Когда я, стараясь производить как можно меньше шума, своим ключом отпер входную дверь, дома находилась только мать. Отец уже успел уйти на работу, а она, судя по доносившимся из кухни звукам, мыла посуду. Была – не была!.. Я снял куртку, двумя точными бросками катапультировал кроссовки на их законное место в противоположном углу прихожей и в носках прошёл на кухню. - Мам! Значит, так. Я женюсь, - пряча глаза, сказал я с порога. - Да ну, - равнодушно отозвалась она. Потом медленно опустилась на табурет. И только после этого сдавленно, как пойманная мышь, пискнула. Я решил на всякий случай сразу уточнить, хотя она ничего не спросила: - На Эльвире. - На какой Эльвире? На нашей? – промямлила она, видимо, плохо соображая. - На ней самой, на ком же ещё? - ответил я. Мать кивнула мне головой, мол, она так сразу и подумала, и надолго погрузилась в созерцание клеток на клеёнке, которой был застелен кухонный стол. - А что так? – спросила она наконец, и в её голосе послышалось что-то жалобное. Я легонько пожал плечами. Она подняла глаза и улыбнулась мне вялой, похожей на гримаску улыбкой, от которой у меня защемило сердце. Всё-таки она мне мать, а не абы кто, до вчерашнего дня – самый родной на свете человек. Ну, что ж, я дал ей время прийти в себя; двух-трёх минут, по моему разумению, было достаточно. - У нас с ней будет ребёнок, - прочистив горло, сказал я. - Вот это интересно, - моментально мертвея, выдавила она из себя. – А подробности будут? Пока она меня так допрашивала, я навытяжку стоял возле порога. В окно мне было видно, как Эльвирин кот Самсон в гордом одиночестве разгуливает по двору и по-партизански делает вид, что ему на фиг не нужны ни толкущиеся на детской площадке голуби, ни справляющая свои делишки соседская такса Маргоша, ни вообще всё на свете. Хотя где бы что ни происходило, нате, пожалуйста, и он тут как тут! Его заинтересованность голубями выдавал только нервно подрагивающий кончик хвоста. Этот не в меру откормленный котище, жирный, как сумоист, был в то же время очень проворный и никогда не отказывал себе в удовольствии поохотиться на какую-нибудь мелкую живность. - Мам, ну какие тебе ещё нужны подробности? В самом деле, какие тут могут быть подробности? Таким образом через три месяца мы с Эльвирой поженились. На свадьбе Костя Сигал был моим свидетелем; со стороны невесты свидетельницей, как нетрудно догадаться, подвизалась всё та же Мила Герасина. Мы были не единственные среди однокурсников, рискнувших в столь раннем возрасте связать себя узами брака; свадьбы случались и до нас. Девочки, те, кто победовее, выходили замуж и в восемнадцать, и в девятнадцать лет, а нам с Эльвирой, как никак, в то время было уже по двадцать, однако ж, среди ребят первым «женатиком» стал я. Свадьбу гуляли в самом шикарном ресторане города; родители расстарались. В меню среди прочих деликатесов присутствовала даже чёрная икра. Чёрная икра! Пища богов и миллионеров! Она была подана в малюсеньких блюдечках, формой напоминающих рыбий остов. Приготовившись вкусить блаженство, после которого и умереть не жалко, не то, что жениться, я намазывал ею ломтик хлеба с маслом, а сам краем глаза наблюдал, как однокурсники, сидевшие с нами за центральным столом, с пещерной, как мне показалось, дикостью набросились на угощение. Прежде, чем откусить от бутерброда, я предусмотрительно попробовал верхушку оного языком. Есть можно, хотя я, честно сказать, ожидал несколько иного; самый настоящий выпендрёж и больше ничего. Тамада на эстраде нёс в микрофон какую-то многозначительную чепуху о том, какой непочатый край всевозможных достоинств заложен в женихе с невестой. Зал, как положено, взрывался криками «горько». Веселье было в самом разгаре. Перед моим носом в медленном танце мелькали чьи-то зады и спины. Изредка, с периодичностью в четверть часа, мы с Эльвирой послушно вставали и исполняли то, что от нас требовалось. Вам нужно хлеба и зрелищ? Вы ведь за этим сюда пришли? Извольте получить, нам что, жалко, что ли? За самым длинным в зале столом со строгими, как у делегатов партийного пленума лицами, дабы важность их присутствия здесь ни у кого не вызвала ни капли сомнения, восседали наши с Эльвирой многочисленные родственники. Мой отец, судя по судорожному подёргиванию его адамова яблока, был несколько не в себе; мать, по последнему писку моды разодетая в «мокрый» трикотин цвета «электрик», с блуждающей улыбкой на просветлённом лице пребывала в прострации. Приятную компанию им составляла захлёбывающаяся от неподдельного восторга новоиспечённая сватья. Толку сейчас от всех троих не было никакого, и я подумал: то, что сейчас с нами – мной и Эльвирой - происходит, ни что иное, как самое настоящее состояние «сиротства, как блаженства». Как в той самой песне. По крайней мере, сам я в новом костюме, белой шёлковой рубашке, несуразном галстуке и вдобавок орошённый арабским одеколоном за двенадцать рэ именно так себя и чувствовал. Зато Эльвира в длинном кружевном платье на бретельках и с локонами вдоль щёк, аккуратно упакованными в фату, была похожа на какую-то древнегреческую богиню – не знаю, правда, какую. Первое время я не мог насытиться своим счастьем. По ночам я с глупо улыбающейся физиономией (точь-в-точь, как у моего аксолотля - если кто не знает, это такой обитатель аквариума, что-то, вроде детёныша тритона) поглядывал на неслышно почившую на соседней подушке Элину головку и в буквальном смысле этого слова не мог наглядеться, а то, что очередную сессию мы с ней самым бессовестным образом завалили, так это полная дребедень, о которой и упоминать не стоит. Вскоре оказалось, что моя тёща Светлана Геннадьевна – довольно милая особа. Путём сложных комбинаций она обменяла свой простаивающий в гараже «жигулёнок» на дачу, и мы с Эльвирой на всё лето уехали из города. Я, она и больше никого, только солнце, воздух и вода. Вот такая «акуна матата» по-русски, впрочем, про Тимона и Пумбу мы тогда ещё не знали, они появятся несколько позже. В конце августа Эльвира родила мальчика. На крыльце роддома я принял от тамошней медсестры, анорексичного вида девицы, нарядный, весь в кружевах и лентах, свёрток, взамен сунув в кармашек её халата приготовленную загодя «пятёрку». В свёртке немедленно что-то заворочалось и запищало. Наследника нарекли Тёмкой. Артёмом Леонидовичем Зиминым. Рафиково отродье, как я называл его про себя первое время. Я смотрел, как он сучит ножками, и искал в его хрупком тельце, розовом личике с красными диатезными пятнами на щёчках, шелковистых, слегка вьющихся волосиках, блестящих синих глазах, леденцово-розовых мочках ушей Рафикины черты или хоть какое-то сходство. Искал и не находил. Разве что слегка длинноватый нос. Эля взяла в институте академический отпуск, так что диплом мы защищали в разное время. Когда нашему Тёмке исполнилось пять лет, меня призвали в армию. Служил я на Украине. Если сопоставить время и место моей службы, то нетрудно догадаться, чем мне там пришлось заниматься. К этому времени Костя Сигал и Паша Балясников тоже окончили своё образование и влились в трудящиеся массы. Паша вернулся из Новосибирска не один, а вместе с женой Ларисой и сыном Альбертом; Алик был старше Тёмки на два года. Не прошло и недели, как случилось несчастье. В выходной день Паша с Ларисой поехали на Ключи обмывать приезд; Ключи - так называется одно пригородное курортное местечко. Пустяшное событие, обернувшееся страшной бедой. Слегка подвыпившая Лариса зашла в воду. И всё. Просто нырнула и не вынырнула. Говорят, так бывает сплошь и рядом. Когда Паша спохватился, было уже поздно. Тело в трёх километрах от места трагедии спустя неделю нашёл один из местных жителей. Много позже мне об этом рассказал Костя. Когда я демобилизовался, Эля с Пашей, Тёмкой и Аликом уже месяц, как жили в Новосибирске. Вот такие дела. В общем, мама, роди меня обратно. Ладно, она, Эля... Женщина, что с неё возьмёшь? Но Паша! Друг называется. Что со мной тогда творилось! Злость душила меня, не давала жить. Я не в силах был думать ни о чём другом. А ещё жутко хотелось сделать им вдогонку какую-нибудь гадость. Чтобы знали Лёнчика! Чтоб всю жизнь помнили! Чтоб на смертном одре вспоминали! Ничего, им когда-нибудь воздастся за всё с лихвой! Я ощущал себя в полном ауте. Вспоминаю сейчас, как я жил тогда, и ничего не могу вспомнить. Видимо, как-то жил. По инерции. Как живой труп. Или скажем так: создавал видимость того, что живу. Трепыхался, бился, как муха в окно, ища выход. Ел то, что готовила мать, коротал время напротив включённого телевизора, что-то читал, спал. Не скажу, что я сильно страдал бессонницей. И на работу, само собой, ходил – я тогда работал в том же учреждении, куда попал по распределению,и где послушно исполнял какие-то несложные повседневные обязанности. Даже находил в себе силы как-то бодриться, делая вид, что мне на всё плюнуть и растереть. Стоит ли говорить, что мне никого не хотелось видеть. Мать, честь и хвала ей за это, старалась оградить меня от нежелательных посетителей, а я, чтобы совсем не зачахнуть, помогал ей по дому, изо всех сил изображая, что в этом есть некий смысл; однако ж это не мешало мне думать о своей бездарной жизни. Птица с перебитым крылом тоже ещё не знает, что больше никогда не взлетит. Ей просто больно. Больно, обидно и страшно. Зато я, как человек разумный, усвоил урок на всю жизнь: творя добро, не жди в ответ добра, а если всё же ждёшь, то лучше не твори. Разочаруешься.