Опередив на тридцать лет всех куртуазных маньеристов, когда в страстишках был неистов, всё ж не шокировал я свет. Сторонник Фрейда, я любви отдал в стихах приоритеты. Но перепрыгивать запреты не мог тогда, ведь «се ля ви». Да и язык мой был скромней: была другая ведь эпоха. И я другим был вместе с ней, что, в общем-то, не очень плохо. Не повторял Баркова я. И без словесных загогулин была любовь раскована, и проявлялась страсть в разгуле, и отражал её в сроках без ожиданья публикаций, ведь был вкраплён в сознанье страх возможных разных провокаций. К тому же, Фрейдом просвещён, и, зная женское вниманье, я был не так уж развращён и не лишён был пониманья, как маньеристы, например, что говорить нельзя, что можно: советский микроофицер себя вёл макроосторожно. Но всё же страсти торжество сумел воспеть, как подобает. В ней только видел божество. А разве кто другое знает? Идеи долго не живут. А вот либидо в мире вечно. Его любовью все зовут, и это, право, человечно. И нет, конечно, в том греха – в нём видеть лишь приоритеты и посвящать в год петуха ему поэмы и сонеты.