Так было три года вплоть до окончания школы. Мы дружили. Что значит дружили? Делились шпаргалками на контрольных, на переменах толпились возле одного подоконника, сообща с боем брали прилавок в буфете, записывались на одни и те же факультативы, занимали друг другу очередь в школьной библиотеке, а вечером, сделав наскоро уроки и выполнив родительские поручения, до ночи сидели под козырьком подъезда. Обычно это был Элин подъезд, реже - Костин. Травили анекдоты, резались в дурака, показывали друг другу карточные фокусы. Я бренчал на гитаре, а Паша нарочито слезливо-слащавым голосом, с блатными интонациями, пел. Мы ему кое-как подпевали. Песни выбирались не лишь бы какие, а желательно - про несчастную любовь. Вот, к примеру, эта: - А ты опять сегодня не пришла, А я так ждал, надеялся и верил, Что зазвонят опять колокола, И ты войдёшь в распахнутые двери... Или вот эта: - У тебя глаза раскосые – Жадно смотрят дяди взрослые, А фигурка мировецкая - Позавидует Плисецкая... Помню, часто пели ещё одну, тоже про глаза: «У беды глаза зелёные...». При этом мы втроём многозначительно поглядывали на Элю, а она, симулируя непонимание, прятала довольную улыбку. Напротив нашего дома, через улицу, был пустырь, посреди которого за высоким бурьяном скрывались развалины непонятного происхождения, а рядом - заброшенный котлован. Дно его покрывала изумрудная плесень, вокруг рос камыш. Говорили, что там, в этих зарослях, водятся змеи, но лично мне ни одну видеть не довелось. А весной пустырь покрывался алым ковром из маков. Как там тогда пахло!.. Ветром и волей. Я рвал целые охапки маков - для Эльвиры, разумеется, - но никогда не успевал донести. Они, заразы, вяли на глазах; я их выкидывал, злился на их сволочной характер и рвал снова... Потом мы с Элей поступили в один институт – Политехнический, на архитектурно-строительный факультет; старания репетиторов не прошли даром. Костя назло врагам, на радость маме пошёл учиться в Университет на прикладную математику, а Паша уехал в Новосибирск. Он вообще считался в классе умницей, одарённой личностью, ярким талантом, золотой головой и прочее, прочее, прочее... Все учителя в один голос предсказывали ему далёкое будущее. Наступила полная лафа. Долбанная учёба в школе осталась позади. Дни летели с калейдоскопической быстротой. Жизнь была перегружена впечатлениями. Казалось, только недавно был август и мандатная комиссия, а вот уже с маху сдали не только первую, но и вторую сессию, да и летняя практика не за горами. На первом курсе наши посиделки возле подъезда продолжались, правда, уже без Паши, и всё чаще без Кости, у которого среди однокурсников появились новые друзья. Летом из Новосибирска пришла ошеломившая нас новость: у Паши родился сын. Радость эту нам с доверительным видом сообщила Пашина мама. Новость бурно обсудили, отпраздновали в «Стекляшке», послали новоиспечённому отцу поздравительную телеграмму и вскоре благополучно забыли, тем более что назревали другие события, лично для меня куда более важные. Я стал замечать, что Эля... Как бы это правильней сказать... Начала отбиваться от рук, что ли... Без всякой видимой причины стала открыто меня избегать, сторониться, вдобавок завела себе на курсе близкую подружку - Милу Герасину. Эта Мила была толстая и некрасивая, коротко стриженая, сутулая, с горбом сала на холке, с тусклыми губами, обмётанными бесконечной простудой, с россыпью веснушек на бледной коже. И вдобавок в очках, за которыми прятались круглые, навыкате, глаза с бесцветными ресничками. Веснушки у неё были всюду: на щеках, на носу, на лбу, на руках, даже - на плечах и спине; выглядело это довольно таки неприятно. На лекциях Эля теперь всё чаще сидела с Милой, да и вообще, судя по её поведению, не была расположена к какому-либо дружественному общению со мной. «Предательница», - сделал я своё веское заключение. В день моего рождения она протянула мне подарок, сказав своим певучим голосом: - Поздравляю, Лёнчик! И поцеловала - в щёку, разумеется, отчего во мне всё перевернулось и так сжало горло, что я ничего не мог сказать, только изобразил намёк на улыбку. Зато подумал: «Поцелуй Иуды». Конечно, и раньше, ещё в школе, находились некоторые, кому она симпатизировала, но делала это не так явно; теперь же с этой Милой они стали не разлей вода. Очень интересно получается! Понятно, что мне это откровенно не нравилось. Не нравилось и всё тут! И эта Мила мне не нравилась. Мысленно я посылал на её голову громы и молнии, хотя что я мог поставить ей в вину? Как все толстые девочки её возраста, Мила была чересчур застенчивая, томная, медлительная, нелепая, скрытная, косноязычная. У неё была некрасивая манера всё время смущаться и с наивной скромностью рано созревшей девушки в разговоре прикрывать рот ладошкой. Это отталкивало ещё больше. А Эля на её фоне была не сказать, чтобы красавица, но очень даже ничего. Фигурка красивых очертаний, грациозная осанка, походка лёгкая, как у балерины. Нет, безусловно, она была то, что надо! И толк в моде знала – одевалась всегда с иголочки. Не тихоня и не болтушка, но общительная и со всеми приветливая, не корчила из себя невесть что, как некоторые воображалы. У меня в институте тоже завелись друзья, но это – не в счёт; это совсем другое дело. На смену радужному настроению, когда о своих успехах хочется растрезвонить на целый белый свет, из всех щелей полезли сомнения и непонятная тоска. Жизнь вообще, как я понял со временем, стрёмная штука. Или нет, функция. Что-то вроде синусоиды. Вверх-вниз, вверх-вниз... И так – бесконечно. Я призадумался. И сникнул. Ходил, как потерянный, хотя, конечно, старался не показывать вида. Непонятное состояние. Так бывает, когда болит неизвестно что, и места себе не находишь. Мне самому в себе это было странно, но, поверьте, тут было от чего впасть в уныние. На лекциях они секретничали, шептались, не замечая меня, озабоченно склонив головы, или же подавали друг дружке таинственные знаки. Знаете, как это бывает у девчонок? А я сидел, дурак дураком, в недоумении, за что Эля на меня дуется, и сверлил её спину взором василиска. Накануне Нового года она учудила. Постриглась и сделала химическую завивку - на зависть тем однокурсницам, которые ещё не решились на этот шаг. «Химия» тогда была чем-то вроде мирового поветрия; короче говоря, что крестьяне, то и обезьяне. С новой причёской Эля стала похожа на негритёнка Максимку - у меня дома была такая старенькая, вся потрёпанная «детгизовская» книженция, на обложке которой изображалась голова того самого Максимки, вся в мелких кучеряшках, - но я сказал себе: «Не моя забота, на кого она теперь похожа. Пускай, если ей так нравится!» и сделал вид, будто в упор её не замечаю. Из принципа. А потом на горизонте нарисовался он. Рафик. Рафаил Сулейманов. Откуда мне тогда было знать, что?.. Впрочем, всё – по порядку.