главы из романа (на фразу московского поэта Е.Никитина «Я встретил женщину с горбатыми сосками») …Усугубил напряжение стук в дверь, геннадзиевское растерянное: «Милости, бля, просим» и вход в амурную, ставшую уже тревожно-амурной, обстановку московского поэта Евгения Никитина. Первым делом Никитин нашёл взглядом Королёва и вопросительно посмотрел на него. Нет, качнул другу головой Королёв, нет. Нет, не встречал эстет Королёв Женщину С Горбатыми Сосками. Нет, не смог встретить. А может и не хотел встречать. Но скорее даже ХОТЕЛ СМОЧЬ НЕ ВСТРЕТИТЬ. Никитин вздохнул. Этот образ стал его дактилоскопической характеристикой в поэтическом мире, его личным, как бирка на ноге покойника, ярлыком. Вначале всё было хорошо – богема переживала период овуляции и нуждалось в поэтическом нахрапе. Тасуя эпитеты, Никитин нашёл раздражающую все органы чувств смычку ущербности и символа материнства. Богема же, как расслабившаяся на солнышке сука, приняла и это странное языковое семя. Приняла, усвоила и стала агрессивной в своей беременности Горбатые соски были объявлены модными. Первыми, конечно, откликнулись высокоразвитые женщины – принципиально холостые правнучки декабристов, разведённые племянницы литературных тузов, слегка талантливые поэтесски и художницы, которые незамедлительно и самолично принялись видоизменять себе соски. Ничего не выходило – соски, обладая природной упругостью или вялостью, в зависимости от возраста той же правнучки или племянницы, упорно восстанавливали свою натуральную форму. Но, слух прошёл, рынок (а позже и биржа) отреагировал и первыми появились пришлые народные умельцы из гильдии знахарей. Опрятные бородачи в сатиновых косоворотках, приглашали «окая», слушали, называли «болезной», раздевали, долго щупали бюст клиентки, глубоко дышали при этом, потом парили соски гостьи над травяным варом, размягчив их до консистенции влажной мешковины, крючкообразили и вскрывали разжиженным воском, затем дули на них, остужая. Потом поили чаем с постным сахаром, давали советы правильные, на народной мудрости настоянные: «Ты, матушка, в баньку-то не ходи с недельку – побереги сосцы-то. Уж расстарайся как-то над тазиком. А то ведь дело заковыристое – женские организмы горбатить. Не всяк золотых дел яврей возьмётся. Эко ж тебя, матушка, всё ж в морок угораздило»! Куаферы и брадобреи, находясь на взлёте предприимчивости – недавно выигранная тяжба у медиков и вследствие этого получение патента на педикюрство и маникюрство, и, почувствовав, что из темы «горбатых сосков» можно и должно неплохо выдоить, осуществили следующее: А) Заказали химикам и получили лак для фиксации сосков. Позже в лак начали добавлять всяческие аромы, потом – вкусовые, приятные мужскому рту, элементы («Спотыкач», обслюнявленная сигара, навага-фри); Б) Сплотили мзду охранке и шпане замоскворецкой, те и вывели под корень всех шарлатанов-восковиков, вследствие чего дамы с родословной с удовольствием забыли жадные пальцы умельцев и мещанские медные тазики. Замужние же дамы разработали «язык сосков». Задерёт какой супруг своей жене ночную рубашку до подбородка, глядь, а у неё один сосок смотрит вверх, а другой вниз, что значит – «болит голова»; оба вверх – «и попа». Соски, загнутые в разные стороны – «дам, если купишь», соски, смотрящие друг на друга – «еби меня, зверь», но это уже больше как обращение к волосатым, со сросшимися бровями, любовникам. (Здесь Автору и самому захотелось «вкусить от горбатого соска», похожим, как ему казалось, на старый бронзовый краник, из которого он часто на переменках пил воду в школе. Автор закинул голову назад, и только, вытянув губы, попытался ухватить невидимый сосок, как вдруг понял, что своей щекой он приподнимет воображаемую грудь! Автор никогда не поднимал щекой не только женскую грудь, но и вообще что-либо. Щека, считает Автор, предназначена на приём ударов-поцелуев, ну и, конечно, для того, чтобы пища не выпадала изо рта на сторону, и поэтому та, незнакомая для щеки функция, его заинтересовала. Автор медленно вывернул голову, представляя, что правой щекой поднимает нечто округлое и в меру упругое (скажем, детский шарик, наполненный двумя стаканами тепловатой воды), сделала лицом движение вверх, но при этом у Автора дёрнулось плечо. Он ещё раз приподнял щекой фантомный предмет и плечо опять подпрыгнуло! Автор расстроился: «Вот, блядь, непруха! В кои веки захотел щекой поднять женскую грудь, а тут это плечо! Попадётся какая-то востроглазая да бойкая, заметит и скажет: «А почему это у Вас, Геннадзий Анатольевич, плечо поигрывает? Ужель, психический Вы? Чай, и рука в момент всовывания дрогнет? Ась?». Но Автор-то человек трудности преодолевающий - он напрягся, бормоча «работает только щека, работает только щека», и ну очень медленно, контролируя плечо, опять приподнял что-то щекой. Фу-у-у, плечо не дёрнулось! Грудь была взята чисто. Настроение у Автора улучшилось и он довольно пробурчал: «Вот так вас надо», не объясняя, впрочем, кого это «вас» и как это «так». А объяснять было кому. За всеми этой пантомимой внимательно наблюдала Женщина Луиза, недавно к некоторому удивлению Автора назначившая себя его сексуальной рабыней. При этом какое-либо порабощения со стороны будущего рабовладельца отсутствовало. Женщина Луиза возлежала на кровати Автора, которую он непродолжительный период времени до появления в ней Женщины Луизы, называл «станком для дрочения». Луизу Автор называет станком для другого. Женщина Луиза, выпустив антенны, почувствовала присутствие другой, правда – невидимой, соперницы и поэтому немедленно напомнила о себе: «Доброе утро, мой господин и кошелёк! Не изволите ли откушать раннего кофею?». Автор практиковал себе отношение как к барину и, хотя, для восточной Женщины Луизы было несколько неудобно вкладывать свои чувства в старорежимные «изволите... откушать... кофею...», она была готова на всё, вспоминая сатрапское и тиранское, что характерно для Востока, отношение к ней её бывшего мужа: «Быстро за пивом… Для кого так накрасилась?!… Почему на других стоит, а на тебя нет?». Автор оглянулся и увидел, что Женщина Луиза успела надеть его любимые утренние штаны с оранжевыми бобрами на салатном фоне. Каждый из бобров, весело скалясь, держал в когтистых лапах раздутую как самовар черную бомбу со стабилизаторами и с буквой «А» в центре. «А почему это бабы, - подумал Автор,- любят рядиться в одежду того, кто им вставляет? Может, это есть попытка проникновения ебомой во внутренний мир ебущего? Так сказать «гардеробным способом»? Надо будет хорошенько расспросить об этом феномене знакомых блядей из бара «Хортица». Расспросить и написать шовинистическое исследование: «Женщина в носках и галстуке. Зачем нам это?» Видя, что Автор теперь хоть и смотрит на неё, но задумавшись, Женщина Луиза зашла с козырной карты – легла на спину, скрестила ноги, сделала бёдрами лёгкое трущиеся движение и, глядя из-под полуприкрытых век в потолок, произнесла шепотом: «SOS, SOS, ох!, SOS». «Вот сука ненасытная,!», ласково подумал Автор, но вернулся к тексту) Жёны влиятельных чиновников пытались привлечь и своих супругов-консерваторов к неожиданным поворотам вялой текучести жизни. Те собрались в "Яре" на расстегаи, посовещались после Шаляпина и цыган, а наутро начали ретиво придавать инвалидному тропу Никитина государственный окрас. Так, всяческим найдёнышам и подкидышам, заблудившимся сирым несмышлёнышам в лаптях и без, начали давать фамилии в духе литературной моды и в соответствии со степенью идиотизма называемого: «Горбососенков», «Горб-Сосконидзе», «Горбс», «Горбосос», «Горбососкинскаускас», «Горбо-Соскилино», почему-то – «Сосковец», а потом уж и сами чиновники разошлись на звучные «Водкососитченко», «Порососенков», «Надсоскин» и т.д. Обездоленным мужеска пола записывали в метрику исключительно одно имя - «Сосипатр», женского же – имена какие попало. Некий вельможный казнокрад, оправдываясь перед женой за измену с жилистой и плоской итальянской балериной, заложил в незначительной губернии город «Сосок-на-Горбу». Один поэт, из тех, в которых за бездарность даже нищие с паперти бросают калом, взял дерзкий псевдоним «Зигзаг-Соскинский» и сразу же стал вхож в литературные квартиры, поэтические подвалы, покои читательниц и прочие помещения для искусства. В эстетических домах его принимали на файф-оклок и утром провожали опохмеливши с ассигнациями в подаренном портмоне. Славы Зигзагу добавили два венка сонетов о деформированных сосках, лихо закуртуазненная, но мерзко рифмованная трёхметровая «балда» («баллада», - лит. жаргон), названная им «Не сякли струи из сосцов» и нежнейшие строки из одной лирической штукенции: Любовью согбенный сосок, Как под колибри колосок. Сам Блок завидовал популярности Соскинского среди проституток, Брюсов мрачнел и начал писать о городе, как о Молохе, Бальмонт же принялся поэтическим макаром сжигать здания. (продолжуха грядёт)