Пасхальная служба подходила к концу. Причащающиеся выстроились в извилистую очередь вдоль всего храма, священники готовили серебряные чаши. Ева приняла причастие еще утром и теперь стала проталкиваться к окошку, куда подают списки за здравие и за упокой души. Здесь тоже была очередь. Ева медленно двигалась за обширным гражданином, переминалась на отекших от шестичасового стояния ногах и просматривала свои заранее заготовленные бумажки с типографскими крестами. Кресты были точь-в-точь, как ставят на могилах, и в перечне «За здравие» этот символ выглядел довольно жутковато. Пересчитала количество имен – в этой церкви требовали писать не больше десяти. В «упокойной» бумажке их оказалось всего девять, можно кого-нибудь добавить. Ева еще раз просмотрела всех и задумалась. Знакомых покойников было столько, что хватило бы на десяток таких бумажек. Но сегодня особый день, и помянуть хочется самых-самых. Поэтому соседка-алкашиха или одноклассник, с которым не виделись после выпускного, явно отпадают. Перебрала в памяти тех, за кого обычно молилась перед сном. Но ушедшие друзья уже были записаны и родственники тоже. Не поминать же вторую половину… Род у Евы был как бы поделен на две части: женскую и мужскую. Первую она знала очень хорошо и прослеживала по ней корни аж с начала девятнадцатого века. Второй просто не существовало. Единственный родственник-мужчина, за которого Ева просила у Бога упокоения, был прадед. Умер он за полвека до ее рождения, но был, по рассказам, человеком очень честным, не пьющим, не гулящим. Молиться же за деда, отца и тех, с кем была близка, казалось просто кощунственным. Жизнь в небольшом городке постоянно сталкивала ее с их любовницами, а также своими сводными братьями и даже сводными дядями, знать которых совершенно не хотелось, а слышать подробности их появления на свет было противно. Почему-то вспомнилось, как в юности работала под началом некого Долгих, который в свое время таскал ее отца на всякие пьяные оргии. Зная происхождение Евы, начальничек смотрел на девушку, как на проститутку, не сейчас, так в будущем. И она старалась изо всех сил доказать ему и себе, что нет в ней папиных загульных генов. В результате до двадцати лет ни с кем не встречалась и даже ни разу не целовалась… Толстяк впереди нее уже просунул голову в окошко стеклянного ларька, завешенного иконками, крестиками и прочими мелкими святыми вещицами. Ева второпях дописала в «упокойной» бумажке первого, кто вспомнился, – Адама, курортного знакомого двенадцатилетней давности. Он тогда безнадежно, но красиво пытался за ней ухаживать, а соседки по комнате шептали, что это судьба, намекая на редкое совпадение их имен. Но перед самым отъездом несчастный поляк утонул: перебрал с мужиками и полез купаться при довольно большой волне. Испортил, дурачок, последние дни на море, вместо пляжа сидели они тогда с девчонками в морге… Вспоминать не хочется. Тем более что на юг с тех пор больше так и не выбралась. Но обиды на него не осталось. Не было у них ничего серьезного, а что был глуп и любил рисковать… его проблемы. Пусть порадуется на небесах, что несостоявшаяся любовница о нем еще не забыла. Уже на улице подумала, а вдруг он был католиком? Можно ли поминать его в православной церкви? Да наверняка еще священник споткнется на его имени. Как и на ее. Сегодня, нет, уже вчера на причастии молодой батюшка снова переспрашивал, как она крещена. Хорошо, кто-то из ассистирующих ему семинаристов подтвердил, что имя Ева есть в святцах. Забывают почему-то, что прародители давно прощены и причислены к лику святых. А ночь действительно волшебная. Мигали разноцветные лампочки вокруг сияющих рубиновых букв «ХВ». Пахло влажной землей, тополиными почками и еще чем-то незнакомо-тревожным. И хотелось сделать что-нибудь очень хорошее, ну, хотя бы просто поздравить от души. Но, как назло, никого из знакомых. Ева пожалела, что освятила свои куличи еще до службы. Сейчас постояла бы около столов, где священник обильно кропит пасхальные кушанья святой водой, может, поболтала бы с кем… – Ева! Сколько зим, сколько лет! Христос воскрес! – Воистину… Оксана все та же, большая, напористая. Облапила ее со всей мощи своего тела и темперамента. Надо же, ничуть не изменилась, а ведь точно с десяток лет прошло. Хотя, может, это зрение виновато. У себя Ева тоже все меньше морщин замечает. Конечно, когда без очков. Оказывается, Оксана не одна. Подошли ее приятели, тоже лезут христосоваться. И не откажешься в такую ночь. Перецеловав трех дам и столько же молодых людей (а что, если меньше полтинника, всяк молод), Ева попыталась отдышаться. Но тут подошел еще один – она даже не разглядела его лица – повернул к себе, привлек и после традиционного чмокания в щеки припал к губам. Ева уже рванулась из объятий незнакомца, но давно забытый страстный голос прошептал: – Здравствуй, родная… Внутри все оборвалось. Борис… Да, это его руки, его губы, которые столько лет выдавливала, выжигала из памяти. И вот тело вновь отзывается на них, а обида выплескивается в голову напалмовой струей. Ничего, оказывается, не ушло, все свежо. Только ночь сейчас такая, когда надо гасить в себе гнев и все прочее дурное. Оксана трещала что-то о случайностях и предопределении судьбы, но Ева ее почти не слушала. Борис шел рядом. Под руку не взял – чувствовал, что пока не время. Только положил ей в карман зеленое яичко. На перекрестке Оксана вновь прижала ее к своей груди, записала телефон и обещала позвонить. Уговаривала поддержать компанию и отпраздновать встречу, Пасху и все прочее в ближайшем баре, но Ева была непреклонна. Сказала почти с осуждением, что разговляться следует дома, с молитвой, а не в увеселительных заведениях, хотя истинная причина отказа куда банальнее: устала на заутрене, а еще хотела остаться с Борисом наедине. Он, как подобает джентльмену, отправился ее провожать. А внутри уже все встало на свои места. Медленно шли, разговаривали, и Ева поражалась, как спокойно бьется ее сердце. Будто не было двадцати лет ненависти и боли, Ксюхиного сиротства и уклончивых коротких рассказов об отце, которого девочка никогда не видела. Беседовали просто, как однокурсники, как старые приятели, которых ничего не связывало, вспоминали преподавателей и товарищей по университету. Он лучше знал, у кого как сложилась жизнь, оказывается, со многими встречается. Сразу видно, живет не в глуши, как она. Постояли у подъезда. И чем дольше Борис говорил о пустяках, тем легче и спокойней становилось у нее на душе. Ева мало что знала о нем, но безошибочно почувствовала рядом одинокого, наказанного судьбой человека. Она не боялась, что он выдаст ей, как тогда, ранящие, непрощаемые слова – теперь они уже не имеют значения. Не боялась за себя – минутная вспышка погасла, от былой страсти и боли остался только пепел. И Ева предложила: – Может, зайдешь? Чаем угощу, пасхой разговимся. Кроме пирамиды пасхальной творожной массы, которую Ева готовила по старинному рецепту, была еще и традиционная жареная курица, куличи, крашеные яйца. Было и вино – практически на любой вкус. Початые бутылки оставались после каждого праздника, а досасывать их в одиночку было как-то непривычно. Раньше такие запасы помогала ликвидировать пьющая соседка, да с Ксюхой иногда тяпали по рюмашке в честь удачно сданного экзамена. Но соседка уже перешла в мир иной, дочка в Штатах, не допьет Борис – бутылкам еще долго громыхать в холодильнике. А он пил, как и тогда, понемногу, со своими вечными дегустаторскими рассуждениями о качестве вина. Но если раньше они казались красивыми и умными, то теперь раздражали дилетантизмом. Может быть, это после любовника Татьяны, действительно профессионального винодела, который в свое время перегрузил их обеих лекциями о букетах, послевкусиях и прочей дребедени. Сварила кофе. И опять все то же: из какой страны зерна, какой помол, где он пил лучше, где хуже… Да что же ты, гад, не спросишь, как твоя дочь, где она? С трудом сдерживая закипающую злость (разве можно в светлый праздник!), положила перед ним пару фотоальбомов. – Может, поинтересуешься, как мы жили все эти годы? Борис переворачивал листы спокойно, медленно и как-то отстраненно, словно там были не жена и дочка, а совершенно посторонние люди. Ничего не спрашивал. Ева поначалу тоже старалась молчать. Но потом все-таки стала комментировать, где и когда сделаны снимки. Внимательнее других он разглядывал Ксюхиного жениха Данилу, Дэна, с которым она сейчас живет около Фриско. Особенно фото, где тот играет на скрипке. Борис показал на смычок в тонких пальцах и спросил: – И этими руками он моет посуду в ресторане? Ева не знала, руками или моечной машиной. Хотя, конечно, скрипач-судомойка – в любом случае ужасно. Но все же лучше, чем чистить ведра картошки, держать обледенелый автомат или вообще какую-нибудь кирку. После длительной пневмонии и академического отпуска Данила попытался восстановиться в консерватории, но оказалось, что у него истрачены обе отсрочки по учебе. Чтобы снова стать студентом, надо пройти армию, что для музыканта его профиля практически равно потере профессии. Вот и пришлось бежать, куда глаза глядят. Хорошо, Ксюха его не бросила. Через три года, как стукнет ему двадцать семь, хотят вернуться… Борис слушал и листал альбом в обратную сторону. Потом закурил и, глядя в рассветное окно, начал: – Проблемы, конечно, у всех. Но в целом все у тебя сложилось по-человечески. А я сейчас… на распутье? Да нет, в рас… какой-то, – он употребил корень, который никогда не произносил в присутствии женщин. И рассказал, о чем Ева уже слышала от общих знакомых. Как малыш, из-за рождения которого Борис бросил ее на последних сроках беременности, оказался не его ребенком. Появился настоящий отец, и новая жена потребовала развода. Потом третий брак, привязанность к падчерице, рождение общего сына. А параллельно дикие вспышки ревности у супруги, скандалы, доходящие до драк. В конце концов, психлечебница и начало такого же неизлечимого заболевания у мальчика. Неужели Борис, такой умный и начитанный, не слышал, что излишняя ревность – хрестоматийный симптом душевной болезни? Идиоты мужики! Правила знают, но к себе почему-то применять не умеют. Ну и зачем ты мне рассказываешь, как она не узнавала тебя последние годы? Ага, теперь еще подробности похорон. Оно мне надо? Сын тоже не узнает? Сочувствую. Но тебя и родная дочь не узнает, нормальная, здоровая. Потому что не видела, разве только на фото. Понимаешь ли ты, что предательство наказуемо, а если ты предал беззащитную беременную женщину и еще не родившуюся кроху, – наказуемо вдвойне. Нет, не понимаешь. Похоже, вообще забыл, с кем разговариваешь. Ни чувства вины, ни раскаяния. Жалуешься на жизнь, ищешь сочувствия. Это у меня-то? У тебя самого, я смотрю, башня явно не на месте. Или это последняя степень инфантилизма… Ева почему-то вспомнила моторного сына-неврастеника у своей подруги. Орал, визжал, крушил посуду, а потом тыкался матери в живот и искал сочувствия. Кулаки сжимались от негодования, был бы мой ребенок, убила бы на месте. Или поминала бы потом этот погром ему до конца жизни, хранила бы черепки и показывала при любом удобном случае. А Татьяна все прощала и говорила только: «Он инфантилен». Ну ладно, к пятилетнему это слово, может, и применимо. Но к дяденьке, у которого полувековой юбилей не за горами… А гость уже закончил про свадьбу падчерицы и теперь распространялся о своих отношениях с шефом, который не оценил его должным образом. Да, всем вам нужен подол или жилетка для слез. И это Борис, которого она считала одним из самых умных мужчин в своей жизни. Что же тогда о других говорить! В памяти поплыли искалеченные судьбы ее знакомых, глупые, безответственные поступки накладывались друг на друга слоеным пирогом и давили своей тяжестью родных и близких. Она вдруг почувствовала себя старше Бориса на целую вечность. Стало смешно, что когда-то безоговорочно принимала все его советы и решения. И вот этот человек был для нее непререкаемым авторитетом! Злость, обида – весь спутанный мохнатый ком, с которым жила последние годы, вдруг растворился, внутри стало пусто, чисто. И скучно. Захотелось побыть одной. Она очень устала за эти сутки. – Извини, Боря, у меня глаза слипаются. – Я вечером зайду? И надежда в глазах. Нет, ну полный идиот! Ты вообще-то соображаешь, к кому пришел? Ева равнодушно пожала плечами. – Заходи, если хочешь. Телефон давал уже пятый звонок, а Ева все никак не могла вынырнуть из сна. Подскочила в последнюю секунду – Оксана уже собиралась положить трубку. – Борис у тебя был? – Ну, был. – Ты его угощала? В смысле прилично он наквасился? – Нет. Глотнул только марочного муската. Ты же знаешь, он почти не пьет. – Трахались? – Ну, ты даешь! Нет, конечно, с какой стати? – Ругались? Отношения выясняли? – Кто же на Пасху это делает? Нет, посидели вполне комильфотно, светски побеседовали. Да что случилось? – Значит, просто срок пришел. Упал на улице. Обширный инфаркт. До больницы не довезли. Захочешь попрощаться… Оксана еще что-то говорила о месте и времени похорон, но трубка выскользнула у Евы из рук. Она повернулась к большой старинной иконе Спасителя и размашисто осенила себя крестом: – Упокой, Господи, душу новопреставленного раба твоего Бориса, прости грехи его вольные и невольные! Она молилась абсолютно искренне. Совсем не так, как после исповеди. Священник тогда сказал, что надо поминать отца, деда, и всех прочих, чья кровь течет в ее жилах, но простить которых женщины их рода так и не смогли. Попробовала она, но не получилось: не отпускала Ева им грехи, не искренней была ее молитва. И вспомнив выражение кого-то из святых, что неискренняя молитва хуже хулы, снова вычеркнула этих людей из своего мысленного поминального списка. Как же она умудрилась простить Бориса, когда? Неужели всего пять часов назад во время его дурацких жалоб на злодейку-судьбу? Бормоча вперемешку «Отче наш», «Символ веры» и все прочее, что приходило в голову, Ева пыталась вспомнить ту святую для нее минуту, когда она отпустила ему все. На кинопленке памяти вновь прокручивались его рассказы, листы фотоальбома, ее невысказанные мысли. И вдруг яркий, как вспышка, образ: моторный мальчик, плачущий на груди у матери. Ева почти ненавидела этого ребенка, но после его гибели под колесами автомобиля поминает теперь каждый день. Младенец же, не ведал, что творил. И Борис младенец. Прожить столько лет в любви и согласии и поддаться на уговоры товарища, который свел его с этой… Нет, нехорошие слова в святой день даже мысленно нельзя. А отец? Она вспомнила фотографию, где он – юный студентик с пронзительно чистым взглядом. И более поздние, где у него самодовольное истасканное лицо райкомовского работника. Долгих его подбивал на все эти гадости или другие такие же приятели с интеллектом карапузов. Сидели за кружками пива, обсуждали жен и любовниц, давали друг другу дебильные советы, не понимая, что сами, усатые и бородатые, остались на дошкольном уровне. И ведь считают себя везде и во всем правыми. Один заставляет молиться, за кого нельзя, потому что время не пришло, плод прощения в душе не созрел. Другие теперь решили пополнять армию за счет скрипачей и поэтов. Карапузы у власти, в политике, в бизнесе. И с каждым надо разбираться по попке хворостиной. Но это потом, и уже не мне, а Ксюхе и ее подругам. А ушедшим надо отпустить. Всем. И Борису, и выпившему на спор смертельную дозу однокласснику, и рискованному дураку Адаму, и отцу… Потому что младенцы, крушили налево и направо свои и чужие судьбы и верили, что жизнь, как любящая мама, все простит. И обижались, когда приходило возмездие. Понял ли ты что-нибудь, Борис, в свои последние минуты? Вряд ли. А я поняла. Спасибо тебе. Что-то там вчера Оксана говорила о случае и предопределении? Правильно, никаких случайностей нет, все запланировано на небесах. И твое появление, и мое просветление в Светлый день, и даже смерть твоя. И если я сейчас смогу помолиться о мужчинах рода моего, то скажу, что все было не напрасно. И не только скажу, но и напишу Ксюхе – она из того же рода и тоже должна знать… «Здравствуй, Ксюша! Сказать, что соскучилась – ничего не сказать. Думаю о тебе каждую минуту. Как ты там, маленькая, на чужбине? Хорошо, что рядом близкий человек, хорошо, что ты его поддерживаешь. Невольно сравниваю тебя с женами декабристов, которые тоже бросали все и ехали к своим любимым. Им было куда тяжелее: Сибирь – не Сан-Франциско. Да и каторжник – не скрывающийся от армии юнец. Но принцип тот же: идиотские законы, из-за которых люди вынуждены жить не там, где хотят, где могут реально приносить пользу, невозможность открыто говорить о своих взглядах – политических ли, пацифистских… Ладно, не будем о грустном. Как ты там с твоим не очень-то хорошим английским? Старайся освоить, насколько возможно, больше разговаривай с людьми, даже если собеседники скучные. Мне тоже без тебя и поболтать особо не с кем. Танечка, Ирина – и все. А так много хочется рассказать. По телефону, сама понимаешь, это не получится, Интернета у меня нет. Вот я и решила сегодня использовать старое средство эпистолярного общения, почти забытое в наши дни. Тем более что Оксана едет в Америку, там и отправит, даже на международное письмо тратиться не придется. А написать я решила вот почему. В Святое Воскресенье я увидела мир с несколько иной стороны и хочу поделиться с тобой своим открытием. Не знаю, сумеешь ли ты меня понять. Поэтому начну танцевать, как ты говоришь, от самой печки. Пасхальная служба подходила к концу. Причащающиеся выстроились…» Ева оторвала ручку от бумаги. Последние два слова были совершенно непроизносимыми, особенно, когда стояли рядом. В причастии целых семь слогов, в глаголе четыре, но тоже тяжеловато. Да ладно, в письме сойдет, не рассказ же, в конце концов… Март 2005 года