Когда я думаю о безумии, мне, особенно в минуты тоски (а значит, почти всегда), вспоминается один настройщик пианино из моего дома. Многие из моих знакомых, которые знают его, говорят, что он больной, но говорят это они как-то отчуждённо, с жалостью, даже, может быть, с некоторым отвращением. Однажды я попросил его настроить мне гитару. Он почему-то очень долго настраивал её, беспрерывно брал одни и те же аккорды, слушал их, и всё время что-то говорил. Он много говорил. Наверное, ему очень этого хотелось: говорить, говорить, как будто только сейчас снизошла к нему эта возможность. Он всё время спрашивал меня о чём-нибудь, искал темы. Мне почему-то стало тоскливо сидеть рядом с ним. Да, про него говорили, что он больной, крутили пальцем у виска, но эта болезнь… я не так представлял себе безумцев. Вечно пылающий сумасшествием взор, неустанное стремление, абсурдные, а, подчас, и совсем бредовые идеи, которые, в то же время, находят самоотчётность. Такое безумие, в сущности, и было моим Богом. Это безумие, которое влекло своей неустанной, выходящей за пределы адекватного, формой; искривлённой, разорванной формой, формой динамической, постоянно меняющейся по каким-то совершенно случайным, почти неуловимым причинам; формой, подчиняющейся закону спонтанности, содержащей спонтанность в себе самой и имеющей закономерностью лишь один принцип познания. Безумие в моих глазах обязано было быть притягательным, заманчивым, как тайна бытия. И вот я смотрел на этого, быть может и вправду, больного человека, который, настраивая мою гитару, рассказывал мне об аккордах и о дворовых песнях… Мне было жалко его, мне было плохо рядом с ним, я не хотел находиться с ним, но не желал ему зла. Он был очень добрым. Быть может, в этом он был похож на меня. Но я, чувствуя, что есть что-то в нём, что близко мне, уже хотел это близкое мне бросить ко всем чертям, ибо вдруг это близкое мне впоследствии могло бы привести меня к нему?! Нет; уж лучше быть самым последним бесом на земле, чем идти по пути, который хотя бы у одного человека, но всё же вызвал жалость. Нет! не жалость, а влечение к непонятному, далеко выходящему за пределы обыденного и общепринятого, научного и художественного, да и вообще всякой формы, хотя бы и сохраняющее в себе черты, даже не черты, а некоторое призрачное подобие всего этого, - вот, о чём мечтал я тогда, что пронёс через все свои невзгоды, которые, в сущности, были лишь следствием того, что стояло за мечтой; за что страдал и чем гордился; что не предал, да и не смог бы предать, ибо не мной порождено было это чувство. Оно породило меня, мне нужно было только найти внешнюю оболочку, чтобы стать собой, своим собственным Я; я же в энтелехии уже был задолго до осознанного, гораздо дольше возникновения отчётности. Да, я порождён был безумием, и моей основной задачей стало лишь осознать его в себе! Но что же, в конце концов, значит это самое «осознать» применительно к безумию? Если сам по себе термин «осознать» разворачивается как полный отчёт о том, что чувствуешь, то разве можно когда-нибудь вполне определённо дать себе отчёт о том, что не просто является некой константой трансцендентного, постоянно ускользающего от отчёта (уже выходящего за пределы, но всё ещё являющегося определённой величиной), но что само по себе ещё и динамично, что способно изменять свой предел, фактически предел самого себя; что способно быть действительным лишь короткий срок, способно сужаться до исчисляемых свойств натуральных абстракций предметов, и едва дойдя до определённой формы, подобно обжёгшемуся о лампочку мотыльку, вновь исчезать в бездне рационального, разрывая всякое подобие формы, оставаться содержанием? Что, если это чувство, спустя жалкие доли секунды после отчёта о нём, уже изменилось, уже не является тем, чем было оно в момент осознания; тем, что фиксировалось и оформлялось, что принималось за истину? Страх секунду спустя – уже смех над собой, а через короткий срок это уже обвинение самого себя в неадекватном поведении, затем снова смех… "А страх? – вдруг приходит в голову прорвавшийся, наконец, в моторное поле импульс мысли. – Страх…" Тогда страх включается в процесс осознания, становится частью открытой, а, значит, иррациональной, но, всё-таки, вызывающей отчётность формы. Что сейчас во мне? Я чувствую пустоту… ой, нет, нет; я чувствую, что вот-вот сейчас, нет, уже теперь… ой, нет! ничего не пойму! Да что же это? А может, я придумываю это всё себе? Можёт, это ложь? Ведь нет же ничего! Но ведь, всё-таки, что-то же есть. Или нет? Или есть? А если есть, то что? Но даже если и нет, то всё же… Осознанное удовольствие превращается в неуловимый суицидальный поток разлагающего бреда самоотчётности (не понятно, по какой причине возникшего), который секунду спустя уже не более чем смех над собой за свою глупость, а мгновение после – проклятия в адрес логической несостоятельности в трансцендентном… Что же дальше? Как удержать поток, если сам включён в него; если подчиняешь его себе, как жалкого раба, а затем, умирая от тоски, отдаёшь себя, нет – бросаешь в пасть этому потоку, который теперь уже с измождённым удовольствием направляешь на себя? Спонтанность, случайность… В мире нет ничего спонтанного, не существует ни одной случайности, а всё подчинено закону. Но если так, то ведь мир, быть может, уже бесчисленное количество раз проигран, причём совершенно однотипно, начат и завершён. Надо проверить… Как же без этого? Только проверка, наблюдение, эмпирические данные, которые доказаны опытным путём… Нет, нет! обязательно мучиться и говорить себе: "Да, так, всё верно" (потом обязательно мучиться над этим), чтобы найти закон, который обьемлет и превратит в механизм всё, даже то, что будет осуществлять превращение. Записывать полученные данные в таблицу. Сказать себе: "Гений!", посмотреть в зеркало на выпирающие скулы и чернеющие углём глаза, которые будут только ещё сильнее отражать пылающее огнём безумие. Рассмеяться до хрипа над пришедшей в голову, опять-таки, случайно (что тоже придётся вычислить) фразой: «Не от мира сего». И снова, снова, истекая слезами тоски, мучиться неустранимой силой смысла, молиться на него всей душой и проклинать его, что есть мочи. А затем… затем, снова бегущая мысль, для охоты за которой анализатор уже избрал новый метод двойного контроля… Что же, в конце концов, такое безумие? Безумие – это то, что внутри сознания, хотя, одновременно, и позади, и вне его; то, что фиксируется одновременно с попыткой фиксации того, что ещё не подвержено фиксации, да и неизвестно, где находится, и находится ли вообще; плод воображения, возведённый в эмпирическую действительность, и поиски доказательств существования этого плода в действительном мире; это Я, разобранное по частям и наблюдающее за самосборкой; живые отражения сознания; да, фактически всё, что рвёт форму, не достигнув собственного предела натуральной абстракции; всё, что неустанно стремится и использует то, что противостоит стремлению, для того, чтобы его продолжить. Что же такое мучение? Да ведь это силы, запускающие безумие; то, с чего в идеальном мире начинается всякое движение.