Я возвращался с тренировки – я тогда всерьёз занялся боксом, – когда увидел в нашем дворе на скамейке одинокую фигурку в знакомом клетчатом пальтишке с капюшоном. Это была Эльвира Литвина. Одна в такой час. Было преддверие зимы. Накрапывал холодный и колкий дождичек, готовый вот-вот обратиться первым снегом. Хилые можжевельники, росшие вдоль дорожки, бессильно поникли под дождём едва ли не к самой земле. Эля сидела, нахохлившись, как мокрая ворона, и ворошила ногой листья на асфальте. Не подойти я не мог, хотя в последнее время мы чурались друг друга. - Привет, - негромко бросил я. - Привет, - эхом отозвалась она. – Как жизнь? - Да так, с переменным успехом. Что одна тут торчишь? Ключи забыла? – спросил я первое, что пришло на ум. Отца у Эльвиры не было, а мать работала на Скорой сутки через двое. Поэтому Эля с детства привыкла быть одна. Мне Элина мать никогда не нравилась. Представьте себе этакую эмансипированную дамочку, которая больше заботится о своей внешности, чем о единственной дочери. Вот такие мысли она у меня вызывала. - Да, - сказала Эля и слизнула с губ дождинку. – То есть, нет. Не забыла, просто замок не открывается. А-а-а, по фигу! Ты иди, Лёнчик, а я тут посижу. - Нет уж, пошли, что ли, посмотрим. Мы поднялись на третий этаж. Дверь открылась с первого раза. Изобразив на лице глубокую признательность, она пригласила меня войти. Я вошёл. На пороге нас встретил кот Самсон. Эля заперла дверь, прислонилась к косяку и сразу же начала плакать, будто только и ждала этого момента. Этого ещё не хватало! Сначала я просто вытирал ей слёзы пальцами, как маленькой. Потом сходил на кухню за стаканом воды. Самсон попёрся за мной. На кухне он бросался под ноги и отчаянно мурлыкал. Жрать, наверное, хотел, бедненький. Потом мы оказались в её комнате. На её кровати. Что же я делаю? Я не имею права! Надежда, страх, желание – всё смешалось в одну кучу и вылилось в то, что произошло дальше. Она стала моей первой женщиной. Первой, если не брать в расчёт «сто восьмой» Наташки, малолетней проститутки, которая промышляла в нашем дворе оральным сексом. Дело обычно делалось в заброшенном складе для стеклотары. Оплата – строго по таксе. Такса – пять рублей. Но можно было договориться и подешевле, если повезёт. Правда, я никогда не торговался. Совал в её ладошку «пятёрку» и всё. Она принималась за дело. Эля ушла на кухню заваривать кофе, а я сидел в постели и от нечего делать перелистывал попавшийся мне под руку иностранный журнальчик, иллюстрированный модными красотками на капотах машин и прочей ерундой, когда она вошла и сразу, с порога, огорошила меня новостью. Она сказала мне, что «залетела». - В смысле? - переспросил я, хотя всё прекрасно понял. - В смысле, - с расстановкой сказала она, - мне кажется: я беременная. Вот такие дела, Лёнчик. Такой я её ещё никогда не видел. Оно и понятно, хотя голос её звучал вполне ровно. Мне показалось, что она сейчас рассмеётся и скажет: «Ты что, Лёнчик, в самом деле поверил?» Мол, такая шутка юмора. Она сидела на кровати, скрестив ноги по-турецки, и маленькими глотками прихлёбывала кофе. Я пить не стал. Мне кофе показался чересчур приторным. Не люблю сладкое. Потом весь день во рту неприятный вкус. Когда же я попёр на неё, как фашистский танк на окоп, и нажал, мол, давай, выкладывай всё начистоту, сказав «а», скажи и «б», она призналась, что этот гнида Рафик, узнав об этом, самым банальнейшим образом самоустранился, и теперь слышать о ней и ребёнке ничего не хочет. Я слушал и слушал, подавляя в себе искушение бросить ей в лицо: «Так тебе и надо!» Знаете дурацкий анекдот про лепёрду, которая поскользнулась? Я чувствовал себя той самой поскользнувшейся на дерьме лепёрдой. - Как быть, Лёнчик, не знаю. Что мама скажет? Она меня убьёт. А люди? Она внезапно сникла, как те побитые дождём можжевельники во дворе. Губы её задрожали. Делать ей больше нечего, только думать, что скажут эти старухи с прорухами на лавочке перед подъездом! Плюнуть и растереть на все их разговоры! - Люди! Люди поговорят, поговорят и перестанут. А ребёнок останется с тобой. Навсегда. Я в ту ночь остался ночевать с ней. Не мог её бросить. Я позвонил домой, нагородил родителям чёрт знает что насчёт срочной тренировки и соревнования. Они, похоже, не поверили, но мне тогда было плевать. Отмазался и ладно. А завтра видно будет. Вокруг всё будто бы перестало существовать. Были лишь я и она. Я боялся, что это сон. Я боялся открыть глаза и очутиться наяву. Но это был не сон. Она была рядом. Спала, мирно посапывая, уткнувшись мне в плечо. Дышала мне в шею. Я напрягся. Я чувствовал щекой, как она дышит. Её горячее дыхание, словно пламя, обжигало меня и ласкало. Надо было без спешки всё обдумать. Я сбросил одеяло. Встал. Сделал круг по комнате. Постоял у окна, рассеянно глядя на улицу. По стеклу зигзагами сбегали капли. Мир оттуда, из-за окна, обыденно взирал на меня. Занималось утро. Я вышел на балкон. Закурил. Самсон шмыгнул в форточку и по водосточной трубе начал спускаться во двор. Я залюбовался, как виртуозно это у него получается. Вы не замечали, что самые смелые замыслы рождаются в основном на рассвете? За ночь снег облепил ветки деревьев и покрыл землю, только мокрый асфальт оставался чёрным. Таинственный, едва колышущийся переплёт теней от сплетённых меж собой ветвей в тусклом свете фонаря кружил голову. Всходило солнце. В голубовато-белёсом мороке плохо различимых далей оно было откровенно красного цвета. Когда она проснулась, я просто сделал то, что представилось мне наиболее естественным и необходимым – я предложил ей выйти за меня замуж, причём, немедленно, не откладывая. После чего последовала немая мизансцена. Как в театре. А снег падал и падал крупными хлопьями, наполняя мир первозданной чистотой и безмолвием, и небо становилось всё светлее...