Третья глава: капитан Марочкин Наконец закончилась эта ночь. Да! опять были эти убийства: непонятные, выделяющиеся необычной своей жестокостью и спецификой исполнения. Который раз местные грибники сообщают о новой и новой находке таковых. Закопанные стоймя обезглавленные тела вот уже полтора года пополняют этот страшный список. И нет никаких зацепок, даже опознать трупы никоим образом не удаётся. Главное, никто из родственников жертв за всё это время не обратился до сих пор в милицию с заявлением о пропаже родных. Прокуратура и милиция, находились всё это время на «ушах», работники обеих организаций с ног сбились, а всё без проку. Начальство «брызгало слюной», подчинённый им следственный аппарат с его опытными кадрами в растерянности почти единогласно «пожимал плечами» и в недоумении «расписывался» в некомпетентности. Двенадцать безымянных трупов не столько смердели своей вонью, сколько навивали страх на всю округу... Так, вроде бы, должно быть! Но этого отнюдь тоже не происходило. Что-то проблёскивало в прессе, но никто, на удивление, в этой всеобщей суматохе или не слышал, или, услышав, всё-таки не придавал особого значения происходящим событиям за своей чрезвычайной занятостью. Люди гибли, умирали и без того каждый день в суровой, взаимно конкурирующей жизни. Казалось, ошалевшие граждане легко прощались с ней. (По сути, негласно шла «гражданская война».) Создавалось такое обманчивое впечатление, что люди как будто были даже рады такому стечению обстоятельств – каждый, или скажем, каждая семья вместе или порознь – все бились за своё существование под солнцем. Все спешили, как сумасшедшие, и, в первую очередь, само государство торопилось как можно скорее обогатиться, невзирая на потери. Никто не гнушался ничем. Поначалу, три найденных трупа вообще никоим образом не произвели на общество никакого обстоятельного впечатления. Ни странность захоронения, ни жестокость, как таковые, не подействовали подобающим образом даже на государственные силовые структуры и его правозащитные органы. И только уже четвёртый «подснежник» заставил обратить на себя хоть какое-то адекватное на первый взгляд внимание со стороны тех, кому об этом следовало бы давно уже знать гораздо больше простолюдинов. Даже, наконец, проявить в том направлении конкретные соответствующие действия. И вот, казалось бы, последствия не замедлили сказаться. В разработку теперь были вовлечены особые службы. (Как было, во всяком случае, объявлено по местному каналу телевидения.) Но и это не дало никаких положительных результатов. Даже милые собачки, поисковые служебные собачки, только усугубили положение и так в глубокой степени уже необычайно запущенной ситуации. То есть было найдено ещё шесть неприятных объектов аналогичного захоронения. Каким-то образом, (хотя и нет ничего удивительного!) информация так-таки добрела до Москвы, благо она рядом. Вот тут-то и начался весь «сыр-бор», однако снова и снова не повлёкший за собой абсолютно никаких новых положительных изменений, а только дополнительно внёсший лишь излишний шум и нервотрёпку. Органы местной государственной власти «кипели всесторонней инициативой», а, как говорят, любая инициатива наказуема, следовательно, опять все бездействовали и только старательно делали излишне суетливый и больше визуально озабоченный вид. Перед кем?.. Зачем?! Шут его знает! Народ безмолвствовал, стараясь по-прежнему, просто выживать. Это, кстати, всех устраивало. Прокуратура и милиция тоже имели свои семьи, которые не меньше других зависели от привычки хорошо одеваться и не менее хорошо кушать. Многие из их числа уже были полу тайно связаны с бандитами и почти откровенно вели двойную жизнь. Что нисколько не удручало ни тех, ни других (хотя и относились к другу дружке с полу прикрытым презрением; но это отдельная тема!). В целом, тут не надо никаких особых разглагольствований, так как было ясно – как солнечным днём – господствовал беспредел! Капитан Марочкин, к своему удивлению, почему-то ужасно не возлюбил свою работу, хотя его начальство и коллеги считали его особенно опытным профессионалом. Но вот именно за последние годы или, если быть точнее, год он всё больше и больше в себе ощущал эту подчас странную, но и непримиримую к своей работе неприязнь. Не так он вёл свои дела раньше, раньше он их с особой любовью систематизировал, с каждым по отдельности проводил глубокий анализ, и уже отталкиваясь от этих логических умозаключений, делал правильные выводы... А что теперь? Куда ни сунься, везде: либо преграда вышестоящего начальства, либо даже собственные коллеги – опера – вставляют всякие «палки в колёса». Сильно воспламеняло в нём разочарования это непременно повсеместное, буквально всеобщее, перевоплощение сотрудников в совершенно непонятную для сыска ипостась. Когда, кажется, каждый думает теперь только о том, как бы набить свой карман долларами, нежели раскрутить какое-нибудь интересное дело. Порой, доходя уже чуть ли даже не до откровенного «очковтирательства» с тем же, в сущности, излишне расчётливым итогом. Всё это было, по меньшей мере, противно. Противно было всё: и эти вихляния, совокупленные с продажностью коллег, и эти снующие, обуреваемые элементарной жадностью – вечно голодные (как куры!) граждане. Собственная постоянно ноющая жена. Вечно требующие на что-то денег – сын и дочь... Эти грязные улицы с понурыми домами эта дождливая дурацкая погода и тем более, дырявые – по обыкновению пустые – собственные карманы. Его всё раздражало! Даже то, что приходилось тщательно скрывать ото всех своё постоянное внутреннее, душевное напряжение. А самое главное: работа совершенно «не клеилась», ничего не получалось, и наконец, что самое-самое главное – ничего не хотелось делать. Не хотелось даже идти домой и слушать опять эти беспрестанные брюзжания «супружницы и спиногрызов». Хотелось просто взять и застрелиться, чтобы никогда больше не видеть – этот безумный, опостылевший до мозга костей мир. Он знал, тем не менее, что при всей такой ситуации всё равно никогда не смог бы этого сделать и этот неоспоримый и возмутительный факт его ещё больше удручал, ещё значительнее мучил. В душе Александр Марочкин от бессилия рыдал, бился головой об стену или просто плакал как ребёнок. Если бы в коллективе вдруг узнали бы об этом то, по крайней мере, сильно удивились бы (или вовсе не поверили), но не дай Бог разнюхает о чём-то таком его начальство. Другого ничего он делать не умеет. Учиться же чему-либо в сорок шесть лет – глупо... и совсем не импонировало ему. И вот сейчас он шёл усталый и голодный безо всякого желания домой. Он мечтал, придя в свою двухкомнатную «хрущёвку», наконец завалиться на собственный диван и как можно скорее погрузиться в сон. Жена по времени должна быть уже на работе. Дети – Кирилл и Таня – должно быть тоже уже отправились в школу, и он вяло предвкушал приятный давно забытый им отдых. С этими мыслями капитан зомбировано поднимался по ступенькам, доставая из единственно сохранившегося в целостности кармана ключи от входной двери квартиры. Привычно щёлкнул замок; привычно отворилась дверь; так же привычно он шагнул в полутёмную прихожую и уже машинально разулся и вылез из плаща. С кухни чем-то повеяло очень вкусным. – Саша! Не раздевайся, сбегай-ка в булочную за хлебом. Сейчас будем есть... Тока борщ поспел... – в проёме кухонной двери появилась женщина неприметной наружности. Худое, чуть удлинённое лицо под копной небрежно растрёпанных волос с преждевременной сединой дополнялось снизу ныне теперь уже тщедушным станом. Но особенно всё-таки выразительно выделялись – с испуганкой – её огромные серые, хоть и несколько поблёклые, глаза… Всё это сейчас предстало перед ним в виде его жены, а ведь когда-то была красавицей... когда-то он до беспамятства был в неё влюблён... Куда всё делось?! Внешне ей было лет этак «сорок с маленьким хвостиком», а, в самом деле, скорее всего наверняка меньше – трудно сразу сказать. Его всегда до колик в животе бесили её слова, такие как: сбегай-ка, сделай-ка, принеси-ка... и т.д. и т.п. И вообще в любых смыслах слова как обращение к мальчишке. – Пошла ты на хрен!.. Я спать хочу, – беззлобно сказал он, и с этими словами, еле сдерживая внутреннее возмущение, двинулся в комнату к своему излюбленному дивану. – Странно, почему-то дома?.. – про себя полушёпотом удивился он. Абсолютно забыв, что сегодня воскресенье. Хотя сегодня же об этом неоднократно был информирован, и это даже имело по работе какое-то вроде бы там значение, и, уже не снимая дальше одежды, как был, плюхнулся... и тут же уснул бы, если бы не вопли разобиженной «супружницы». Зоя (а так по случайности или нарочно звали его супругу) она смогла всего на пару секунд удержать свою тираду дежурной нецензурной брани. На большее ей не хватило ни терпения, ни тем более каких-то иных способностей. Да и выражать именно таким образом свои эмоции она привыкла давно. Ибо где-то ещё в юности прочитала, что якобы с криком вылетают из тела всякие болезни, возникающие от содержащихся в голове дурных мыслей, то есть различные недуги нервного происхождения. С тех пор Зоя Андреевна и практикует этот нетрадиционный метод профилактики заболеваний. И уже не потому, что считает его действительно эффективным, а, просто не ведая или даже не сознавая, как ей вообще по-другому совладать со своими бурными аргументами, не удерживающимися в её «аналитическом» (как она считала) мышлении. Так или иначе, по непонятным причинам, но «язва желудка» тем не менее, только периодически обострялась. Зоя Андреевна уже дважды лежала в стационаре по три недели, где её всячески лечили, но никаких положительных результатов так из этого и не получилось. Сейчас, валяясь в мягкой дрёме с неимоверным желанием уснуть, капитан думал даже к своему некоторому удивлению, именно о ней. Несмотря на хроническую усталость и невыносимое теперь – как зубная боль! – желание успокоиться и наконец-таки предаться долгожданному покою, он думал всё-таки почему-то о ней... И опять о ней! – мучаясь душой, психуя и рыдая, там, в ней – но не было в нём ни капельки доподлинной злости. Ему её (милую Зоиньку!) до жгучей боли в сердце было сейчас жалко. Были же времена, когда и они были счастливы: молоды и симпатичны или – нет, Юшкин кот! – обязательно красивы. Прекрасно зная смысловую ядовитость её обычных фраз назубок (которые, вообще-то, не отличались особой даровитостью и изобретательностью) «Сашка» старался, всячески упорно старался, не вникать в их суть. Не воспринимать их в свой адрес – и главное! – не принимать их близко к сердцу. А слышал он теперь лишь переливчатые интонации её речи – звучавшей на удивление даже несколько порой мелодично. Он, можно сказать, её не слушал совсем и думал исключительно о своём. Ему почему-то ясно вспоминались какие-то, на первый взгляд, пустяковые моменты из их совместной жизни, какие-то бессмысленные обрывки. Казалось бы, легкомысленные моменты повседневной суеты, но которые так дороги сердцу его, что от них щемило и тоскливо зудело где-то в груди. Он тут же, немедленно, вдруг осознал, что: «...а ведь он и не сможет теперь без неё совсем жить!..» Вспоминались всякие глупости, но такие нежные и близкие, что от умиления хотелось даже снова плакать, только теперь от какой-то трепетной ласковости... Как когда-то, она, ему заглядывая ласково в глаза, как преданная собачонка, завязывала такому важному и представительному галстук (потому как он сам не умел этого делать вовсе); он же тогда собирался на очень важную презентацию. Где потом напился и явился оттуда домой только к утру. Нет, он верен был ей! но за этот поступок ему всегда было как-то неудобно, даже стыдно, перед Зоинькой. Вспомнился ему вдруг ещё один глупый момент. Как Зоя, чего-то там готовя в кухне, ковыряясь там по-своему, неожиданно, молча, испуганная прибежала с порезанным пальчиком к нему. И виновато показывая его, одним только взглядом объяснила тогда, что ей очень страшно и спасти её может только он... и никто другой! В глазах её переливалось какое-то непонятно-странное выражение: всегдашней её готовности испытывать боль и вообще постоянно страдать всего лишь ради его микроскопического внимания. Смешно сунув свой окровавленный палец ему под нос, как будто стоило бы ему только глянуть на него, а уж тем более, если ещё и дунуть, то, конечно же, он заживёт – немедленно заживёт. И он дул... помнит как сейчас... смешно дул... счастливый до жутчайшего – трепетного – волнения от выполнения, на тот момент жизни, самой важной миссии на земле. И они были счастливы тогда, как дети! Звуки Зоиного голоса гулким эхом отдавались где-то под потолком, превращаясь там всего лишь в какую-то отдалённую трескотню. То ли теряя там свою яркость, а то ли преломляясь там и уже ударяясь о стены и потолок, меняли – неведомо как-то – своё направление, и где-то, вероятно, заблудившись совсем, если и долетали до его ушей, то совершенно не приносили ему особых неприятностей. Да и усталость, видимо, всё-таки давала о себе знать. А трескотня волнами звучала и звучала, то приближаясь, то отдаляясь, как бы укачивая... убаюкивая... Им овладела хмурая и крепкая сила забытья. * * *