ты учительница. – Я уже сказала: нет и никогда ею не была. А что, в стихах только учителя разбираются? – Да ты тоже не разбираешься. Обратила внимание на самое пустое – месяц какой-то. А где я пишу, как ночи не сплю, как её губы, глаза представляю, этого ты не заметила. Улыбочка скользнула по губам. Нехорошая. Явно хотела что-то сказать, но сдержалась. Николай отвернулся. – Ну вот, обиделся. Просто посоветовать хотела. Считай, что ничего не говорила, лады? И обняла сзади, прильнула. Несколько секунд блаженно вбирал в себя её обнажённое тепло, потом повернулся, припал к губам, и понеслось всё сначала... Проснулись на рассвете. И спали каких-то два часа, но больше уже не хотелось. Николай пошёл, поставил чайник – после вчерашней щуки сушняк давил, как с бодуна, недаром говорят, что рыба любит воду. Не дожидаясь чая, выпил ковш колодезной. Вообще-то она не очень, для Ани нужно будет к роднику сходить. Бесшумно появилась сзади, на плече, как в первые минуты знакомства, всё то же полотенце. – Коль, а на пляж меня не проводишь? Я когда-то купалась перед восходом, вода потрясающая, тёплая... Стали спускаться, но река пропала. Туман. Николаю пришлось вести Аню, как слепую, – в двух шагах ничего не видно. Хорошо, что знал на дорожке каждый бугорок, но и то чуть не вляпался в свинячий сюрпризец. Права была Никитишна, говорила, что на хутор заходили кабаны, сам-то не видал. А пляж они, значит, местом для водопоя избрали. Пальнуть в них из двустволки, чтоб не нагличали. Аня скинула джинсы и осталась в купальнике. Шагнула к воде, но Николай удержал её за бретельку. – Снимай ты его на фиг, нешто меня теперь стесняться станешь? Аня медленно потянула тесемку с плеча, он со второго. Обнажилась грудь, живот, он впервые видел их при дневном свете, но формы уже не имели значения, это была его женщина, зовущая, желанная... Когда расцепили объятия, туман уже поредел. Над кромкой леса появилась сияющая малиновая полоска. Аня застыла и жадными, счастливыми глазами смотрела на рождение солнца. – Пойдём купаться! – Подожди... Всё в ней не так, не по-нашенски. И смешит это, и злит. Ну, кто в деревне будет любоваться восходом, когда видит его каждый день. Но она – пусть. В городе – какой он там восход за домами. Да и дрыхнут, поди, в это время. Николай обнял её за плечи и послушно ждал, пока быстро желтеющий диск не выплыл полностью. – Сеанс закончен? Она кивнула. – Тогда начнём другое кино... Подхватил её на руки и ринулся в розовато-молочную воду. И ведь не взвизгнула, как любая деревенская, а только тихо ахнула и прижалась к его груди. Купались и целовались больше часа. Никитишна наверняка заметила, ну и фиг с ней. Никто не осудит, Инка сама его тут на полгода в бобыля превратила, пусть скажет спасибо, что до сих пор не гулял. Вернулись домой, выпили чаю с вареньем, на рыбу не тянуло, переели ещё вчера. Как сидели, трепали анекдоты, слушали по телевизору утренние новости, Николай ещё помнил. А потом вообще всё закрутилось-завертелось. В памяти остались только обрывки, как фотографии без года и числа. Аня шарит в лопухах, ищет кладки куриных яиц. Ласково, как коня, гладит бок свежепокрашенного трактора. Вот они вместе подвязывают помидоры. Она у плиты, вытаскивает только что испечённую шарлотку. Обожглась, он дует на палец и целует его. Аня разыскала полянку луговых опят, набрали почти ведро, а потом... Да, вновь это случилось, и ведёрко на боку, и много их передавили, и её белая маечка перепачкана травой... И опять ночное одурение, она уже не сдерживается, безумие какое-то, его же так надолго не хватит... И снова исповеди до утра, на этот раз он сам – про сына, про давние обиды на Инку, а потом и на отца, и даже на директора сельской десятилетки, который дал ему при окончании неважную характеристику. Никогда никому не жаловался, но Ане можно, она умеет слушать, замирает вся, не шелохнётся. А потом выясняется, что запомнила почти до слова, со всеми именами-фамилиями. Не страшно – она уедет и навсегда увезёт с собой его тайны. Навсегда? О Боже, не надо... не надо! Понятно, что так и будет, но не думать, жить минутой, взахлёб жить, раз она не повторится... Сколько дней прошло? Он не помнил, и она тоже. Было очередное утро, но не раннее. Аня снова ляпнула какое-то непонятное слово, и он в который раз сказал, что она учительница. Это уже была такая игра. Аня шутливо возмутилась, шлёпнула его по руке и ушла в дом. А Николай потащил миску к Чубайсовой конуре – все эти дни кобелю пришлось провести на цепи, хоть и не брешет на гостью, но кто знает, что ему в голову взбредёт. Повернулся принести псу ещё и воды и тут услышал звук мотоцикла. Древний чёрный «ИЖ» остановился у дома Никитишны. Двое подошли к её калитке, что-то спросили и направились к Николаю. Хозяина машины он знал – в селе живёт, сын продавщицы, а второй, кажется, из тех рыбаков. – Анна Андреевна у вас остановилась? Сказано это было столь официально, что Николай в первые секунды не понял, о ком идёт речь. – Какая Анна Андреевна? – На этот раз не Ахматова. Но тоже знаменитая. Хмельницкая. Фамилия была смутно знакома, но никак не ассоциировалась с Аней. А Аня уже выходила на крыльцо. И это была не она. Одежда всё та же – джинсы, маечка, сумка на плече с просунутой сквозь ремешок ветровкой. И причёска вроде не изменилась, разве что косынка теперь сложена полоской и спущена почти на лоб. Но взгляд, движения, даже голос... – Юрий! – подняла руку в римском приветствии (Николай видел такое в кино). – Какими судьбами? Что-то случилось? – Анна Андреевна, вы нас пугаете. С вами невозможно связаться: шлём эсемески, звоним – без толку. Вроде бы выговаривает, а на деле лебезит, боится её, явно боится. Нахмурилась, достала сотовый. – Нда, не последила, разрядился. – Вы уж нас извините, но сегодня пятница. – Как пятница... Юрий сокрушённо покивал. – Концерт через три часа. Потом вы ещё хотели провести мастер-класс и встречу с читателями. Но если вам трудно... – Не говори глупостей. Две минуты и поедем, я только купальник и полотенце с верёвки сниму. Юрий спросил, где тут находятся местные удобства и направился к деревянному домику в глубине двора. Николай, морщась от чубайсовского лая, подозвал мотоциклиста. – Слушай, друг... Она ничего о себе не рассказывала... Она кто есть-то? Парень воззрился на него, как на полного идиота. – Писательница. Журналистка. Она очень известная, сколько раз по телевизору показывали. Зачем, зачем она так... А ещё просила не врать. Простой прикидывалась – и одежда, и говор... да, иногда словечки проскальзывали, но это вроде понт такой. Домохозяйка, ну-ну... И для чего ей это нужно, для чего ей обычный деревенский мужик... Изучала... точно, вспомнил слово «кантри», хотя английский всего два года проходили. «Кантри» – это деревня, музыка ещё американская так называется. Теперь напишет обо всём... Такая подлость... Мотоцикл давно исчез за деревьями, а Николай сидел на брёвнышке, сжимал голову руками, не замечая, что кобель дотянулся и вылизывает ему локоть. Почесал ершистый пёсий затылок, отстегнул карабин. – Бегай друг. Теперь мы с тобой оба свободны. Долго лежал ничком на диване. Садистка-память подсовывала самые интимные моменты, и от этого хотелось то ли напиться, то ли бежать без оглядки до самого горизонта и сквозь него... Через час мысли пошли ровнее, и вдруг всплыло, что сегодня в селе концерт, а она и ещё где-то выступает. Нет, он не поедет. Ни за что, велика честь... Пусть на неё таращатся всякие дебилы... И велосипед пошёл накачивать не для того, чтобы ехать. Ну, просто чтобы был в рабочем состоянии, мало ли что. Но когда концерт уже начался, вывел двухколёсного коня и нажал на педали. Не на неё смотреть, на хрен она мне нужна, и разговаривать не стану, близко не подойду. Но там и другие артисты будут, пошто ж такое пропускать, в кои-то веки в наших краях. Выступали на травяном стадионе. По этому случаю там сколотили простенькие скамейки, рядов двадцать, наверно, но всё равно мест не хватило. Народу ужас сколько, ещё из соседних деревень понабежали – не протолкнёшься. Отвёл велик к дядьке, благо тут рядом, а заодно уговорил его прийти послушать. Тот достал пиджак с медалями, и, понятное дело, для человека с таким иконостасом сразу нашлось местечко в первом ряду. А Николай, усадив дядюшку, отошёл в сторонку, но тоже оказался в первом ряду, правда, стоявших. Всё равно повезло, а то сзади ничего не видно. Говорят, вначале тут сам губернатор выступал, как всегда, сулил много чего хорошего, и, конечно, провести газ – он постоянно его обещает, уж лет десять почти. Но Николай всё это прозевал, подъезжая, заметил только машины, пылящие в сторону Сосновки, видно, начальство туда поехало обещать. И толстая тётка-певица уже отстрелялась, стояла теперь, обмахивалась и потягивала из горла «пятёрку» «Балтики». Мило спели две школьницы-близняшки, долго заворачивалась в свои ноги женщина-змея. Потом кто-то плясал, визжали частушечницы – ни слова не понять, полчаса дудел свою заунывную муру очкарик-саксофонист. Николай успел размориться на солнышке и начал поддрёмывать, когда услышал знакомый голос. Хмельницкая посетовала на судьбу прозаиков, произведения которых не рассчитаны для таких концертов – поэтам куда проще. Рассказала анекдот, в нём были писатель и придворный стихоплёт сталинских времён – Николай не уловил, в чём соль, – а напоследок выдала два своих стихотворения. Одно из них он когда-то уже слышал, наверно, по радио, только не знал автора. Темнота деревенская, и такими останемся... Анна была неузнаваема. Где её смешной хвостик, где рассыпавшиеся по подушке влажные пряди, когда она успела превратить их в тугие кудри? Лоб закрывает лёгкая чёлка, умелая косметика сбрасывает десяток лет, да, ей не дашь больше сорока. Действительно, хороша, за столько дней не разглядел... Но с такой он бы не заговорил, не пригласил бы на рыбалку. Какая же из этих двух настоящая... Во время выступления она его не заметила, и у Николая отлегло от сердца. Не надо им видеться, ни к чему. Вышел из толпы, стрельнул сигарету, закурил. И вдруг наткнулся на Ритку – бывшую хуторскую соседку. Рассказала по секрету, что обед для гостей накрыли в школьном актовом зале, и кроме артистов ещё припрётся куча чиновников, может, даже губернатор вернётся, если там не перехватят. Отмечать будут по полной, они сегодня подписали какие-то бумаги насчёт усадьбы, как такое не обмыть. Жратвы полно, и пойдёмте, дядя Коля, дам вам кое-что с собой, пока другие не растащили. Наложила ему в пакет, Николай тут же отнёс всё к дядьке, чтоб не запалиться невзначай. Вернулся в школу, хотел расспросить Ритку про её брата, который служит на Кавказе, уж не в Чечне ли? Но, проходя по коридору, увидел приоткрытую дверь, и вновь потянули-закружили родные интонации. Несмотря на каникулы, в классе сидело человек двадцать. Анна стояла у доски и перечёркивала на ней меловыми крестами какие-то слова. – Банальность, как бы она не понравилась слушателю при чтении, никогда не останется в памяти. Запоминается только новое, яркое, необычное. Вы можете перечислять, какие у вашей возлюбленной красивые руки, ноги, губы, глаза и так далее. А другой напишет, что у его девушки, когда она волнуется, бьётся жилка на лбу. Не очень красиво, правда? Но через год какое из этих двух стихотворений вы вспомните? И тут она заметила Николая. Он сразу метнулся за дверь, но она прекрасно понимала, что далеко ему не уйти. И, конечно, специально для него: – Я недавно столкнулась с интереснейшим образом. Месяц закрывается тучей, как шапкой, чтобы не смущать влюблённых. Казалось бы, автор не объясняет, чем они занимаются, но читатель сразу понимает и дорисовывает. Помните, я вам говорила о достройке? Отличный пример. Кстати, поэт – ваш земляк и даже учился в этой школе. Переглянулись, прикидывают, кто. Не догадаются, он своих стихов двадцать лет никому не показывал... нет, двадцать четыре, с тех пор, как женился. Хорошо, фамилию не назвала. Аня, видно, ещё тогда хотела всё это объяснить, а он, дурак, сказал, что она в стихах не разбирается... Краска прилила к лицу, и Николай выскочил во двор. На холме у восстановленного дворянского особняка толпились нарядные дамы и упитанные мужички в белых рубашках. Даже отсюда были видны их яркие галстуки. Вот её круг. Она – одна их этих. Но уйти домой он уже не мог. Когда в клубе началась её встреча с читателями, он не повторил своей ошибки, спрятался за декорациями, уселся на ворох каких-то пёстрых тряпок и, невидимый, прослушал всё до конца. – Где вы учились? – МГУ, факультет журналистики. Потом литературные курсы. – У вас есть дети? – Сын. Сейчас он в Москве, работает на телевидении. – А вы почему в нашем городе? – Здесь родилась. Потом жила в столице, но пришлось сюда вернуться, ухаживаю за лежачей сестрой. Потому и из газеты пришлось уйти. Значит, правду говорила. Но это так, по мелочам. Главное всё равно скрывала – кто она, что у неё на уме... Обида вновь полыхнула и обожгла всё внутри. Пока остужал себя, не слышал следующих вопросов. И вдруг... – Скажите, а почему вы так не любите мужчин? – Это неверно. Я никогда не разделяла людей по половому признаку. Но в последнее время я почти не вижу вокруг счастливых семей. А это ужасно: с семьи всё начинается, ею же и заканчивается, если человек одинок, он несчастен, каких бы высот не добился в жизни. И когда ребёнок с самого начала живёт в атмосфере вражды, из него может вырасти кто угодно. Я пыталась понять причину и пришла к выводу: люди с детства выращивают в себе то, что особенно не нравится противоположному полу. Провела анкетирование среди школьников, студентов, учащихся технических лицеев... ну бывших ПТУ. Оказалось, большинство девушек мечтает, чтобы избранник был покладистым, терпимым, не боялся признавать ошибки, умел любить и выражать свои чувства. Умел слушать, и сам бы говорил только о том, что хорошо знает. Чтобы прощал другим обиды и не был злопамятным. Чтобы не пил и не смотрел налево. Деньги и всё прочее материальное, а также физическая сила занимают в этой шкале ценностей весьма далёкие места. Однокурсники и одноклассники этих девчонок наоборот считают, что женщины любят в первую очередь богатых, сильных, умеющих постоять за себя, гордых и... я бы применила слова «упёртых» и «крутых». То есть они хотят быть диаметрально противоположными сложившемуся сейчас женскому идеалу. А теперь представим, что в этих классах и группах создались семьи. И как молодые супруги будут друг к другу относиться? – Значит, вы хотите, чтобы мужик был тряпкой, подкаблучником? – крикнул сиплый бас. – Покладистость и толерантность совсем не противоречат сильной воле. Наоборот, безвольные всегда упрямы... Поднялся шум. Визгливые голоса женщин одерживали верх – баб в селе куда больше, и на такие встречи-лекции мужеский пол не любит ходить. Постучали по графину. – Я думаю, вы сможете продолжить дискуссию и без меня, – в голосе Хмельницкой зазвучали металлические нотки. Всё-таки в ней много от учительницы, подумал Николай. Крики сразу стихли, а она продолжала, – Я хочу до конца ответить на вопрос о моём феминизме. Хороший вопрос, меня часто в этом упрекают. Объясню почему. Закончив работу с анкетами и проанализировав ситуацию, я попыталась хоть как-то на это повлиять. Напечатала несколько статей, где рассказывала о самых неприятных мужских чертах с точки зрения женщины. Как нам приходится сдерживать себя, когда мужик хвастается, поучает, сплетничает, как противно, когда он пьян, истеричен, в депрессии или во гневе. Какой несмываемой обидой ложатся на сердце разглагольствования о «мужской» и «женской» работах и фразы типа «бабы-дуры». Опять кто-то рявкнул, кто-то в ответ заверещал, но быстро унялись. – Вот-вот, примерно так и были приняты мои материалы. Видимо, многие узнали себя, но изменяться никто не захотел. Просто каждый вынес вердикт: Хмельницкая не любит такого, как я, а значит, не любит мужчин. Да, некоторых не люблю, но бывают разные. И вот об этих, очень разных и мужчинах, и женщинах, о непростых человеческих отношениях я и пишу свои книги. Что не удаётся объяснить в статьях, гораздо удобней показывать на литературных примерах. В зале снова зашумели, и Николай не расслышал ещё один вопрос. Наверно, и Анна тоже. – Что-что? Мужчинам? Советы? Я могла бы давать их часами, и кто записывает, исписал бы целую тетрадку. Но дам только один, хотя знаю, что никто из присутствующих ему не последует. И всё же попробую. Господа истинные джентльмены! – как мощно это прозвучало, как сразу стих зал! – Если пожелаете узнать, какими мы хотели бы вас видеть, почитайте женские любовные романы. Их художественный уровень чаще всего невысок, но идеальные мужчины описаны очень подробно. Жалею, что я никогда не работала в этом жанре... И дальше плавно перешли на её произведения. Судя по всему, многие их читали, спрашивали, откуда она взяла того или иного героя. Николай немного успокоился, когда Анна сказала, что никогда никого не срисовывала с натуры, и они у неё все... как это... слово дурацкое... синтетические. Заговорили о её отношении к религии, видно, она что-то про это писала. Сползли на сельские проблемы и недостатки нынешнего образования. И снова сыпали какими-то именами, что были для Николая пустыми звуками. Знал бы, хоть в библиотеку зашёл... Потом она читала свой рассказ. Директор ненавидит невзрачную сотрудницу, у которой на всё своё мнение. Сожрал, она вынуждена уйти. А потом они оба уже глубокие старики, её дочь выпустила к юбилею матери сборник стихов, и этот бывший директор видит, с какой удивительной, умнейшей женщиной сталкивала его судьба. Ничего особенного, так часто бывает, но Николая вдруг пробрало, аж горло перехватило. Почему-то стало безумно жалко себя и не только из-за событий последних дней. Вспомнилось всё сразу: его поспешная женитьба, ссоры, гибель сына. А откуда-то снизу, как со дна, где нашли Мишку, смотрели печальные глаза той училки... Вся жизнь через жопу... Николая кто-то тронул за плечо. Перед ним стояла клубная уборщица. – Ты что, милок? Выпил что ли? Иди домой, все уже разошлись. Попросился заночевать у дядьки – неохота пилить пять километров по ночному лесу, к тому же с неделю назад, как назло, фара разбилась. Старик обрадовался, будет теперь грузить полночи фронтовыми воспоминаниями. Поэтому лучше подольше погулять, авось заснёт или хотя бы скимарится. Село веселилось. Ну как же, всё вместе: конец недели, сегодняшний губернаторский концерт, а заодно и друзья, что припёрлись из соседних деревень. И усадьбу достроили – никто не верил, деды так старательно жгли дом этого поэта, а внуки восстанавливают. И если вправду там будет ихняя актёрско-писательская дача, газ проведут обязательно. И за это тоже стоило выпить. Дядькин сосед плеснул Николаю крепкой домашней настойки, потом добавили пивом. Спиртное не брало, не тормозило и не возбуждало, хотелось просто куда-то брести, бесцельно, бездумно. Дотащился до школы, там уже вовсю гуляли гости, стонал давешний саксофон, во дворе под турником взрёвывала своим мощным меццо окружённая мужиками певица. Николай прислонился к машине телевидения, достал сигареты. Развязал с куревом, зря столько держался. Да и как тут не развязать... Подошёл оператор, начал сматывать софитные кабели. Николай посторонился, обогнул машину и... Анна стояла у бампера и, видно, уже давно. Ждала. И сразу волна смущения, будто его застали за чем-то нехорошим. Опустил глаза, сжал зубы. – Даже попрощаться не хочешь? Тихий, тот, речной голос. Взглянул. Нет, кудри по плечам, белый пиджак. Чужая. – Я тебе что-то плохое сделала? – Зачем ты... я тебе верил... – А я никакой неправды не сказала. Только не стала называть свою профессию. Неужели это так важно? – Для меня да. Если бы я знал... – То ты бы на меня не взглянул. Вернее, отпрыгнул. И не было бы этих дней. Я уже учёная, в поезде едешь, болтаешь с попутчиками, настроение прекрасное. Но не дай Бог проговориться, кто ты, и все тут же замыкаются. Как прокажённая... Или ещё хуже, начинают грузить своими бедами, просят помочь, а я ведь уже давно в газете не работаю. Самой бы кто помог... Звенящие, рваные нотки. Слёзы близко. Неужели это та, со сцены... Как её назвали... феминистка... железная леди. Отвернулась. Постояла, Полезла за сигаретами. Николай зажёг спичку. – Тебе что, плохо? – Не знаю, Коля. И да, и нет. Я пишу. Много. Хорошо пишу. И я счастлива. И в то же время сестра умирает, недолго уже, оставила вот на чужих людей – сердце не на месте. За сына тревожно, как он там, в столице, она теперь другая стала, злая, приезжаю – не узнаю. Скоро самой туда придётся перебираться, не хочу, люблю наш город, историю его... я же ещё и краевед. Каждую щербинку в асфальте знаю, как ты на своём хуторе. Но там сын, а одной жить... Я одна, Коля, я никому не нужна... Стёрла слезу, даже в полутьме видно, как размазалась тушь. – Но почему... ты же такая... вокруг тебя, наверно, толпы... – Никакие не толпы. С административными я не могу... нет, туда попадают и неплохие ребята, но два-три года – и всё, поговорить уже не о чем, одно самомнение из всех пор хлещет. А нас, провинциальной интеллигенции, очень мало, все друг друга знают. И мужики тут... Одних разобрали, другие спились, третьи ошизели. А я... ты прав, я, как девочка, всегда хотела настоящего, искреннего, без игры, и я его не нашла. Даже не знаю, как он должен выглядеть, среди мужей моих подруг тоже ни одного нет, с кем я могла бы себя просто представить рядом. У Ахматовой, тёзки моей, есть такие стихи... критики придумали к ним термин – невстреча. То есть могло быть, но не произошло. Так и у меня. Но её лирическая героиня хотя бы знала таких мужчин, пусть не сложилось, а я и не знала. Полная невстреча, абсолютная. – А я тебе зачем? – Не бойся, никакой цели не было. Я вообще не ожидала, что так выйдет, просто хотела юность вспомнить, рыбку половить. И рыбку съесть... да, получилось прямо по той поговорке. А когда у нас закрутилось, я решила отпустить поводья, пусть, думаю, несут меня кони судьбы, всё равно скачка будет недолгой, как потребуюсь нашим, найдут. Единственная моя ложь – про телефон. Он заряжен, просто я его отключила. Спасибо тебе... хоть вспомнила, как это бывает... И снова задрожал голосок. Да что же их две что ли в одном теле... Там такая умная была, уверенная, насмешливая, а эта – совсем ребёнок... Коснулся пальцами её щеки, Аня тут же завладела этой рукой, прижала её к губам. У Николая двор поплыл перед глазами. – Слушай... Если хочешь... я могу всё бросить, приеду к тебе... трактор меня и там прокормит, у вас же участки вокруг города, их тоже вспахивают... Меня тут ничего не держит, мы с женой уже давно... Подумай... Отпустила его руку, подняла светлый прощальный взгляд, медленно покачала головой. – Нет, Коля. Это здесь мы близкие, на твоей земле. А там между нами ляжет пропасть. Я буду тихо злиться, что ты не знаешь самых простых вещей, бояться, что ты ляпнешь что-нибудь не к месту при моих друзьях, и вообще тебя стесняться. Зачем тебе такие испытания... Не обижайся, просто я честный человек и говорю в открытую. Ты чудесный, ты лучше всех нас, но мы из разных миров, и с этим ничего не поделаешь. Проглотил горький комок – Я не обижаюсь. Ты права. Но, если хочешь, приезжай. Скажем, на будущее лето. Даже если жена вернётся, я найду, где тебе остановиться. – Нет, не приеду. Если бы мы были в одном городе, наверно, я бы не удержалась. Хорошо, что между нами около сотни километров, расстояние поможет всё остудить. Это же невыносимо – начинать и обрывать, а потом сначала... Для меня и так те дни даром не пройдут... подушка опять будет искусана. Но не жалею. Я ни о чём не жалею... а ты? Помотал головой. Сжал её руки, потянул к себе, но Аня мягко высвободилась. – Не надо. Давай просто попрощаемся, и прости, если я тебе... Всхлипнула, перевела дыхание и почти шепотом: – В библиотеке есть все мои книги... Прочитаешь – многое поймёшь... Жаль, что лишних не прихватила, я бы тебе подарила... Наклонила его голову, прижалась лбом ко лбу, отпрянула и быстро зашагала к школьному зданию. Николай смотрел ей вслед. Вот её остановил один из курящих около двери уже безгалстучных господ, вот полезла обниматься необъятная певица – Аня еле отбилась. Вот кто-то открыл перед ней створку и склонился в шутейном поклоне. Дверь негромко хлопнула. Всё. Полез в карман, нашарил пачку и вдруг услышал позади слабый шорох. Метрах в пяти от него у машины стоял телевизионщик. Он всё видел, а возможно, и слышал. Шагнул к Николаю, протянул зажигалку. – Ты, мужик, вообще-то думай, к кому клинья подбивать. У нас с ней даже самые голодные не связываются. Говорят, фригидная... Николай раздумал прикуривать, отбросил сигарету, болезненно посмотрел на скабрёзно-радостную ухмылку. И вдруг вписал со всей силы в скулу, хотя ещё мгновение назад не собирался этого делать. Удирал через школьный сад, лазейки в заборе были там же, где и во времена его детства. Задворками прошёл к дядюшке. Старик ещё не спал. – Дядь Мить, у тебя самогонка есть? – Было немного. А чего это тебя разобрало, ты ж вроде не любитель. – В запой хочу уйти. – А ты хоть раз в нём был? – Не был. Надо же когда-то начинать. – Ничего у тебя не получится. Тут нужно склонность иметь, а у тебя и отец особо не пил, и со стороны матери все как-то недотягивали. Ну переберёшь, помаешься завтра головой, а на неё, проклятую, и смотреть не захочешь. Ложись-ка лучше, я тебе таблеточку свою дам, засопишь, как младенец. И вправду, Николай сразу отрубился. А назавтра пошёл в библиотеку и взял повести Хмельницкой. И начался запой. Книжный. * * * – Марь Михална, этот экземпляр в фонд вводить? – Последнюю книгу Хмельницкой? Ни в коем случае! Это не наша. Просто пришла на адрес библиотеки с просьбой передать Николаю Завьялову. Открой, там в ней записка вложена. – Ага, есть. Но он же в Москву на заработки уехал. Может, жене отдать? И вообще чего сразу не на его Омутовый Хутор послали? – У меня тоже такой вопрос был. Но прочитала книжку и поняла. Потому и не послали, чтобы к жене не попало. Это же о нём. – О ком? – О Николае. И о самой Хмельницкой. Промеж ними, видать... Там даже река угадывается. – Не может быть. Про неё говорят, что она до мужиков не охоча. И к тому же не пишет про реальных людей. У неё герои синтетические. – Синтетику что ли носят? – Нет, это значит, собирательные. Ну, характер от одного, привычки от другого, внешность третьего, а биографию и совсем ниоткуда придумает. – Может, исключение сделала. Он после того их летнего концерта странный какой-то ходил. Книги её стал брать, всё перечитал, потом газеты просматривал, где о ней писали. Жена с дочерью и внуком приехали, а он вскоре к дядьке в село перебрался, мы тут все ещё удивлялись. Как-то включаю телевизор, про эту Анну Андреевну передача идёт, говорят, что она в Москву переезжает и, ну типа, прощается с земляками. А через месяц Николай трактор по дешёвке продал и туда же собрался. Неужто совпадение? – Передачу я тоже видела. Но это уж с год почти. А бандеролька недавняя. Зачем она стала бы ему посылать, если они там видятся? – А если не видятся? Если он её ещё только ищет? – Ну, Марь Михална, начитались вы романов и сами стали сочинять. И ведь всё хотите с хорошим концом. – Конечно, с хорошим. При нашей жизни, да плохой конец – зачем тогда вообще эти книги нужны. Январь 2008 год