И снова стрелка часов замерла на отметке девять, и снова темнота за окнами. Время опять возьмет свой ход назад, не в прошлое, а в сумбурно-негативное настоящее. Вновь этот круговорот мыслей будет состоять из имеющегося. Ничего нового не привнесет даже разрыв времени. В очередной раз в его голове во всех красках проскользнет картина его бывшей корысти и смерти, смерти, смерти! Чернотонная природа съедающая краски личности, поглотила внешний мир его. Заставленная комната, наполненная хламом и неработающей аппаратурой как зебра голодного льва привлекала к себе городского чрево зла. Некогда теплая, яркая комната на девяносто пятом этаже небоскреба тянула к себе надежду, делилась добрым с окружением — привлекала живое. Сейчас же, лишь хаос разума Ливье властвовал над когда-то предающими счастья апартаментами. Вот уже восемь пятьдесят на его окровавленных часах стремящихся в античный мир прошлого, но те желтые глаза с черными как сажа зрачками останавливали моргнув раз другой часы на семи, и вновь давали указание рваться им вперед. В будущее! -Как же я хочу улыбнуться! Как же хочется подумать просто о счастливом! Возбудить в себе что-то хорошее! Где же оно?! Куда запропастилось?! И как мне это вернуть!? - Думал в себе Ливье лежа с разорванными венами на красном узорчатом ковре. Лежал едва дыша, и пытаясь разглядеть голубой, словно небо земли потолок, скрывающий свой истинный цвет под ширмой черной неизведанности. Яркая его одежда под воздействием умершей комнаты испепелялась, окутавшись мрачными тонами. День жаждал не закончится, уже наверно в сотый, а быть может и в тысячный раз, он наблюдал на своих стрелочных часах время восемь — пуская бледно-пресную слезу. Чахлая комната задыхалась от познания самой себя. Ливье после сотой циркуляции часов сошел с ума; зеркало разбив — дабы не зреть самого себя, разбил окно дабы образы не лицезрели его, сжигал и вдребезги разбивал составляющие её — ибо не хотел что-бы проникали они в него. Не желая делиться мыслями своими, лег он на время под шелковый ковер, спасительно покрывавший его своей пустой, темной личиной. Спасал от комнаты суровой, как черная дыра поглощающая все и вся. Семь тридцать восемь и глядит он в желто-черные очи рыжего кота, что посматривает за ним не подавая вида присутствия своего. И смотрит Ливье в глаза бездушного существа, видит прошлое свое; как нянчил сына, как любил жену, но нет счастья того, что наполняло его тогда. Нет улыбки, нет прозрения и дружбы ушедшей в никуда. Спустилась комната пониже, находясь уже на сорок девятом этаже, забрав часть его натуры, придав его скупости былой: ужаса настоящего. Навзничь душа охолодела, тусклость углублялась в него, базис оставляя. Лежал он, умереть пытаясь: кровь на нем, отпечаток петли на шее — выражали жалкость его попыток избавления себя от ужаса настоящего. Кот моргнул, и сменилось вроде все: глаза потеплели, холод отступил, но тьма настоящего усугубила помутневшее сознание. Комната вошла в него, распахнув дверь шепота придавая — отторгнула разум, оставив лишь негатив мыслей. Семь двадцать одна. Что делать?! Не понимая сути себя, или утраченной былой судьбы . Глядит по сторонам, ехидного кота не замечая, не умирая — проживая, ища путь к мнимой свободе. Комната все красок набирая: отдавала, обогащала мраком некого Ливье. Он не плох и не хорош, а словно вошь не нужен никому, кроме комнаты изолирующей его от благ земных и внеземных. Семь десять на часах, еще чуть-чуть, немного подождать и снова новое испытание, еще жестче, еще грубее. Все более углубленно помещение мстит за что-то, то ли за прошлое, то ли за неверное, он не понимает. Коленки уже у головы, лежит сгруппировавшись, сжавшись, обхватив себя руками. Страх и боль сменила нелепость бытия, скука прикрыла скромною спиною весь свет озаривший комнатенку. Часы залитые кровью напоминали семь ноль три, еще немного и новые боли себе призови. Уже кричать собравшись, от безысходности, ведь вены вновь в порядке, ничего не болит. Лишь тусклый разум закипает, найти пытаясь: нечто новое, красивое или же попросту отвлекающее. И не уснуть, не отключиться, а терпеть, терпеть, терпеть! На часах едва заметно стрелка перешла, семь ноль две — не иначе, новая личина вернется и терзать начнет. В калачике свернувшись, лежит Ливье. Не конец, а лишь сорок седьмой этаж. Толстый кот рыжего окраса, разрывает мнимым взглядом — вроде злым. Тьма за окном предавала яркости ковру, харизмы зеркалу разбитому, смысла мебели порушенной. И лишь Ливье оттенки черного вносил. Отсчет заново пошел, сжимая, выворачивая его. И холодный пот на нем, все гнетет, лишь две мысли на уме — я и смерть, но как достичь её!? Прошлого нет больше в нем, коматозное настоящее уже не пугало. Карие глаза уставились на кота, тело конвульсии покинули. Существо все зная, понимая, без звука спрыгнуло с поддона, оказавшись на полу. И озираясь от недоверия, вальяжно лапками перебирая приблизилось к Ливье. Тот смотрел помня лишь себя. Чувствуя жучка обогащающего злобой, ненавистью и мрачным светом уже безвольного мужчины попавшего сюда. Сырой ковер от слез и пота Ливье впитывал в себя суть его, а кот склонивший голову над ним, и с горечью смотря сжимал зубами шприц стеклянно-оловянный, серо-зеленной жидкостью наполненный. И распахнув пасть свою, сбросив на ковер лежащему Ливье, и когтями острыми теребя волосы его, ударяя мягкой лапой по лицу, пытаясь пробудить из сырого мрака. Но тому уже ничего не надо. Забывает он себя, и держится за мысль: кто же предо мною? Я его не знаю, не понимаю, боже это новое мое... Ой, а кто же я!? Кот немного отступив, обойдя Ливье и над ухом склонившись оборвал едва звуча. -Мне жаль тебя, инъекция и есть нирваны мгновение в пуще чистилища моего. Совсем немного не хватило, но подожди, потерпи скоро в аду окажешься и ты.