Во всём есть какой-либо изъян, всесторонне безупречного совершенства не существует в принципе. И всегда есть такой ракурс зрения, из которого и самый прекрасный объект видится серым, скучным, аляповатым, убогим и даже вредным. И всегда есть люди, которым именно этот ракурс рассмотрения особенно люб и дорог. Это их призвание в мире – так всё видеть. Себя они именуют критиками, ощущая свою роль высшего судии, как богоданное им право выносить приговор и решать, что достойно жизни, а что нет. По их объективнейшему мнению. Существуют разные критерии совершенства формы, основанные на соответствующих ценностях, порой даже противоположные друг другу. Они отражены в направлениях и стилях искусства. Есть направления, стремящиеся к усложнению материала с упором на рост виртуозности владения инструментом, а есть, наоборот, направления, тяготеющие к простоте, фундаментальности, к истокам. Или к примитиву. Есть разные идеалы для произведений искусства: ясности, завуалированности, стройности, безумия, мажора, минора, изящного, практичного, апполоническое начало, дионисия и т. д. Поэтому любой форме, отражающей стоящую за ней ценность, можно сделать упрёк, отталкиваясь от противоположной ценности, которая на данное мгновение представляется более созвучной текущей психологии недовольного критика. Если даже в произведении осуществлён межценностный синтез, всегда можно найти к чему придраться, было бы желание, раздраженность непониманием, немыслимые требования, а главное: нелюбовь. А в отсутствии любви, сущность, воплощенная в материале, становится недоступной, и нашему взору предстаёт сугубая форма, обезображенная отсутствием внутреннего смысла. И тогда эту обезбоженную форму нужно разрушить! И тут критик изощрённо применяет весь свой хирургический арсенал анализа форм, основанный, однако, на одном нехитром приёме: высокомерные нереальные запросы, невыполнимые для данной практической ситуации долженствования, не учёт ущерба формы в жертву содержанию. Всё это на другом языке называется проклятием. Формализм с виду жаждет совершенства, обожая всяческую гладкость и легкоусвояемость. А главное – поменьше глубины. И диссонансов. При этом внедряется культ мастера ремесленнического типа, где всякие там понятия о «вдохновении», «музах» и подобных архаичных чудесах презренно выносятся за скобки, но стимулируются чувства: «это я сам достиг», «талант – это лишь мой труд», «мы всё могём, а чего не могём, тому научимся» и т. п. Мастер должен быть эдаким шлифовщиком алмазов – незабвенным Бенидиктом Спинозой,– сам себе бог и господин, лишь собственным трудом и потом сотворивший умный рай. Помните сказку о Снежной Королеве и потерявшем сердце мальчике Кае, складывающем из льдинок заветное слово: ВЕЧНОСТЬ? Вот это – идеал формализма. Мёртвое Совершенство, не терпящее жизнь вне своих представлений. Удобная, лишенная реальной энергии форма, которая ни к чему не обязывает, но зато абсолютно социально приемлемая,– её не стыдно показать, она не режет слуха чем-либо непривычно-новым или беззащитно-интимным. И вызывает приятную иллюзию причастности к величию искусства. Когда нет понимания, мы все начинаем умничать и цепляться без всякого снисхождения к формальным аспектам несовершенств произведения, они странным образом вдруг все бросаются в глаза, и ничто, нам кажется, не укроется от нашей проницательности. Мы доказываем по пунктикам, с безапеляционной объективностью, опираясь на авторитеты, всю ничтожность и бездарность работы автора. Уж тут не поскупимся на доказательства! И они будут. Мы упиваемся собственной ролью «учителя», ставя других ниже себя. Какое наслаждение поучать и унижать беспомощных неумех! Уж мы-то бывалые волки… И потом, оно ведь скучно,– произведение до тошноты не интересно, но мы как вороньё, хищно мусолим взглядом мёртвые (уже) строчки, испытывая болезненное удовольствие выискивать в них слабости автора, психологически компенсируя чувство собственной неполноценности, смешанное с уязвлённой гордыней. На что рассчитывают в жизни лишенные душевной щедрости и широты люди, не способные к элементарной эмпатии, считающие ниже своего достоинства взглянуть глазами другого? Такое впечатление, что они неосознанно мстят за свою, нанесённую извне рану, стремясь передать другим собственную боль и вытесненную неудовлетворённость собой. Смысл такой психологической войны состоит в неумении ассимилировать чужие ценности, найти другого в себе, нетерпимость ко всему, что не «я». Подчеркнутое дистанцирование, противопоставление себя объекту и внутренняя неинтегрированность. Поэтому и приходится мальчику Каю складывать изо льда в своём рассудочном сердце холодное слово: «вечность», чтобы ничего не чувствовать, кроме личной силы и иллюзии собственного совершенства. Формализм, аппелируя к стихии выражения в поверхностях, собственно и располагает к поверхностности зрения, скольжению по незначительным вершкам в ущерб проникновению вглубь. Здесь можно наблюдать апофеоз мелочности, словно главное в произведении является почему-то неактуальным (его как бы и нет вовсе) на фоне разного рода (сравнительно) незначительных недочётов, промашек автора, неприлизанности, заслоняющие критику всё остальное. И тут важный момент: несмотря на то, что реального проникновения в идею произведения нет, или она подменяется в сознании критика каким-либо известным ему типажом, штампом, в общем, ему кажется всё понятным, и работа ведётся как бы сугубо с формой, на самом деле, что-то в подсознании его стремится через отрицание внешних атрибутов сущности уязвить возможно более сильно самую душу произведения, связанную с соответствующей внешней формой, являющейся её представительным символом в мире материальных вещей. Так через внешние символы идёт война идей, и критик, с этой безличной точки зрения, есть уже лишь проводник разрушающей воли какой-либо из враждующих стихий, идей, богов…кто во что верит. Это и есть ядро нигилизма: взаимное отвергание несовместимых и неинтегрированных ценностей, взглядов, мнений. Всеотрицание ниначтонепохожего. И так всё сущее пилит друг друга по живому. Удивительно, как мы ещё не взлетели на воздух! Это заставляет меня подозревать наличие в мире начал гармонии и сил единения, не дающим развалиться на лоскутки скроенной из разнородного материала вселенной активных индивидуализованных форм. Но вернёмся от глобального обратно к психологии. Описанный мною типаж можно рассматривать как явление, свойственное в той или иной мере всем людям, и автору в том числе. Поэтому можно и поразмышлять для чего он нужен, на что сгодится… Но это выходит за рамки данной статьи. И нам остаётся брюзжать на закрытую дверь (ведь нам, королям, все двери должны быть открыты!). Нас не пустили в удовольствие! Да оно того и не стоит, мы это покажем… И очень трудно допустить мысль, что кто-то талантливей тебя, окромя нашедших признание социума (бога нынешней эпохи) или вообще имеющий какой-либо дар,– дар, минующий наш карман. О высокомерие! И ревность к обладателю общественного внимания. Как в басне Эзопа: «Зелен виноград…» 23 декабря 2004 г. Санкт-Петербург.