Вместо эпиграфа: *“dada est sans sens” *«Нужно сначала позволить расти формам, краскам, словам, звукам, а затем их объяснить» (Ганс Арп) Предисловие О, я хорошо помню этот «обмен верительными сборниками» с Андреем Головиным в Питере в 2009г. Андрей подарил мне свою книжку и произнёс многозначительно: «Тебе не всё понравится», я подарила ему свой сборничек, сказав: «Тебе тоже не всё понравится», и мы глянули друг на друга едко и угрожающе. По дороге в Москву я открыла его сборник, как настоящая женщина, с конца, т.е. на стр.384, прочитала «послесловие», озадачилась и сборник закрыла. Через день открыла наугад, это оказались стр.272-273, я честно прочитала до слов «не ешь колбасы, а то жопа порвёт трусы», и сборник снова захлопнула. Через неделю опять открыла, уже с самого начала, внимательно прочла предисловие, перечитала раза три, вспомнила фразу из анекдота «Оно, конечно, что касательно – то относительно, и никогда не было так, чтобы что-нибудь и было, а случись что - вот оно тебе и пожалуйста!», прочла стихотворение «Мания» на стр.9, после чего закрыла сборник уже надолго. Но любопытство - коварная вещь, сгубило не только кошку, и через несколько месяцев я вновь открыла Андрея Головина, - и теперь «поздно пить боржоми», потому что уже полюбились и стихи, и отдельные строки, и всякие чисто-головинские словечки-фишечки-фенечки-приёмчики. А сегодня мне хочется поговорить и поразмышлять об интересном поэте, о некоторых его стихах, и, возможно, кто-то после этого разговора скажет: «Так вот ты какой, Андрей Головин!...», а кто-то, может быть, ничего не скажет, но это молчание, мне кажется, не повредит ни Андрею Головину, ни мне. Возможно, кто-то, начиная подобную беседу, кинулся бы определять «жанры-стили-направления» и т.п., характеризовать «правое крыло», но – «я не вписываюсь в рамки, не укладываюсь в гроб» (Н.В-Ю) – и потому не стану: кому, какому читателю-почитателю станет легче от всех этих рассуждений? Да и кто вписывается в эти рамки? И разве нужно обязательно в них вписываться? Сомневаюсь я, однако… Я просто возьму в руки книгу Андрея Головина, которая – одна из немногих из всего огромного количества сборников, подаренных мне друзьями-поэтами – стоит у меня на отдельной полке, до которой можно в любую минуту дотянуться рукой, чтобы взять книгу и перечитать медленно, посмаковать полюбившееся, войти в это пространство пластики, цвета, звуков, ритмов и образов. Часть 1. «Синематограф» или «Мягко струясь серебристой пылью» «Цивилизация, стекши с Поклонки,* Медленно вниз увлекает: камни, Офисы, банки, бензоколонки… К озеру, спящему над родниками. Там шелестящий питерский ветер, Мягко струясь серебристой пылью С крыш небоскрёбов, ласкает вечер Сказкой о постмодернистской были. В спину шоссе, по фронтам заборов, Дышит иллюзия прежних, дачных Глаз Незнакомок и разговоров. Скрипов уключин. Смеха с плачем... Стоп. Запускаем рекламный ролик: «Нюшки», конкур, теснота пейзажа. Флирт генералов (рубль и доллар). Трупы домишек… А помнишь, Саша? – «По вечерам…». Да ведь был же повод! Гибель империи позже… Глубже Озеро гаснет, а с ним и грохот В облаке новых и русских кружев» Первый же катрен создаёт некую иллюзию мужского «плача» по чистоте (не хочется говорить «по природе» или «по экологии», но потом мне, всё-таки, придётся употребить одно из этих двух слов). «Цивилизация» обозначена автором словами «камни, офисы, банки, бензоколонки», и в этом ряду слова «камни» и «банки» достаточно многозначны. «Камни» – это и камни мостовой, и стены зданий, и сад камней, и собранные кем-то камни (когда было время «собирать камни»). И вот это последнее значение мне нравится больше всего: цивилизация разрушает построенное предками. «Банки» - не только финансовые учреждения, но и пустая (или опорожнённая) тара, т.е. мусор (несмотря на «неформат», присущий творчеству Головина, Андрей, как я заметила, желает «языковой симметрии», именно поэтому я решила, что из четырёх существительных - «камни, офисы, банки, бензоколонки» - именно два могут иметь вилочку значений, а не одно: сами два слова «камни» и «банки» являются некими перекрёстками значений, они ещё и создают вполне симметричный «перекрёсток» со словами «офисы» и «бензоколонки». Это – вольное или невольное – тяготение автора к языковой гармонии). И одно из Суздальских озёр гибнет под этим хламом и обломками. Интересно, что вся эта «цивилизация» стекает именно с Поклонки. Поклонная гора – самая высокая точка Санкт-Петербурга. В просторечии Поклонную гору зовут «Бугор», а всё, что находится за ней – «За бугром». Говорят, что древние карелы молились на ней своим языческим богам. Говорят даже, что одна молельня, якобы, осталась. Согласно другой легенде, именно с этой горы побеждённые шведы посылали своих послов на поклон к Петру. У подножия этой же горы на огромном костре был сожжён труп Распутина. Ходили рассказы, что, видимо, под действием огня, труп зашевелился, Распутин сел в гробу, махнул рукой толпе и исчез в пламени. С тех пор это место стали называть нечистым. Автор употребил слово «стёкши», и благодаря этому (и другим выбранным лексическим средствам) «цивилизация» воспринимается как сель или поток помоев. Итак, первый пласт – плач по чистоте. В данном случае – по чистоте Суздальского озера, спящего над родниками. «Там шелестящий питерский ветер, Мягко струясь серебристой пылью С крыш небоскрёбов, ласкает вечер Сказкой о постмодернистской были» - взгляд цепляется за слова «серебристой» и «были». Мне показалось, что автор сетует не только на уничтожение чистоты «озера», но и – второй пласт – на уход сказочного времени постмодернизма (Во всяком случае, его кончину уже провозгласил Р.Барт в «Смерти автора»). Но о постмодернизме ли – и только ли о постмодернизме – «плачет» автор? «В спину шоссе, по фронтам заборов, Дышит иллюзия прежних, дачных Глаз Незнакомок и разговоров. Скрипов уключин. Смеха с плачем...» Кстати, Блок написал «Незнакомку» на одном из Суздальских озёр в то время, когда Любовь Менделеева ушла от него к Андрею Белому. Серебряный век, как говорят филологи, начался с появления стихов А.Блока «О красивой даме». Блоком начался, с его смертью и закончился. Именно к Блоку и обращается автор: «А помнишь, Саша?» «Стоп. Запускаем рекламный ролик: «Нюшки», конкур, теснота пейзажа. Флирт генералов (рубль и доллар). Трупы домишек…» и «Гибель империи позже…» В литературу врывается реклама и, стало быть, клиповое мышление, переданное автором при помощи существительных. И о чём же это клиповое мышление? «Нюшки» - порнография, «конкур» - преодоление препятствий на заранее условленном маршруте, «теснота пейзажа» - рамки, в которые загоняет себя пишущий автор, «флирт генералов» - no comments. И интерес к «соотношению сил» занимает умы. «…А помнишь, Саша? - «По вечерам…». Да ведь был же повод! Гибель империи позже… Глубже Озеро гаснет, а с ним и грохот В облаке новых и русских кружев» Нынче – по автору – и повода для поэзии не осталось. И «гибель империи» - воспринимается мной как гибель литературы, «плач» по возлюбленному серебряному веку. И не только «озеро гаснет», но гаснет и «грохот» разрушения… Стихотворение-сценарий короткометражного фильма-плача по «экологии литературы», красоте и чистоте поэзии. Многие стихи Андрея Головина кинематографичны, языковые образы вызывают зрительный эффект, они не только «зрительны», они порой «зрелищны»: в них задействован и звук, и цвет, и форма, и объём – и создаётся ощущение пространства, в котором нет ничего статичного, разные плоскости пересекают друг друга, изменяются, «перетекают» одна в другую – и всё пластично, гибко и… - кто ты, Андрей Головин? Не Тарантино ли твой любимый режиссёр? «Утро срывало с кровати последний визг… Утро вставало, сметая обрывки снов… Утро зияло бездной отвесно вниз. Утро гасило звёзды прозрачным льдом. День выползал из пропасти мудрым: «Жди!» День, ускоряя лопасти, звал нас: «Ешь!» День выносил из дома, бросал в дожди… День заставлял нас действовать в мире «беж»! Вечер сгибал усталостью, звал в кабак! Вечер, стреляя в плоть, верещал: «Домой!» Вечер рыдал у зеркала: "Всё! Шабаш!" Вечер сжигал мосты и кричал: «Отбой!» Ночь распыляла сажу по сгибам крыш. Кыш!…Это тьма, касаясь, прошла рубеж. Спишь? Это дно! Косая, чей облик рыж, Движется, нежит, лижет, влечёт к себе!» - и «забирают» авторские драйв, образность, ритм, динамика. «Картинки» - утро-день-вечер-ночь – как комиксы о «жизни-смерти», и «утро жизни» - всё – порывистость и экспансия, «день» - угрожающе-змеино-властен, «вечер» - решительно-убийственен и раскаянно-сентиментален одновременно, а «ночь» страшит своей тьмой, но гипнотически-притягательна – глаз не отвести. «Движется, нежит, лижет, влечёт к себе!» - да, «Ночь нежна»: «Подруга жизнь, с той стороны перил Сверкнув глазищами. - А жаль мне! Как вороны, взлетают этажи. И смерть закутывает шалью... Как нега смерть! Как небо! Как бледна! Прозрачна! Как дюшес, чуть сладковата. Мы кружим в пене кружев, и до дна Сквозь горло ночи тянет эскалатор». Образы жизни и смерти – как образы возлюбленных, с которыми автор вступает в интимные отношения, - и драйв и динамика основных «сцен» чередуется с «эротическими» эпизодами, переплетаются и перевоплощаются одно в другое «во всём исчезающем», и – как одно в другом – появляется эффект матрёшки, UNIVERSальное свойство, инь-и-ян макро- и микромира, яви и нави. «Так вот, каков божественный нектар! - Вкушая влагу, жизнь приносишь в дар Какому-нибудь смертному. Что смерть?! - Бездонных воплощений череда! Туманности, умножив свой размер, Сверхновыми сияют навсегда! Богами вспыхнет каждый новый нерв. Вселенная бывает горяча. Шарообразен взрыв. И ты, рыча, Осколки ловишь, и летит комета, И пламя высекает из плеча. И ветер, в отпечатке силуэта, Копирует движения луча. Так свойственно космическому лету» Часть 2. «Двойное дно во всём исчезающем…» «Я сочиняю до чересчур, Слова терзаю, как кот парчу, Корчуя текст с задором - таков мой норов. Я шквалю строчками взад-вперёд, Я жду, что звукопись "заберёт", Изменит ритм, наполнив мотивом новым. Согну слова в падежах, как жесть, Сложу все пазлы, чтоб вновь «отжечь», Разбавлю речь простым суррогатом "школы". Гоняю буквы вперёд-назад, Где ритм и рифма, как два ножа, Пускают кровь в стоящий по центру жёлоб. И наконец, перебрав словарь, Поймав за ухо шальную тварь, Отмечу, что доволен таким исходом. Я назову его, чтоб «зажгло», Сплетая имя морским узлом, Как я хотел, в катренах с секретным кодом. Свобода воздуха пустякам! Я подарю эту жизнь стихам. И буду петь тебе, такова природа. Вложу во фразы двойное дно. Мне в тайну смысла войти дано. Я в глубине, нисколько не зная брода» – как авторское motto. Но так ли уж прав автор, говоря, что он «слова терзает, как кот парчу»? Чтобы «терзать котом парчу», нужно сначала из слов эту парчу сотворить, обнажить и соединить все «нити» так, чтобы – засверкало и заискрилось, приобретая новые оттенки красок и оставаясь при этом полупрозрачным – и в этой неореальности оживут «Венеры шоколандышевых замков», «танцующие по лезвию встреч», и привидятся «шикарные понадпостанывающие феи зла лебединого в объятьях пеликаньих и ласки карлы в гуще озарений» и «лилии, ползущие взасос». «Так обольстительно бывает нагота, сверкающая в пламени халата», нагота слов, которые автор обнажает до первозданной сути, а затем создаёт для них новые дизайнерские одежды. Чтобы сотворить из слов нечто подобное «шоколандышевым замкам», нужно, чтобы слова не просто парадом планет выстраивались рядом в одну линию строки, нужно, чтобы они «раздевались прямо в луже и падали, смывая ложь», соединяясь, как – да! – в соитии. «Вот тогда-то вышла Вера. Так выходят из аэро, Из экрана, из партера, Из борделя, из шале, Из ночного ресторана, Так выходят из нирваны, Из парной, из океана, И однажды, в вечер лунный, Так выходят из окна» Так вот в чём твоя Вера, Андрей Головин… Вера, рождающаяся, как Венера из пены, из соития слов, цвета и звука, перевоплощаясь из одной реальности в другую, где «голуби блуда полулетают по лицам» в полном «оНЕГЕненьи». Когда я вижу эту «шоколандовость», я испытываю нечто схожее с мурашками-вдоль-позвоночника, как будто я, проникнув внутрь «головинского танцевального пространства слов», ощущаю то же, что ощущал автор, когда что-то витавшее, почти неуловимое, вдруг удаётся поймать, удержать и увидеть: «Да, это ТО». Такое удаётся только «ловцам слов». Возлюбленных слов… Или это вуаль, прикрывающая недоступное взгляду, пробегающему по строкам на страницах? А что же там, за строками, за этой парчой, которая сверкает и слепит глаза, но накрывает, обволакивает и затягивает в себя, как в воронку? «Она появляется во всём синтетическом, А под всем синтетическим - всё натуральное. А под всем натуральным - ментально-астральное. А под скошенной крышей - клубничные лилии. А в коричневых недрах её можжевеловый мох Сочетается браком с медовой пыльцою и негой, Из распахнутых устьев сочится гранатовый сок, И, по-прежнему, жар перемешан с объятьями снега. Сна и снега, царапин, в которых лежат жемчуга, Повторений и трепета плоти, и судорги вздохов, А потом выплывает из невода ахов и охов, Ах, как трепетно льнёт в этот миг безвоздушный рука. Ах, как сводят дугой замечательно смуглые ноги, Фиолетовой дымкой застилая озёра огней, В этой дымке я вижу, как ангелы вьются над ней, Как целуют её сладострастные нервные боги». Реальность жизни слов – и «матрица» реальной Жизни, возлюбленной жизни, вступать в соитие с которой и притягательно, и жутко. «(Не)Реальность», «Жизнь», «Смерть» - как дамы, женщины из плоти и крови, отношения с которыми – русская рулетка. «Качает Иванова ржавый крюк. Ремень расстёгнут. Галстук смят и сорван. На фотографии - гадюка из гадюк. Из-за неё - смазливая Изора. Из-за неё. В саднящее тепло, Где голос плоти скользкий, словно сало, И вязкий, как нагретое стекло, И жуткий, как у гибнущих русалок». И «дамы» Головина – тоже как жизнь, любовь и смерть «в одном флаконе», они реальны и нереальны одновременно, абстрактны и сюрреалистичны, символичны и конкретны, волшебно нежны и губительно экспансивны. Но и в них не хватает какого-то «пятого элемента». «В любви, как в битве – не хватает ветра, И небеса плывут в обрывках фетра Влюблённой в затяжные небеса. Ещё не о любви, не фетр – Вертер», а «Ветер рушится с фасадов и цепляется за фалды, И утаскивает в свадьбу бледно-белых лунных статуй, И запутавшись, рыдает в водосточную трубу» - да, да, во всём исчезающем»… «Я был один, я смог сказать ей – нет. Она смотрела с ласковою негой И шла война. И взят мой Баязет. Очнувшись, я лежал, пустой, как небо, Без признаков любви на поле битвы, В зрачках разгуливали бесы И вспарывали нервы бритвой. Так в самолёте стюардесса, Войдя за миг до катастрофы, С улыбкой разливала кофе… И тишина выстреливала трели… А горизонт, стирая акварели, Раскуривал сигару самолёта, Сквозь алюминий, в трещине крыла Разглядывая жизни. А всего-то – Она ко мне взяла и забрела» И любовь – как «Ленивая Нева, любовью омывающая острова», но с которой автор, похоже, «никогда не разделит хоть что-нибудь мягче и легче гранита», потому что и у этой реки двойное дно. И любовь – как битва, бой локального и космического значения, в котором удары по пяти точкам решают всё. «Убить Билла -3». «Ты целовала медвежонка, Из рук летела, словно птица, Люби ещё, моя пижонка, Мы опоздали лет на тридцать. Мы постарели лет на двести В законсервированном царстве, Целуй меня, люби, ах, если б… Но от тоски одно лекарство» Да какое лекарство от тоски? И есть ли оно? Двойственность во всём и распад окружает лирического героя Андрея Головина. Сравнить ли с Алисой в Зазеркалье? Не стоит… Мужская тоска не поддаётся такому сравнению, и из-под терзаемой полупрозрачной парчи слов просвечивает – кураж отчаяния: «Мне одиноко, но не одинаково. Молчанье чем я выпрошу у слов? Я выплесну слова свои, однако, В пучину непослушных голосов. Скитайтесь там! И голые! И молча! По следу мысли высмотрю состав. По запаху! По-заячьи! По-волчьи! А нынче - одиночество - оставь! Оставь меня. Мне холодно скитаться Под куполом немеркнущего "если...". Сегодня будет повод расквитаться! А сотни слов всё падали и лезли» Часть 3. «И танцы обретали форму танго» или "Сон сеньоры Zа" Автор, заказывая это стихотворение на рецензирование, думал-ожидал, что я стану писать рецензию? Вообще-то, вполне было бы логично. Но странно было бы ждать чего-то логичного, во-первых – от этого автора, во-вторых – от меня, не так ли? Возможно, я бы и написала именно рецензию на такие стихи Андрея Головина, как «Последние залпы», «Присутствие слепого зрителя» или на что-то другое. Но рецензировать нечто, переливающееся из постмодерна в сюрреализм через… (сейчас… кэ-э-эк скажу!…) «лексико-фонетико-эротический» символизм?! Увольте, я на такое пойти не могу. И не то что рука не поднимается, как раз очень даже поднимается, просто от некоторых стихов Андрея Головина так много всего поднимается, что не очень понятно, чем из всего этого поднявшегося-откликнувшегося рецензии писать… …и – «Наивная дева, в купальнике цвета алоэ, Слонялась по скалам, обняв молодого коала. Креол Оцеола её провожал на каноэ, Лимонное солнце фигуру его целовало» «Сон сеньоры Za» - из этой «оперы-палитры». Хотя и сюжет в нём есть вполне балладный, этот стих – фонетико-акробатический этюд, и его звучание обволакивает и гипнотизирует, все эти перетекания оэ, ео, оа в первом катрене, сливающиеся в одно целое в слове «цЕлОвАлО», как сливаются вместе, «мягко струясь серебристой пылью», переплавляются стилистика и эстетика Северянина и Саши Чёрного, Хлебникова и Маяковского, перевоплощаясь в новую стилистику и эстетику поэзии Андрея Головина. «Туманности, умножив свой размер, Сверхновыми сияют навсегда!» И – ах! - слушаешь, вслушиваешься, и мерещится что-то типа «А качнетесь Вы к выси, где мигающий бисер, Вы постигнете тайну: вечной жизни процесс. И мечты-сюрпризерки Над качалкой грезёрки Воплотятся в капризный, но бессмертный эксцесс!» Во многих стихах Андрея бесполезно искать смысл в общепринятом, бытовом значении этого слова, да и зачем его искать? Разве в стихах смысл обязателен? Вовсе нет. Эти стихи можно читать, слушать, обволакиваться ими, но лучше их – принимать. Как иммуностимуляторы. Есть стихи, которые по сути своей – акты. На них нужно – реагировать, отзываться, «Так вслушиваются (в исток вслушивается - устье). Так внюхиваются в цветок» (М.Ц.) - …и – «Испанский корабль в волнах, как цейлонская чайка, Качался в лагуне, царапая килем кораллы, Наивная дева грустила, а море, скучая, Лазурные брызги горстями бросало на скалы» Собственно, и стихи-то эти для того и писались, чтобы – поднималось, переливалось, искрилось, играло, бурлило, пенилось, слушалось, грезилось, колыхалось, трепетало и обнажалось, - т.е. отзывалось. …и – ««Сигару и чаю», – зевнул капитан ягуарно, Пунцовые губы целуйно коснулись пиалы, На розовой шкуре заплаты белели загаром, А ржавые зубы торчали острее кинжалов. «Поймать её!», - выстрелил рот в гущу бубликов дымных. Шесть пьяных чертей унеслись по вскипающей пене. Наивная дева цвела обольстительно дынно И дыбилась шерсть флибустьеров от нежного пенья». Это стих-перформанс и стих-экзерсис, стих – клип, в котором сменяются неоново-красочные картинки романтического мира-фэнтези, и реальность этого мира оказывается плодом фантазии, а нереальность – символом реальности. «Зеркало». …и – «Чудесная дива, как птица, взлетела с обрыва. Ленивые волны сомкнулись над ней по-акульи, Нырнул Оцеола за ней мускулистою рыбой. И плющила злость капитанские хищные скулы». Есть стихи – как духи (с начальной нотой, нотой сердца и шлейфом) – …и – «На фоне заката атолл, как горящая астра. Дельфины, резвясь, суматошно гоняют по кругу. Большой попугай, распалясь, по-испански, - «Пиастры!», - Хрипит о любви. Оцеола лобзает подругу» (А.Головин) Это стихотворение – сон о любви, мечта о страсти, романтическая грёза, лекарство от тоски… «Это было у моря, где волна бирюзова». Аргентинское танго с австралийским акцентом. «Лизэ-милазэ-кзи-кзи-кзэо»! «Я подошёл. Мой личный ворон К тебе летел вечерним вором, И слов изысканный пучок Сорвался и обжёг плечо. Как бабочки на огонёк, - Летели девочки, - им невдомёк, Что в теле чёрт подсажен на крючок. И бился в нервах, и была трава, И ты была поэтому права. И танцы обретали форму танго» Возможно, это только моё личное восприятие поэзии Андрея Головина, но после чтения его стихов мне всегда хочется слушать и слушать – нет, не танго, - вальс. И именно Сибелиуса. Послушайте и вы: http://youtu.be/R-D5405xMXk С почтительным восхищением, ваша ЕК