Я не буду с тобою спорить, соглашаться, подавно, не стану. Но твой суд, что вершится споро, солью с перцем на старую рану. Я, прошедший и шахту, и прочее, с обожённым войною детством, называл себя чернорабочим на строительстве внукам наследства с человечьим лицом и братством очень мирных советских народов. Завершилось всё святотатством. И увидел я морды уродов, мне кричавших: «Геть, жид с Украины!» То же самое было в России. Вспомню это, и сердце стынет. А ведь нами там отданы силы и уменья, и знанья, и жизни. мы хотели стране процветанья. Оказались достойны изгнанья из любимой советской отчизны. Наших дедов, отцов могилы не в лучах всенародной славы. А ведь целью их жизни было укрепление мощи державы. Больше жизни они любили, как и мы, тот Союз великий, где детальками только были, и остались от них лишь блики. Днепрогэсы, магнитки, турксибы в основном ведь зэками строились. Те, в могилах, – вождю спасибо, – званья этого удостоились. Мы, хоть жили, как будто на воле, Но, практически, зэками были. Говорю я об этом с болью потому, что ничто не забыл я. Нам и Польша была заграницей, и читали, что нам разрешалось. И безденежье вечное снится, и как с песней нам легче дышалось, и как слушали тайно «Свободу», и как в очередях злых за водкой предоставлено было народу радость пить ненасытною глоткой. Не Иваны, родства не помнящие – были мы нашей родиной брошены! И не просим кого-то о помощи, что бы нам напомнили прошлое. В нашей памяти всё хранится, и хорошее, и плохое. Большинство нас, кто в загранице, держит в памяти всё дорогое. Но мы помним и помнить будем до последнего в жизни момента, что не винтики мы, а люди и не мыши для эксперимента. Я не спорю с тобой, Асадов: ты мне дорог, поэт и воин. Только больше печатать не надо этот стих: он тебя недостоин.