Был вчерашним днём на юбилее у Марии и Глеба Петровых. «Двадцать лет никого нет милее, чем вот этот казак чернобровый», – говорила Мария, сияя, и глаза отражали влюблённость. Чарку с водкой она поднимая, сообщила нам это, как новость. Но мы это прекрасно все знаем: их семья служит многим примером. Глеб в шахтёрском кругу уважаем, хоть бывал он милиционером. Краем уха я слышал об этом. Но какое имеет значенье, был ли, нет ли, когда-то он ментом. Мне важней моё личное мненье. А о Глебе с Марией, коль надо, я скажу только доброе слово. За семь лет, что работаем рядом, я не знаю за ними плохого. Старший сын в институте, в столице А второй учится на офицера Двое, меньшие, в школе учиться продолжают, ещё пионеры. За столом было весело, шутки и частушки, и песни рекою. Уходить стали под прибаутки громогласной, весёлой толпою. «Посидишь, может, с нами, Иосич, ещё чуть», – попросила Мария. «Ну, конечно, коль ты меня просишь, хоть едою меня уморила. Всё так вкусно и разнообразно, что теперь животу есть работа. А серьёзно – всё было прекрасно! Мне запомнится эта суббота. Только жаль вот, что Глеб отключился, мы бы с ним до утра просидели. «Понимаешь, он перетрудился, ведь была напряжённой неделя. А ему уже скоро полсотни. Он же сам напридумывал блюда И всю выпечку делал сегодня, чтобы радостно было бы люду. Он по дому, что хочешь, умеет. И готовить. и шить, если надо. Он, Иосич, меня ведь жалеет, хочет, чтоб я была бы всем рада». Говорили с Марией о многом. Но, а в память мне врезалось это, что доверилось, как перед Богом, и такое не выскажешь свету. «Я не знаю, кто батька старшого, ведь их было аж семь вертухаев. Каждый, член в меня яростно пхая, говорил: «Ну и что здесь такого?! Раньше девки нас благодарили. Коль родишь, так ты выйдешь на волю». По сей день я пронизана болью, что насильники мне причинили. Я кричала, я билась – напрасно! – истерзали меня, словно в клочья. Издевались над телом несчастной, целый день, отпустили лишь ночью. Как я выжила, право, не знаю. Позже тоже случалось такое: попадёшься на глаз вертухаю, не оставит тебя он в покое. Хорошо, коль один он и старый. Но, а если их ёбырей много, затерзают животные твари, не допросишься смерти у Бога…» «У второго отец –сам начлага, он меня в швейном цехе приметил. С ним любились в его кабинете, где за дверью дежурил салага. Хоть начальник, а дрейфил супруги: ведь была она – дочь генерала! И на мужа, бывало, орала – слышно было во всей там округе. Он устроил мне освобожденье и оставил здесь вольнонаёмной. Я была тогда жизнью довольной, но на Глеба нашло наважденье. Глеб Иваныч тогда был начлага, с ним полгода уже, как мы это… Говорит мне однажды: «Пошла бы ты, Маруся, со мной на край света. Мне моя на хрен осточертела, с нею жизнь стала мне окаянна. А твоё ароматное тело снится мне наяву постоянно. Ни детей с ней, ни радости нету, а ты мне, знаю я, нарожаешь. Брошу службу проклятую эту, и уедем. Ты не возражаешь?» Ну, конечно, я не возражала. И была я счастливой дурёхой. Сердцем знала: с ним будет неплохо, да и сильно его обожала. Как со службой своей и с женою расставался – сюжет для романа. Там и подлость была и обманы, но стерпел всё, чтоб быть лишь со мною. Двадцать лет уже с Глебом мы вместе. Двадцать лет я за прочной стеною. Двадцать лет он любуется мною и ребятами в нашем семействе. И не он, я – сегодня начальник. Но живём, так сказать, солидарно. Как я Глебу, Исаак, благодарна, что забыла о днях тех печальных, что была я девчонкою – зэка и не раз подвергалась насилью. Он во мне мне открыл человека и счастливою сделал и сильной. Как работаю, в цехе увидев Глеб лишь раз при обычном обходе, похвалил вслух меня при народе, а потом… На него не в обиде я, конечно, была. Я душою как-то сразу к нему прикипела, всё во мне заиграло, запело, и тюрьма не казалась тюрьмою». «Наша жизнь очень странная штука. Повидала я в ней и немало. И плохое и доброе знала, и во мне накопилась наука, что не сыщешь в трудах академий – разве честно там кто-то напишет, человек наш сегодня чем дышит? В книгах всех не герои, а тени. Сколько судеб, изломанных властью! Что в стране нашей нынче творится, в книгах ихних и не говорится. Ну, хотя бы дотронулись частью. Это я вот сейчас здесь хмельная, потому говорю откровенно. Да и ты в КГБ непременно не пойдёшь. Это точно я знаю. Посмотри: в сорок лет мы – старухи. Кто-то мордой, а кто-то душою. Недовольные, в общем, страною, притворились, что слепы и глухи, закопались в семейных проблемах, всяк по-своему радости ищет. В основном, наши мысли о пище, о других мы не думаем темах…» - * - На дворе уже темень. Мария, – я впервой её вижу такою, – о себе столько наговорила, что не всё и осознано мною, ведь набрался хмельного я тоже. Глеб Иваныч давно отключился, от усталости, а не напился. Я его на порядок моложе. И хотя сам давно не салага, он на шахте работает дольше да и знает её чуть-чуть больше. Поначалу был разнорабочим и учился пять лет на заочном. Но что был он когда-то начлага?! Я такого не знал. Есть в системе, знать такие, что быть там не могут. Двадцать лет вне её! Слава Богу, здесь живёт уважаемый всеми. Я сумбурно пишу эти строки: мозг ещё в самогонном тумане. Всё, что было рассказано Маней, для меня смысл имеет глубокий. - * - Маня, наша Мария Петровна, говорила, не переставая, то эскизно, то суть расширяя, углубляясь в былое повторно. О себе, в основном, и о Глебе, – мало ведал про жизнь я такую. Рассказал кто другой это мне бы, посчитал, точно, за чепуху я. Может стать это стержнем поэмы иль началом пути к Магадану. Не по воле своей зэком стану, а что этой коснулся я темы. Хоть Хрущёв и поведал об этом на Партсъезде, весь мир ошарашив, но не стало в стране нашей краше, тайны все ещё всё под запретом. В этот вечер Мария Петровна мне одну вот из них приоткрыла не затем, чтоб приделал ей крылья. Говорила о жизни подробно, повторяя порой эпизоды. Говорила о них не стесняясь, чуть на чём-то порой спотыкаясь, ведь прошли после этого годы. - * - Я уж думал, что всё рассказала – очень долго мы, молча, сидели. «Понимаешь, я вновь вспоминала, как дни жизни моей пролетели, как в тюрьме повстречала я Глеба. С того дня не кляла свою долю. Отказалась идти бы на волю, предложи кто всерьёз тогда мне бы. Раньше были насильники только, а вот Глеба сама я хотела. Поначалу не знала я толком, почему к нему тянется тело, а в душе, словно песня от счастья. До сих пор это чувство не скрою. Да и Глеб, замечаю я часто, до сегодня любуется мною. Все мои исполняет хотенья, помогает в делах моих разных. Двадцать лет – только счастья мгновенья! – для меня это больше, чем праздник». - * - И опять, помолчавши немного: «Извини, что я всё повторяюсь. С встречи с Глебом я верую в Бога, благодарно ему поклоняюсь. Хоть в таком признаваться немодно, но судьба у меня вот такая, что поверить в Него было можно, да и всё к этому мне потакает Для всего окружения – зэка! Кроме страха, что в жизни я знала? Глебу слова я и не сказала, но увидел во мне человека! Как мальчишка начлага влюбился. А потом… Остальное ты знаешь. Дети все – мужики! Понимаешь, Глеб к такому вот в жизни стремился. А случилось, что стал он начлага: дочь попалась ему генерала и свалились чекистские блага. Но рождён-то он был человеком! – человечье в нём и не пропало. И всю жизнь я молюсь, что так стало, что не стал по пути он сам зэком. … Да, в тюрьму я за юбку попала. Юбку я ведь пошила из флага, что висел над дверями продмага, и за это я срок схлопотала по железной статье «враг народа», хоть мне было всего-то шестнадцать. Чёрт-те в чём заставляли признаться, но сидела всего я три года. В девятнадцать узнала я Глеба, у меня тогда был уж сынишка. До того так досталось мне лишку, что хотелось скорее на небо. Вот, смотрю я, Исаак, тебе жутко, но статья – пятьдесят-то восьмая! Враг народа – я! Мама родная! Вот во что повернулась та шутка. По статье этой мне на свободу, хоть с ребёнком, но не полагалось. С ним я в лагере том оказалась, где чуть легче сиделось народу. Было швейное там производство, для детишек – подобие яслей. День идущий был, в общем-то, ясен, потому что там не было скотства. И начальником был Глеб Иваныч. Как увидела, сразу влюбилась. Но об этом уже говорилось. Я сама в кабинет напросилась и осталась там с радостью на ночь. Что жены нету дома, я знала. Говорили – она на курорте. Я не думала жизнь ей испортить, но, а с Глебом побыть я мечтала. А завязли друг в друге сердцами. И телами друг друга хотели. И не надо мне было в постели. И не думали, что будет с нами. Собачонкой прилипла бездомной, человечьим согрелась я словом. И жила, удивлённая новым чувством, словно я стала свободной. И сегодня в день двадцатилетья откровенно скажу, что с годами себя вижу счастливой на свете. И спасибо тебе, что ты с нами. Рада этому я юбилею, и друзьям бесконечно я рада. Ни о чём в жизни я не жалею, значит, было судьбе моей надо, чтоб прошла через всё и узнала все возможные в жизни ненастья. Потому и, наверно, пытала, чтобы лучше мне чувствовать счастье». - * - Судьбы, судьбы… У всех они разные. Вот одна ещё мне раскрылась. Мысли бродят во мне безобразные, и в душе необычная стылость. Говорит, что она – счастливая. Да, сейчас она счастье познала. Но ребёнок – девчонка сопливая… Жизнь, за что ты её так топтала?! Запечатанные в подсознанье страхи в ней посильней, чем наши, ведь пришлось ей испить полной чашей зло судьбы и людей истязанье. Юность девичья вся в лихоманке – вертухаи, насилие, роды. Всё, что в сердце входило за годы, мне поведано было. По пьянке? И теперь предстоит мне жить с этим, пока строки я им не наполню. А когда я такое исполню, снова станет тревожно на свете, ведь написана антисоветчина, а такое вот не поощряется, и законом советским карается. И себе говорю: «Человечина, не писать ты, конечно, не сможешь, а прочтёт кто и брякнет в органы, вмиг лишишься свободы и ордена, ни за что свою голову сложишь. Вот такая, дружище, дилемма, – говорю я, себя убеждая. Разве нужно, чтоб кто-то, читая, для тебя создавал бы проблемы? Если что-то напишешь об этом, прочитай ты жене, и забудьте, и не стой в мыслях на перепутье. Наложи-ка ты временно вето на желание жить по-другому, говорить и писать, что захочешь, а не то биографию кончишь по дороге к любимому дому. А ведь это, действительно, страшно. Сам себе признаюсь я в боязни. В шахте черти любые пусть дразнят, там держу себя, право, отважно. А с ребятами в серых костюмах… Страх сидит в глубине подсознанья. Несть числа, сколько так же, как Маня, провели годы лучшие в тюрьмах. И хоть был Съезд партийный, Двадцатый, и наметилось им потепленье, всё ж про власть говорить – преступленье, и за это вот ты – виноватый. Но ведь хочется, хочется очень, чтобы судьбы в стране не ломались, преступления не повторялись, и Союз был бы правдою прочен. Примечание: Глеб Иванович 1914 года рождения. Мария Петровна 1929 года рождения. Осуждена Мария Петровна по 58-ой статье в 1945 году, освобождена в 1948 году стараниями Глеба Ивановича. 1961 год – начало нашей совместной работы на новой шахте им.Фрунзе. 1968 год – Двадцатилетний юбилей совместной жизни у Глеба и Марии. 1968 г.