...Довелось мне несколько лет назад плыть по Волге-матушке от Тольятти до Саратова с труппой МХАТа. В общей сложности тогдашнее «Волжское турне» театра заняло неизмеримо большее время, а мне достался вот этакий крохотный кусочек, который, впрочем, я никогда не забуду. Впечатления на самом деле были потрясающими: синее небо, жара под сорок градусов, белый красавец теплоход, плывущий вниз по великой русской реке. А еще переполненные театральные залы в волжских городах, цветы, овации... Затем – утомленный вечер, полная луна, отраженная в бархатной черной воде, а утром – все сначала... Для полного счастья не хватало только встречи с Олегом Ефремовым. Я уже насобирала целую пленку интервью с актерами, с директором театра, даже к потомку Владимира Ивановича Немировича-Данченко – Василию подобралась, а беседу с главным режиссером мне все не обещали. Он был тут же, рядом, я частенько видела его сидящим на ближней к занимаемой им каюте палубе, но... Порядки МХАТа, описанные еще Михаилом Булгаковым в «Театральном романе», оказались незыблемыми и здесь, на воде: «без доклада» подойти ко всеми обожаемому и всеми опекаемому Олегу Николаевичу было немыслимо! Итак, я ждала, я предпринимала усилия, я напоминала о себе помощнику – все тщетно: «Олег Николаевич устал... Олег Николаевич нездоров...» А время мое утекало с каждой новой минутой, с каждым новым часом, с каждым новым днем. И я решилась: синим вечером преодолела несколько метров до металлического столика на носу теплохода, за которым сидел Ефремов, и, скрывая смущение, изложила свою просьбу. Олег Николаевич ничуть не удивился моему «вторжению» и без проволочек согласился на интервью. И даже назначил время: назавтра после завтрака у него встреча с городским начальством, а вот по возвращении поговорим... Как же я ждала этого часа! А когда увидела его поднимающимся по трапу, поняла, что все пропало: Олег Николаевич выглядел очень усталым, даже – больным, какие тут разговоры... Но Ефремов, заметив меня в холле, сказал глуховато: «Немного отдохну, и приходите»... Мы проговорили больше часа, сидя на палубе с теневой стороны. Олег Николаевич был в голубой джинсовой рубашке с закатанными рукавами – кажется, он и всю поездку так проходил, мои вопросы слушал внимательно, отвечал практически сразу – видимо, все им было давным-давно продумано. Какие-то вопросы, наверняка, казались ему банальными, но он излучал терпеливое уважение ко мне, журналистке, старающейся как следует «выпотрошить» представившийся шанс. Но были, и я тотчас ощущала это, темы, которые по-настоящему задевали его: тогда он оживлялся, как-то особенно, будто призывая к соучастию, поворачивался ко мне, и интонация разговора становилась теплой и доверительной. Сейчас, когда Олега Николаевича уже давно нет среди нас, я выбираю в своих записях именно такие места. И вот что удивительно: меня и после стольких лет не покидает ощущение, что душа большого артиста и страдающего человека, присутствует в этих словах. Она по-прежнему витает между нами. ...Сейчас не очень модны слова «революция», «реформа» – особенно, когда она явно буксует... Но оба они приложимы к тому, что сделал Художественный театр для театра вообще. Круги от того «камня» до сих пор расходятся. Но самое главное: искусство театра стало вровень с литературой и другими искусствами. Перестало быть второго сорта. А в силу своей специфики – постоянного общения и взаимодействия со зрителем – оказалось преданно любимым. И всегда современным: меняется зритель – меняется театр. Наконец, антитрадиционным!.. Может показаться, что это не совсем то слово, которое нужно употребить, когда речь идет о наследии Художественного театра, но я настаиваю. Потому что в нем – непрерывный поиск, новаторство. Кто-то уже сравнил его искусство с велосипедом: если не крутить педали, он падает... Надо крутить педали! ... Мне часто пеняют, что я пришел в МХАТ и... разделил его на два театра. А ведь один уважаемый мною человек так напутствовал меня тогда: «Иди! Даже если ты разрушишь его, все равно это будет прекрасно». Сильно сказано, конечно... Дело не в разрушении – ничего я не хотел разрушать, дело в состоянии театра. Как бы это объяснить? Над страной тогда только-только пронесся ветер перемен, что-то в духовной жизни общества наметилось, а в театре ни шевеления. Это был замшелый, партийно-мещанский, придворный театр. И я натолкнулся на стену: с моими сверстниками, с моими бывшими сокурсниками, с учениками не находил общего языка. Совсем! И только «старики» МХАТа меня поддержали. Они чутко угадали: перемены нужны. Я тотчас подружился с Яшиным, Тарасовой, Степановой, Пудовкиным... Создали совет старейшин, спектакли готовились. Но саму труппу реанимировать было невозможно: надо было уволить половину или разделиться. Мы выбрали второе... Увы, нет уже тех актеров, которые пригласили меня в театр. Много и друзей, близких по жизни, по искусству, уходят и уходят: Петр Щербаков, Евгений Евстигнеев, Иннокентий Смоктуновский... Это очень тяжело. ... Роль царя в «Борисе Годунове» должен был играть другой актер, но на выпуске он «слинял», пришлось мне браться. И потому, что я все время прыгал из зала на сцену, какие-то эпизоды были сначала недостаточно выразительны. Но от спектакля к спектаклю все это обретается. По реакции зала чувствую, что идею спектакля я до зрителя все-таки донес: Александр Сергеевич Пушкин взял для пьесы такой момент истории, когда это еще никакая не интервенция поляков, а идут к самозванцу наемники, русские добровольцы. По сути, начинается гражданская война: русские на русских идут... Моя точка зрения: после любого тирана обязательно начинается освобождение которое неизбежно (парадокс истории!) приводит к смутному времени. Потому что стремление к свободе должно иметь какие-то границы – нравственного хотя бы толка. А когда эта свобода ведет лишь к возвеличиванию себя – себя, себя! – то и начинается вся эта раздробь... ... Может быть, я и не стал бы актером и режиссером, если бы в 1943 году, во время войны, юношей, не посмотрел знаменитый спектакль Художественного театра «Три сестры». Впечатление было громадное. Я тогда еще мало что понимал, но так это взволновало, так захватило! Несколько дней я находился под тем впечатлением, которое, наверное, и должен оставлять Чехов. После этого я стал уже думать, как мне приобщиться к искусству театра, и в 1945 году поступил в Школу-студию МХАТа... Напомню еще только, что постановку тех очаровавших меня «Трех сестер» осуществил Немирович-Данченко. Так что связь с «отцами» у меня действительно кровная. И до сих пор во мне осталось это: когда плохо и болит душа – хочется идти в театр. ... Говоря, что Чехов опередил своей драматургией ХХ век, скорее надо бы говорить о том, что мы не поняли Чехова. Может быть, только следующий век подступит к тому, что есть настоящий Чехов. Он первый отказался судить и оценивать. Человек у него сам себя не знает, но и автор не спешит выносить ему приговор, он умудряется не ставить точку. Он знает, что духовное напряжение длится обычно очень недолго, а потом ему на смену приходит все та же беспрерывная канитель, которая называется жизнью. Вспомните: это чеховский Вершинин говорит со сцены о «громадном пустом месте, которое нам нечем заполнить». В нем мы сейчас и оказались...