От порога кафе три дороги по крупному песку, усеянному бутылочными осколками. Ночью они сверкают под фонарями. Это не ее мир, но он ей нравится. - Ты меня ждешь? - Нет. - Она посторонилась, чтоб пропустить посетителя. Проезжие, контрабандисты, родственники хозяина. Иногда заезжал прокурорский зять: -Опять драка была вчера? Буфетчик оправдывался. Намекнув, что ему понравились жалюзи, зять исчезал, мельком глянув на Р. - Ты-то что здесь делаешь? Р. расписывала стены узором, слизанным с фотографий мавзолея Улугбека. Нищий мир, в котором Р. была не самой богатой. Но она могла позволить себе сперва выбрать вещь, а уже потом спросить ее цену. На большее не претендовала. Она не мужчина. Ее заработка за это кафе хватило на три красивых цветочных горшка. Хозяин мог не заплатить ей и этих денег - у нее шел твердый оклад от фирмы. Эти дни за городом, на морском ветру были отдыхом среди сидения в кабинете тет-а-тет с начальницей, сюсюкавшей по междугородке с любимым. Тот работал на столичной базе мясомомолторга, ей было 45. Р. была в два раза моложе и не понимала, о какой любви может быть речь. Их техотдел все считали бездельниками; они были того же мнения об остальных. Работа ее начальницы заключалась в том, чтоб спихнуть соседям бумаги, за которые секретарша директора заставляла расписываться в журнале, украшенном картинкой с упаковки колготок. Секретаршу тоже обвиняли в безделье и в том, что она курит, запершись в приемной - позор для девушки! На Р. можно было взвалить любое поручение - отнести долг, заказать бланки в типографии, списать показания счетчиков в магазинах фирмы. Можно сделать это по телефону, но Р. была готова на все, лишь бы удрать из здания, стоявшего возле старого кладбища. Здесь даже цветы росли плохо, и старые работники, пережившие не одну реорганизацию, вздыхали по прежней конторе. Как Р. поняла, главным ее достоинством было то, что базар - через дорогу. Рядом с новым зданием тоже был базарчик с классическим скудным выбором: турецкое печенье (наш продукт не содержит свиний жир), иранские яйца, чурек из тандыра, рыба, арахис. Остальное в зависимости от сезона и фантазии торговцев. Это не женская проза. Это мемуары домохозяйки, вынужденной работать. Тех.отдел организовывал выездную торговлю и лозунги по праздникам, передавал в РМУ жалобы на забарахлившие холодильные камеры (где, скорее всего, завмаги хранили груз запрещенной красной рыбы). Но самое главное, почему-то вел таможенные склады временного хранения. Его жертвами становились грузины с трейлерами спирта "Ройал", истеричные оптовики, турки с дорогими крепкими сигаретами. Лезгин, свежеиспеченный гражданин Турции, в прошлом тренер по вольной борьбе, который ддо сих пор вертел шеей и поджимал брюшко. Он битый час сидел над душой Р. и приглашал в Стамбул. Нашел дуру. Ну тогда в Ашхабад. Нет. Ну хоть на побережье в ресторан. Нет. Просто как землячку, без всякой задней мысли. Нет. Ты с кем живешь? Одна. Совсем? С кошкой. Дай телефон, я хочу с твоей кошкой поговорить. А его у меня нет. Хочешь, завтра поставлю? Нет, спасибо, мне звонить некому. Ты не русская, наверное. Нет, русская. С русскими не так тяжело разговаривать. Как уж есть. Начальница составила договор, лезгин потерял к Р. интерес, оставил начальнице полтинник и удрал. Р. вздохнула с облегчением, но не тут-то было. Начальница сует ей десятку. Она - "А...." - "Молчи. Это садака. Чтоб и дальше была удача." Садака значит подаяние, милостыня. Но удачи за свой счет Р. никому не желала. Добавила своих денег и сгоняла на базар за большой коробкой конфет " Кийив вечирний" (с просроченным сроком годности). Начальница вовремя спрятала конфеты в стол. Сбежалась вся контора. Полкоробки все-таки было спасено, и уже ее дочь, работавшая барменом в отеле турецкого парка, спрятала их от матери и выдавала к чаю. Р. действительно жила одна. Возвращалась с работ в полседьмого, два часа на готовку и поддержание чистоты и в 9 спать. Она никого не приглашала к себе и сама ни у кого не бывала. Бывшие одноклассники разъехались по всему свету, вплоть до Америки и Молдавии. Она сама уехала раньше всех - чтобы потом вернуться. Новых знакомств не завела, впечатлений от чужой жизни хватало в конторе. Р. вернулась сюда из Дагестана. Собственно, собирались ехать только родители, но в день их отъезда в Махачкале разразился хачилаевский мятеж. Она спокойно проехала утром на работу, в переулке возле ЦУМа было черно от милиции. - О, Хачика окружили, - сказал кто-то в маршрутке. Зульфия, секретарша, приехала в офис института на полчаса позже и сказала, что там идет стрельба. Буквально пару дней назад Зульфия рассказывала,что боится - начнется война, и она окажется на другой стороне фронта, не сможет попасть к родным. День был грозовой, с ливнем, посетителей не было. - Можно позвонить? - возник какой-то мужик. - Да, конечно,- ему пододвинули новенький вишневый аппарат. Он набрал номер: "Мадина? Сиди дома, не выходи. В городе война идет. И Марат - с занятий вернется, никуда чтоб, понятно?" Положил трубку: "А вы, девочки, что здесь? Идите-ка тоже по домам." Девочки переглянулись. Разумный совет. - Ты еще в таком платье...Иди ты первая, - решила Зульфия.- Я чуть-чуть подожду и тоже уйду. Платье действительно было легкомысленным не по погоде и не по ситуации. В автобусе у всех тревога на лице, пожилая русская женщина со слезами прижимает к себе внучку. К черту этот город. Ее родители собирались ехать в Туркмению проведать оставленную квартиру - Р. поедет с ними. В тот же день, тормознув Икарус до границы, а там пересев на такси, они проехали вечерний Азербайджан и сели в Баку на паром до Красноводска. Крупная девушка в форме провела руками по кофте - личный досмотр. Потом беленький фоксик-наркоман заинтересовался пузырьком с корвалолом. Мать была в шоке. Туркменский берег, таможня. - Откуда едете? - Махачкала. - Правильно, нечего там делать. Никто и не спорил. Нейтральный Независимый Туркменистан вызывал эйфорию. Потом родители вернулись; Р. осталась. Она любила этот город с детства, его запах горячего базальта, пыли и сульфанола - за горой ширился нефтезавод, эвакуированный когда-то с другого берега Каспия. Р. нравилось встречать в городе следы своей работы. Стеклянные вывески бились, краски блекли на солнце, но что-то и оставалось - в кондиционерной тени магазинов, в ближайшем детском саду, в памяти людей, становилось частью Красноводска, как огромная пальма в зале почтамта. Нет, пальмы там уже не было, забрали в чей-то дворец на побережье. Красноводск потерял свои стены из вытесанного вручную камня, все исчезло под штукатуркой. Город, в котором улица Бековича стала улицей Кирова, а сейчас - улицей Свободы. Он еще живет на старых картах страны. Сейчас у него другое имя. Туркменбаши. Так и Чарджоу, в котором прошло раннее детство Р., больше не существует. Есть город Туркменабад. Остался ли в Туркменабаде краеведческий музей - бывшее медресе? И чучело тигра за толстым стеклом? Наверное, да. Но нет больше желтоватого мороженого с хрупкими льдинками, в бумажках от треугольных молочных пакетов. Значит, Чарджоу и вправду больше нет. Старому не вернуться. А новое прекрасно. Новый базар в ее районе, куда перевели из центра старый. Нет, там тоже остался базар, но, кажется, он только для иностранцев, которые живут неподалеку, в отеле турецкого парка. Раньше там был старый парк; потом деревья выкорчевали, засеяли жесткой травой, устроили амфитеатр, беседку над водой. Люди работали по 14 часов в сутки, торопились к какому-то государственному празднику. Успели. Может быть, жалко старых деревьев. Но ведь новые саженцы не вечно будут хрупкими веточками, правда? Новый базар, средоточие восточной жизни, весь в мраморе. Р. любит туда ходить: с детства, с 12ти лет покупки - на ней. Октябрьское утро, женщины подожгли на подносе какую-то сухую траву и окуривают торговцев, те склоняют головы под дым и кладут на поднос мелкие деньги. Р. спрашивает, как это называется, ей с удовольствием говорят какое-то слово, объясняют - от сглаза. Р. понимает, что слышит это слово не в первый раз - и тут же забывает его. Октябрь, дым, виноград. Волшебство этого мира. Стручки гледичий под ногами. Возгласы игроков в шеш-беш во дворе допоздна. Девушка с балкона напротив. Крыши, усеянные параболическими антеннами. Лампа под полосатым тентом над холодильником с мороженым. Аллегория летней ночи. Огромный паром в блюдце залива. Утренний туман, стекающий с плато - материк обрывается в море розоватым базальтом, можно даже различить сидящего на троне Буратино. Место ссылки. Край земли. Край света. Особый участок толкучки, где торгуют русские старухи барахлом из своих сервантов. И щемяще и любопытно. Ковры на заборах. Неужели вы не бывали в Туркмении и не видели этого чуда? Роскошные платки, золотые пластины брошей. В конторе, кроме Р., только 3-4 молодых девушки, остальным далеко за 30, если не за 40. Обычный бабий коллектив, пропитанный запахом обедов в баночках, которые в ожидании своего часа греются на калориферах. С двумя девчонками на ее этаже Р. умудрилась проработать год и ни разу не попить чаю. Не потому что такая гордая, а потому что стыдно ходить в общую уборную посреди двора. Девчонок звать Марго и Дуська. То есть Марал и Дурсун, красивые имена, но - это местная особенность. Казашка даже в паспорте пишется Зина вместо Зейнаб, Аня может быть и Аннатач и Антуган, Юра - это сокращенное от Нурмагомед вместо "Нурик", Оля вместо Гули от Гульсим. Языки проникают друг в друга. - Мама хотела назвать меня Лейла, но у нее умерла первая дочь, и старухи посоветовали дать мне имя Дурсун. Это значит, "пусть живет вечно", так, что ли. - То есть Душенька. - Ну да. В техотделе появился новый специалист, молодой туркмен. Начальница переехала в свой кабинет, где ей было скучно одной. Р. неловко находиться 8 часов напротив чужого мужчины, и она тоже переселилась в пустовавшую комнату в конце коридора. Добрая половина его завалена сломанными пишущими машинками, но зато из окна не видно старое русское кладбище, которое сверкает серебрянкой, как аэродром. Ораз, новый работник, выражает надежду, что его скоро сроют. Еще он аккуратно расспрашивает Р., не употребляет ли героин заместитель директора. Нет, на фиг, от греха подальше, здесь Р. сама себе хозяйка. Марал с Дурсун приходят к ней покурить. Достают из лифчика сигареты и зажигалку, сворачивают бумажный кулечек под пепел. Однажды, пока Р. разрисовывала очередной магазин и оставляла им ключи - они спалили таким манером урну, полную промасленных тряпок. Соль в том, что, кроме обязанностей художника, она числилась инженером по охране труда и технике безопасности и, разумеется, противопожарной тоже. Девчонки открывали форточку, но даже если бы кто и учуял запах дыма, Р. взяла бы все на себя - кому какое дело? - Мы мстим, - отвечает Марала на вопрос "зачем?"- Мы выйдем замуж, наденем балаки, закроемся платками - и все. А это - свобода. Балаки - шаровары под платьем. - И ты тоже наденешь платок? У тебя ведь мама белоруска. Отец Маралы привез ее из армии. - Даже если бы я была американка, если я выхожу за туркмена, я соблюдаю все обычаи. У нее уже есть жених, такой же голубоглазый и стройный, как она сама. Он служит в армии, часть в городе, на выходные его отпускают домой. - Он искендер,- сказала Дурсун, - это потомки воинов Александра Македонского. Целое племя. Они с удовольствием рассказывают обычаи, обряды, связанные с замужеством и сватовством, сколько молодые должны прожить в доме родителей мужа и какие золотые изделия входят в состав калыма. Как, полностью закрывая лицо от взглядов, носит платок гелин (невестка) и какие подарки ей должны подарить родные мужа, чтоб она открыла лицо. Р. знала, сколько стоит отрез панбархата на платье, но не знала, что на поминки ходят в затрапезном штапеле и дешевых шлепках, выражая этим свое соболезнование. "Вы голодные, вам панбархат надо, а мы сытые, и в штапеле походим", - вспомнила она фразу начальницы, подразумевавшей, очевидно, сексуальный голод. Девушки рассказывают, Р.тем временем в пишет многометровый транспарант к празднику: Gulle Turkmenistan watanym menin. "Цвети, мой край, Туркмения моя!" - переводит классической стихотворной строкой. - Слова Туркмения нет, есть Туркменистан, - поправляет Дурсун. Но и это слово звучит в туркменском варианте: Т"ркменистан. Нет, пограничный язык очень интересная вещь. С тех пор, как закрыто ТВ, не выходят газеты на русском и большая часть русских покинула страну, его уже и русским не назовешь. Лет через 50 его опишут, изучат и дадут новое название, как эмерикан инглиш, франкский и африканаас. Язык, поменявший родину. Он не умер, он изменился. Р. не обращает внимания на ценники - ВАДАЛАСКА, ЛЯШКИ (окорочка). Не потому что в России со столбов можно насобирать больше (продам коляску цвет синий, рисунок слоненки). А потому что неизвестно, как сама говорила бы по-туркменски, если бы пришлось учить его всерьез. Р. не видит в этом трагедии. Какая разница, пить из пиалы или из чашки, ходить в магазин или в дукан? В гостях у казахов удобно сидеть на полу, у армян - в кресле, и она автоматически отвечает на вопрос "KYM?"- "MEN", на вопрос "Кто?" - "Я". Отвечая на жалобу "пул йок" (денег нет) - " У вас всю жизнь пул йок, а все в золоте ходите" - Р. не задумывается, на каком языке ведет диалог. Русский? Туркменский? Пограничный? Сначала она придумала термин "пограничная литература". Это Цветаева, немецкий поэт по грубости звука, это Маяковский с подсознательными грузинскими интонациями, это Бахыт Кинжеев, это, в конце концов, Игорь Неверли. Р. никак не может понять, что "Лесное море" не русская литература. Неверли русский писатель. Он просто писал по-польски. На каком языке говорит дочка ее знакомой, с которой они регулярно встречаются на пароме? Девочка, попав в 1992м году из воюющей Абхазии в Ашхабад, не знала ни слова по-русски - при маме, которую зовут Люба и считают русской - не записывать же в паспорт все 8 наций, которые текут в ее крови. На каком языке эта девочка говорит "Бир доллар" иранцу, захотевшему сфотографировать - никогда не видел вживую - натуральную длинноволосую блондинку? Там, откуда ушло русское, пришло турецкое, новый латинский (вместо кириллицы) алфавит так и зовется турецким, и на обертке мыла, выпущенного в Туркменистане, вместо туркменского "ак" (белый) написано турецкое "бейяз". Р. не знает, хорошо это или плохо, но опять-таки, какая разница, стоит на банке с краской "sari" или "желтая"? - У нас дома мама по-тукменски, папа по-русски ,- говорит Марал. - Это не ЭВМ, это компьютер, - говорит Дурсун. Она же:"У меня есть сонник на туркменском, но он на литературном языке, я его не понимаю". Дурсун училась в русской школе. Впрочем, и русский в стране, где для большинства носителей он неродной, становится книжным, мертвым. И эта книжность подносится признаком образованности. - Что я, инженеришко какой-то,- кокетничает Ораз. "Наш журнал скушноват, конешно, но..."- литсотрудница журнала "Ашгабат" нашла в каком-то опусе Р. слово "стриптиз" и обозвала его жаргонным."Вот Вы можете представить свой рассказ переведенным на туркменский?" - А почему бы и нет? Литсотрудница посмотрела на Р. как на дуру. По ее мнению, туркменский не способен на "формальные эксперименты" в стиле Дон Пассоса. Но не сквозит ли за неуважением к чужому языку - незнание своего живого? Ах, если бы Р. была внимательна к языку раньше! Сколько шедевров прошло мимо памяти. Туркменские слова с русскими окончаниями - баджишка; русские, которые перестали склоняться - "мой золотой" говорят и мальчику и девочке, вместо "куй железо пока горячо" скажут - "пока тамдыр горячий, пеки чурек". Свой строй образов - "Туркмения, как козлиная бородка, редкая стала". "Из телевизора уже какашки вышли".- говорит маленькая девочка, подразумевая, что он сломался, и объясняет, что это перевод узбекской пословицы. Но чувство великого географического открытия, увы, придет уже после отъезда из Туркмении. Уехав на месяц, Р. неожиданно задержится на полгода...пять лет...двенадцать. Дороги назад нет, она перекрыта отказом стран от двойного гражданства, и уже неважно, кто из президентов отказался первым. Остается тоска, как белым эмигрантам в Париже. Туркмения - это любовь, которая кончилась раньше, чем жизнь.