Я тебе расскажу. Хорошo. Ладно. Тебе это надо? Хорошо, слушай. Будут розы и будут слезы. Было ли что-нибудь? Солнце, небо, лошади, бегущие девочки... Было ли это? Они не встретились. Они знали друг друга всю жизнь и никогда не встречались. Сначала они долго учились вместе в одной школе. В то время еще было совместное обучение и не было монастырей. Девочек в длинных передничках и мальчиков в синих костюмчиках рассаживали в квадратных классных комнатах обязательно парами: девочка - мальчик, девочка - мальчик. И в культпоходы их тоже водили парами: девочка - мальчик, девочка - мальчик. На девочек и мальчиков рассчитайсь! После уроков стаи одинаковых девочек в клетчатых пальто из "Детского мира" сходились со стаей одинаковых мальчиков в серых пальто из "Детского мира" и лупили друг друга ранцами по голове. В то время водку продавали с девяти до девяти, продавали всем, не взирая на лица. Люди праздновали. Праздновали жутко и весело. Не праздновать было нельзя. Однажды отменили одинаковость девочек и одинаковость мальчиков, ввели раздельное обучение и учредили уроки интимных отношений для старшеклассников. Мальчики и девочки уже праздновали вместе со всеми. Все праздновали. Кто как умел. Он мучил кошек, грабил рестораны, угонял подъемные краны, торговал фальшивыми монетами. По ночам он читал глупые детские сказки, читал, освещая страницы фонариком, потому что боялся мамашиных тумаков, потому что мамаша боялась пересудов соседей. Иногда он убегал в церковь слушать орган, за что его, наконец, наказали в школе, заставив посещать атеистический кружок. Она красила волосы в зеленый цвет, строила глазки полицейским, записывала матерщинные частушки в толстую тетрадь, чтобы лучше запомнить. По ночам она запиралась в уборной и, сидя на холодном полу, мусолила карты глупой детской гадалкой: "Король! Ты любишь меня? Да, дорогая. Всем сердцем. Всей душой. Но есть у меня. Лучше тебя. Хватит любить. Надо забыть". Король все время отвечал разное, и она снова и снова мусолила карты. Папаша регулярно ловил ее с поличными и выбрасывал карты в помойное ведро. Иногда она писала письма, которые жгла, устроив, наконец, пожар, за что ее наказали в школе, исключив из рядов флагоносцев. Праздновали все. Кто как умел. Разделенные, обособленные и обособившиеся мальчики и девочки все чаще праздновали вместе. Когда везло и родители включали на всю громкость телевизор, - набивались в бывшие детские. Однажды, когда повезло, набились в десятиметровую комнату и учредили бал. Пили водку. Пили реланиум. Пили все общедоступное, общеприятное. По жребию - он стал королем, а она - королевой. Их заставили танцевать. И они танцевали, танцевали что-то бешеное, что-то крайне вульгарное, танцевали друг против друга, не глядя друг другу в глаза. Потеряв равновесие, они упали, кажется - на диван, и целовались. На них смотрели с похотным любопытством, а может быть, не смотрели, а может быть - тоже целовались. Дома ее отхлестали шлангом за то, что - одуревшая - снова зажгла из писем костер. Они не встретились, потому что письма она писала не ему, а тому, кто отвечал ей: "Да, дорогая! Всем сердцем. Всей душой. Но есть у меня. Лучше тебя. Хватит любить. Надо забыть." И снова пили. Черт его дернул пойти вместе с другими мальчиками провожать ее домой. Пьяная - жалкая и гадкая - она впервые показалась ему маленькой (то ли не заметил, как вырос, то ли она расти перестала). Кто-то из них, но точно не он, потому что он вел ее домой, кто-то из них спьяну перепутал, и ее завели в случайно открытую, соседнюю со входом в подъезд дверь. Навряд ли она заметила разницу, и, когда сели на какую-то трубу, она мерно засопела, просто-напросто уснула у него на плече. Но уже несли снятую с петель дверь, уже на трубах сооружали ложе. "Вы, что, ребята?! Я не буду", - но его обозвали предателем. Он хотел сказать что-то еще, но не сумел. А-а-а! Празднуй - кто как может, кто как умеет. Сама виновата, сама пошла. Он навалился на ее тело. Начиная приходить в себя, она обняла его и назвала по имени. Она шептала ему на ухо ласковые слова. Она пряталась и спасалась, цепко ухватившись за его шею. "Ты что, сука?!!" - угрожающе загудели кругом. - "Идите вы все!!!". Головы прояснялись безжалостно... Запахло кошками и гнилыми овощами... Им снова не пришлось встретиться, потому что отворачивались друг от друга беспомощно и целомудренно. Однажды над городом кто-то запустил воздушный шар. Люди подняли головы, но почувствовали только дурноту от головокружения. Люди хотели праздновать, люди любили салют. Всем нравятся фальшивые звезды, на настоящие звезды никто не обращает внимания. Тебе это надо? Хорошо, слушай. После школы она поступила гувернанткой к детям высокопоставленного сутенера, а его отдали учеником приказчика в лавку бедного еврея. Но он сбежал и подался в университет - изучать физику плазмы. Через год он ушел рядовым защитником спать в казарме, выстроенной на дне глубокой воронки, и бегать всей ротой, по очереди выкарабкиваясь через хребет застывшей лавы, к одной единственной женщине, живущей за десяток километров в лесу. Она не писала ему писем. Письма она писала не ему. Он никому не писал писем. Когда случалось время поднять голову и увидеть настоящие звезды, у него беспричинно портилось настроение. Он вспоминал звуки органа и скрипку слепого нищего, с которым часто встречался в церковном дворе. Он мечтал об одном: поскорее вернуться в свой город к физике плазмы, но его заставили убивать людей, ему пришлось лежать в лазарете и лечиться от лучевой болезни. За небольшую провинность начальство сурово покарало его, присвоив звание ефрейтора. Измученный, изуродованный, с позорным ярлыком, он вернулся в свой город, где сняли плакат над городскими воротами и вырубили тополя возле здания ратуши. Однажды она показала ему своего ребенка с фарфоровой головкой и толстенькими, набитыми ватой ручками и ножками, и он заплакал, целуя ее малыша. Он забросил физику плазмы и целыми днями читал глупые детские сказки. Потом забросил глупые детские сказки и часами смотрел на звезды, не боясь головокружения, не боясь желаний и не имея желаний. Потом он побежал слушать орган, но старую церковь снесли, остался только слепой нищий. Он взял скрипку слепого нищего и попытался сыграть. От противных, корябающих звуков стало тошно. Поболтавшись по городу, он вернулся домой и взялся за учебники. Она не писала писем и не гадала на картах. Изуродованными стиркой руками она перебирала сухие цветы для затейливых зимних букетов и думала, почему высохшее, отболевшее, мертвое изящнее и тоньше внешне, чем живое, цветущее, сочное. Они не встретились, хотя иногда на улице она угощала его папиросами и расспрашивала о житье-бытье. Он ничего ни у кого не просил. Он ей снился и все. Однажды над городом кто-то запустил воздушный шар, люди подняли головы, но почувствовали только дурноту от головокружения. А она пришла к нему и спросила:"В руку ли сон?". Он пожал плечами и отвернулся. Она прижала голову к своей груди, но, почувствовав, как недоверчиво напряглась его спина, опустила руки. Но он ей снился и все. Она снова пришла, и, поддавшись ее желанию, он стал мужчиной... Помня, что женщина - дитя минуты, он больше никогда не открывал ей дверь, и они снова не встретились. Вот и все. Что было дальше? Не знаю. Не думаю, что Бог их простил. Не думаю.