Девятая глава: исповедь Он пришёл сегодня домой хоть и не позднее нисколько, а как обычно, но что-то очень странное проскользнуло в его взгляде. Это не то чтобы уж очень выразительно как-то проявилось: либо каким-то холодным мерцанием обозначая некую тревогу, или ну какой-то болью, что ли отразилось в его глазах, скорее всего, нет, скорее просто присутствовало теперь каким-то вакуумом – и всё! А такое может вообще усмотреть только лишь очень тонкая натура – и то, если она мать. Мария Ильинична, поначалу приметив это, не предала особого значения увиденному – списав на некоторое своё богатое воображение, но всё-таки потом по внимательнее присмотревшись уже – как-то даже обмерла. Материнское сердце тут же почувствовало что-то недоброе. Нет! Точнее: недоброе она всё-таки почувствовала уже давно – гораздо раньше того своего инсульта. Однажды, что-то внезапно как бы «вскрикнуло» в её сердце – что-то больно ущипнуло его, а когда сын потом пришёл домой и, посмотрев в её глаза: то ли потеряно как-то, а то ли обречённо даже, что ли... нельзя было сказать ничего конкретного. И в тоже время в нём произошла какая-то малоприметная для постороннего глаза, но всё-таки метаморфоза. Она видела это ясно: что в его душу вселилось теперь вдруг что-то необычайно гнетущее его и в тоже время невероятно непостижимое для неё. Она даже не ведала в тот момент, как подступиться к нему, как узнать чего-нибудь. Но он, тогда как бы чего-то почуяв, торопливо отказавшись от ужина и пройдя в свою комнату, закрылся там и долго уже, потом не выходил оттуда, до самого утра. Она слышала, что он не спал, а то и дело то, вставая, ходил по комнате туда-сюда, а то опять ложился, и некоторое время было тихо, но потом всё повторялось. Мария Ильинична это всё слышала, потому что сама не спала. Она собиралась ему непременно поутру задать свой вопрос, чтобы как-то может быть помочь, подбодрить его, успокоить или как-то разговорив его, наконец, выяснить его непонятную кручину такую, чтобы уже потом вместе разобраться во всём. Но Вячеслав тогда ушёл из дома раньше обычного, даже не позавтракав и не попрощавшись с ней, чего он делал по обыкновению. У неё тогда создалось невольно впечатление, что её сыну как-то неудобно теперь стало почему-то смотреть ей в глаза. Он торопливо теперь отводил почему-то свои куда-то вниз в сторону – как частенько поступал в детстве – напакостив; и тут же непременно старался как-то улизнуть с её поля зрения. Сначала это её саму очень удручало. Она чувствовала, что на сына надвигается какая-то вроде бы беда, – только вот какая? Но, в конце концов, она всё-таки так и не замечала никакой перемены или, как таковых, вообще не происходило каких-либо из ряда вон выходящих событий в повседневности. Иначе говоря, беды – слава Богу – так никакой и не выяснялось или не случалось, чем она ещё больше к своему удивлению была до странности озадачена. Это почему-то её не радовало. Но, в конце концов, решив, что это всего лишь её пустые домыслы, неохотно, но всё-таки успокаивалась и даже переставала на это обращать какое-нибудь основательное внимание. Впоследствии, она для успокоения самой себя, приписала это к разводу сына с Ниной. Так или иначе, но неспроста с ней произошёл этот инсульт; он вообще – как удар откуда-то с неба вдруг обрушился на неё как кара небесная за что-то – и всё! Сын, как будто испытывал свою какую-то в этом тайную причину, чересчур как-то себя считая виноватым, сделался с ней каким-то необычайно ласковым и обходительным... После того как они переселились из той маленькой двухкомнатной «хрущёвки», где Мария Ильинична и так себя зачастую ощущала иной раз заблудившейся, привыкнув за все свои давешние годы вообще ютится в одной комнатке коммунальной квартиры на три семьи. Теперь часто оставаясь одной, ей становилось даже страшно иногда в этой квартирище: с высокими потолками, огромными тремя комнатами, кухней, ванной, отдельным туалетом и длиннющим – как проспект! – коридором. Славушка, как устроился на эту работу, после чего бывало, говорил: «...Теперь, матушка, я директор частного предприятия. У меня огромные, широчайшие возможности, и я к тому же просто-напросто обязан по долгу своего положения жить теперь в такой вот квартире. Скоро – и Нина с Катюшкой тоже сюда же переселятся. Так что нам места много потребуется...». Но время шло – Нина с Катенькой не переселялись, а ей приходилось сейчас плутать в этих комнатах одной – умирая от одиночества. А сегодня впервые в жизни он пришёл пьяным. Пусть не то чтобы сильно, а так – налегке. Хоть и пытался он это от матери скрыть, всё равно она это поняла, и не столько по запаху шедшего от него алкоголя, сколько по его теперешним манерам. Иначе говоря, по его чрезмерно нарочито развязному поведению в сравнении с тем, как он себя вёл раньше – да что там раньше – буквально вчера! Ещё вчера, пусть даже на первый взгляд немного с прохладцей – можно даже сказать – с каким-то усталым равнодушием, по приезде он спрашивал: о её здоровье, настроении... А сегодня? – пришёл и не то страшно, что он пришёл какой-то радостный; она видела его по-настоящему радостным ещё в детстве – пусть не так часто, но видела. Сейчас, что-то в нём присутствовало постороннее, даже не то чтобы деланное или наигранное, а как бы совершенно постороннее – опасное! Жестокое веселье и прежде всего жестокое-то именно к себе – к нему самому. Она видела то, что он сам: её сынок – милый и добрый – всегда такой ласковый сыночек! почему-то ужасно ненавидел именно себя... Презирал – и нисколько сейчас этого не скрывал от неё. Он по обыкновению хотел и сейчас, немножко поговорив с ней, тут же улизнуть, тут же скрыться в своей комнате и закрывшись там, как улитка в своей раковине провести свою очередную ночь в бессонном самоуничижении и еженощном самобичевании. Он, как сумасшедший, и любил теперь и презирал одновременно – это рассусоливание с самим собой. Последнее время откуда-то появлялись всякие мысли, которые лезут – настырно! – в голову, вопреки его желанию. Он нередко зарывался с головой в подушку, прячась от них там, но они всё равно находили его и лезли ему в подсознание – больно и беспрестанно. Шебаршились, елозя там – по его оголённым нервам своими шершавыми языками, как бы пытаясь тем тщетно очистить его грешные помыслы и деяния или же просто даже наказывая его, таким образом, через собственное тело. Этот страшный зуд сводил его порой с ума. Вот и сейчас, хоть он и выпил – ища в этом себе хотя бы какую-нибудь временную передышку, всё равно они назойливо пристают и лезут к нему, в больную его душу. Причём ещё настырнее, чем прежде, как будто сами стали пьяными и теперь на них нашёл их пьяный бред. В комнату постучались; скорее всего, мать (больше – собственно не кому!). – Слава... к тебе можно? – жалобным голосом спросила матушка, всем сердцем почему-то именно сейчас ощущая, что сыну очень одиноко и тоскливо. Видимо, опять думалось ей, болеет по Нинке и Катеньке, сердечный. Она хотела приголубить его, как часто бывало в детстве. Обнять и расспросить обо всех его этих бедах, чтобы они вместе всё смогли обсудить и, в конце концов, успокоиться. Или даже вместе, во всяком случае, переболеть – это его несчастное состояние, которое теперь угнетало, несомненно, их обоих. Но она не могла всё же даже и предположить, насколько глубоки его раны, а тем более, насколько они запущены в своём смердящем гниении. Разве могла она себе – такое! – хотя бы на один миг представить. Слава, ведь он такой, добрый и послушный мальчик... – Отстань!.. – вдруг вырвалось изнутри его: грубое, нервное, хоронившееся где-то глубоко в его нутре отрицание. Куда он его старательно однажды запихнул – заколотил! Она опять настойчиво постучала, переживая за него... И тут он, в бешенстве заревев, как медведь-шатун, вдруг вскочил с постели и обрушился «товарным поездом» на запертую (открывающуюся внутрь) дверь. В своём сумасшедшем сумбуре даже как будто и вовсе не видя её, вылетел... или влетел в другую комнату. Откинув необычайным образом – слава Богу! – матушку, не причинив ей абсолютно никакого вреда. А только лишь слегка оттолкнув её, даже не успевшую испугаться, в сторону. Это было можно даже смело сказать – настоящее чудо. Дверь же, словно пушечным выстрелом, как направленным взрывом! – вместе с вырванным косяком вынесло вперёд и та – как какая-то фанерка, кувыркаясь и сметя в своём полёте стол, перевернула его. От чего изрядно повидавший на своём веку старинный и тяжёлый стол с «изумлением» перевернувшись, застыл вверх тормашками. И всё это так и осталось в «изумлении» валяться теперь посреди комнаты. Всё это происходило для Вячеслава, как во сне. В каком-то безумном мгновенном порыве. В этот момент он совершенно ничего не соображал. Сейчас он потерянно смотрел по сторонам, усиленно пытаясь в полной растерянности понять, чего же всё-таки это сейчас произошло. По мере понимания на смену сумасшедшей силе пришло абсолютное бессилие. Тело его обмякло, зато взор принял осмысленный и вполне соображающий оттенок. Вячеслав, увидев матушку – беспомощно продолжавшую лежать на полу, неосознанно, всё так же как во сне, но только теперь уже в испуге – на ватных ногах дошёл, наконец, до неё – всё это время, пытаясь заглянуть ей в глаза. Их взгляды встретились! Она его нисколько не боялась, а продолжала смотреть на него с нескрываемой жалостью. Казалось, глаза её говорили, умоляли его: «Иди сюда миленький сыночек, Славушка, я спасу тебя... у меня ещё столько сил! Ты даже не представляешь себе, сколько у меня много ещё сил, чтобы помочь тебе...». И он почувствовал, что только здесь, да только рядом с этим великим и необычайно добрым и бесконечно родным созданием он отыщет себя, отыщет тысячи способов, чтобы стать по новому, снова стать – человеком. Поскольку себя он уже давно не считал таковым. Посему, когда его кто-то называл «Волчарой», он в тот момент просто совершенно был согласен с тем названием, а ведь даже и оно ему порой казалось слишком ласковым для такого существа, как он. Он, по меньшей мере, себя бы назвал как-нибудь типа: ИЗВЕРГОМ. Не находя сил поднять её, он, растроганный, сам упал к её ногам. И обняв их, вдруг зарыдал, как тогда! – в глубоком детстве, когда иной раз прибегал домой с улицы в поисках «мамкиных» утешений и жалости... Сейчас ему ко всему прочему просто ужасно было страшно. Из-за того, что он только что мог не только сделать больно ей, но – и вообще даже убить свою матушку! – единственного человека (кроме ещё дочки Катеньки), до бесконечности дорогого ему, дороже даже самого себя. Это словно «обухом по голове» стукнуло его. Сердце на какое-то мгновение вдруг оборвалось... застыло... а потом бешено – неистово! – заколотилось. Он, невзирая на то: к чему может привести его откровенность и вообще, он об этом, в данный момент, как впрочем, и о многом другом не думал. Кроме, пожалуй, того, что как-то необходимо всё-таки – жизненно необходимо! – ему с кем-то обязательно поделиться своей душевной тяжестью. Иначе он так и будет – медленно и мучительно умирать... А с кем же ещё? как не с матушкой-то... Кто его сможет всегда понять – и пожалеть?! И тут его просто прорвало, весь накопившийся в душе мусор вдруг повалился, как из рога изобилия всё-таки понемногу облегчая его состояние... – Матушка! Прости меня, миленькая! Я не знаю, что на меня нашло... Это безумие какое-то. Это просто наваждение... Ты не представляешь, как мне сейчас плохо. Мне ещё никогда не было вот так вот плохо. Сердце разрывается на куски! Ты же помнишь меня маленького? Помнишь, какой я был... Я ведь был – добрый и хороший мальчик... Но почему у меня всегда так? Даже сейчас я опять – всё не о том, но я, правда, не могу слов таких даже найти, чтобы хоть как-то объяснить тебе, что со мной стало. Я же такой изувер... такой потерянный... что даже человеком-то назвать себя не могу. Я же тебя обманывал. Говорил подлец, что я мол, директор частного предприятия. И ты мне верила!.. А я... А я... Я же бандит, матушка! Такой-сякой!.. Я же хотел стать тренером, чтобы детишек учить... И дочку – чтобы прекрасным человеком вырастить... Воспитать... Поднять на ноги... И поднял бы! Всё хорошо бы было... ЧТО с миром случилось?.. Зачем всё так жестоко стало в жизни??? Страна вот-вот рассыпится!.. Государство, какое там!.. Вдруг он приподнялся на руках и посмотрел опять ей в глаза. Он вглядывался долго и пристально, как будто где-то у себя в голове взвешивал на воображаемых весах: надо ли, стоит ли, сейчас распахивать – до конца! – свою душу. То – в чём он уже ей признался, всего лишь маленький верх того айсберга... Нет! он не думал сейчас нисколько о себе и своей безопасности. Он думал о матушке, сможет ли она перенести такой шок. Неожиданно узнав, что родила когда-то – растила всю жизнь и наконец, вот воспитала такого подонка, каким он считал на данный момент времени себя. Ведь именно это может оказаться сейчас для неё, несомненно, смертельным. Он бы сейчас, если бы точно мог знать, что ни в коем случае не навредит матушке своим действием, с лёгкостью пустил бы себе пулю в лоб. Но ведь может опять оказаться это смертельным именно для матушки. У него доходило до абсурда! Убив себя, он как бы ни сознавал себя в этой смерти. Он видел в этом опять всё тот же очередной вред для матушки и дочки, которые непременно будут очень переживать – и скорее всего совсем не переживут его смерти. А он, гад, – всё равно опять будет продолжать жить и убивать ни в чём неповинных людей! Посмотрев на матушку, ему, как-то захотелось успокоить теперь её. И тут же сказать что это ничего – это только шутка. Чтобы они весело потом рассмеялись и, радуясь, совсем-совсем забыли обо всём плохом. Чтобы она рассказала ему на ночь сказку, как тогда, очень давно, в детстве. Он любил слушать её сказки, понимая, что она их придумывает на ходу – импровизируя – и этим самым те сказки становились ещё ценнее и интереснее. А самое главное, почему он ценил её сказки, так это, потому что в них всегда как бы поначалу ни было плохо и страшно, в самом конце вдруг всегда – и всё равно была счастливая развязка. Все хорошие люди, звери... были обязательно, в конце концов, счастливы. Но зато потом всегда он, уже повзрослев и встречаясь по жизни с разными её ситуациями, впоследствии почему-то лишний раз убеждался в том, наперекор своим желаниям, что жизнь, однако, совсем не сказка. Он попытался улыбнуться ей, но улыбка получилась какая-то вымученная, зажатая или вообще, если быть точнее – мёртвая. И матушка, увидев её и приняв всё снова чрезмерно близко, как всегда наворачивая своих призрачных страхов в той или иной степени, протянула к нему свои руки, куда он безвольно приник. И она, обнимая его и гладя по голове, точно-точно так же как в детстве, и при этом при всём проговорила ему знакомые – до мозга костей – слова, которые ясно и чётко ему объяснили то, о чём он сам до сих пор не решался – даже подумать. Теперь он знал совершенно точно, что, как бы ему не было сейчас сделать это трудно, он просто даже обязан уже сейчас повиниться перед матушкой в своих грехах. Да! она должна знать что он – душегуб и убийца! * * *