По-видимому, на улице был сильный дождь. Ботинки совсем промокли. Свежие куски грязи падали с них в прозрачный стакан с молоком. Когда-то идеально белое, молоко тускнело, становилось серым… На полу валялось ещё много вещей, мне не хотелось их поднимать. Кто-то звал меня за окном. Я подошёл. Капли бежали по стеклу. Нужно было идти, я знал. У входа разговаривали. Это мешало тому, что рвалось из меня. Дождь медленно исчезал. Дети валялись на мусорной куче и играли с одноглазым ободранным котёнком. У самой маленькой девочки платье совсем испачкалось. А ведь когда-то, наверное, оно было очень красивым. Но ей было всё равно. Котёнок беспрестанно кричал от голода. Он настолько был поглощён своим криком, что даже не замечал своего полного отсутствия. Никто не слушал его. Впрочем, ему, наверное, было всё равно. Пакеты из под молока подлетали к небу. Брызги помутневшей жидкости разлетались во все стороны. Небо смущённо смотрело на всё это и не знало, что же нужно сделать, чтобы прекратить движение внизу. Оно точно также, впрочем, не знало, нужно ли что-то прекращать, если ничего не начато. Ему, скорее всего, тоже было всё равно. И я хотел, чтобы было так. Но так не было. И дети продолжали играть. Луж было много. Но им не хватало отражения меня. Я искал глубокие лужи. Они могли позволить бытию сосредоточиться на моменте отражённой тоски, ощутить замедление самого себя и на миг успокоиться. Я закрывал глаза, но дождя оказывалось не достаточно. Я не успел за ним, не успел, а ведь мог успеть. Я присмотрелся. Один из цветков тошнило. Крыло вспыхнуло очень быстро. Я даже не успел заметить, как это произошло. Наверное, это было очень больно. Но я чувствовал только искры. Это перья загорались по одному и взрывались в мученической тоске. Оно всё равно мне не было нужно. Я родился с одним крылом. Да мне, впрочем, и не нужно было второе. Я никогда не хотел летать. Разве только в детстве. Второе крыло могло лишить меня момента созерцания. А на нём мне всегда хотелось сосредоточиться. Полёт мог лишить меня бытия. Крыло догорало ноющей болью. Я уже видел чернеющие кости. Они зашипели окунутые в воду. Им хотелось исчезнуть совсем. Но у меня ничего не останется, если я отпущу их. Нет, они должны остаться со мной. Лужа кипела. А дождя уже не было. Это цветок сегодня слишком много съел гниющей действительности; не может остановиться. Редуцированные кислотой рационального, механические воспоминания выходят наружу. Нутро не в силах больше держать их в себе. Лепестки стали серыми. Цветок мучается жестокими приступами тошноты. Угольком чернеющей кости я дотронулся до лужи. Лужа ощутила это прикосновение сильнее меня. Позади послышались звуки. Я оглянулся. Заклёванный голубь шёл ко мне. Он больше не мог летать. Крылья были разодраны. С них капала кровь. Теперь он мог только медленно плестись, ноги тоже были изранены. Но он и не хотел летать. И если бы ему вернули крылья, он, скорее всего, с ненавистью разорвал бы их сам. Каких бы усилий это ему ни стоило. Нет, хватит. Теперь незачем летать. Конечно же, ему это было всё равно. Он хотел есть. Он за этим шёл ко мне. "Не сегодня, так завтра – его всё равно заклюют", - подумал я. Голубь подошёл к бордюру. Он не мог забраться на него. Не было сил. Я кинул ему кусок хлеба. Я больше не нужен ему. И только его тоска осталась во мне. Я опустил руку в лужу и стал ковырять грязь. Она растекалась по руке. Я всё ещё ожидал появление дождя.