*В Нью-Йорке за столиками "Русского самовара" вспоминали Бродского, в Москве с равнодушием забывали благословленного им Есепкина Смотрящий из Ада видит ли Рай? Эдем видит, но не сохраняет своих бледных отроков. Тема добра и зла обрела в русской литературе вариационную полифоничность, как и в искусстве в целом. На общую мультисегментную картину пали отблески иерусалимских сновидений, библейский метафорический трафарет обусловил тематику и типажность образов. Историки искусств явно не ожидали здесь каких-то новаций. Оказалось, напрасно. «Космополис архаики» при всей его целостной значимости можно рассматривать и в качестве нового магистраторского пособия в изучении оттеночности коллизий, связанных с развитием самого предмета спора. А копия критиков ломались во множестве. Основой всегда служила западническая культурная традиция, русская философская мысль не детерминировала проблематичные узлы проблемы столь определенно, как Запад. Ницше, Шопенгауэр, Хайдеггер, Адлер, Фромм дали примеры подлинной диверсификации многозначного философского форума. По сути Есепкин совершил революционный (в рамках литературного искусства) прорыв, его космополис с филигранной четкостью и точностью определил позиции сторон, кто же – по ту сторону Добра и Зла, кто адаптирован к земной бытийности и в состоянии трансформироваться при надобности, необходимости. В «Космополисе архаики» создается торжественный и скорбный тезаурис русской речи, архаическая минорная лексика является прелюдией, читатель входит в некую небесную обитель, странный художественный Город, где утопленные ангелы медленно плывут по черным каналам (зачем и словарь скорбящим). Уж не аллюзия ли это Петербурга с Мойкой и Фонтанкой, града, нам давшего цвет отечественной мистики? Весьма возможно. Именно лексическая аутентичность завлекает странников, решившихся на путешествие по загробному миру. Естественно, решиться немыслимо тяжело, меж тем, страхи и опасения напрасны, автор книги сам в обличье Вергилия ведет вошедших и надежды их только умножает. К чему печаль, ее умножение, когда эстетические красоты покоряют даже непосвященных, а литургика священной вечной весны создает катарсический эффект. Ад, Аид лишь в артовском зерцале, успокаивает ведущий, следуйте смело за мной. Христос сказал: вот идет хозяин этого мира, но он надо мной не властен (вольное толкование). Зато властен надо всеми и всем в жизни земной. Уж не падшие ли ангелы утопленны в Обводном? Демонический Нарбут с выбритою головой, падший ангел Серебряного века, чуть отхлебнул из кубка античности, который держали Эдип и Электра. Пили из него, точнее, пытались алкать многие, Гете и Шекспир, Кафка и Фрищ. Есепкину, видимо, тот же сосуд подносили, без оглядки на внешнюю формальную русскость. Автор «Космополиса архаики» утяжелил и западную традицию, он впервые в русском художественном времени развил, определил, детерминировал Тему и поставил точку в истории векового экзистенциального подвижничества литературных поколений. Именно для такого рода граненого вербального приговора понадобилась архаика в лексическом царственном декоре готической саги. Зло есть все и оно во всем. Фауст тщетно страдал, как и юный Вертер, их равно бы нашли. Колпачники, адники так и снуют в архаических полисах, их бледнозеленые хламиды и желтые колпаки видны за мили и вёрсты, им подвластны все Мраморные и Мёртвые моря, все Тосканы и Медины. Азазели избирают жертву по голубой крови и царственной стати, иные пойдут следом. И любят они прелестное время мирового цветения, замковую идилличность. Бессилие пред всемирным Злом характеризует и объединяет хор и героя, толпу и поводыря, но знающий по крайней мере имеет выбор: умереть или погибнуть, чтобы в Эдеме ангелы о нем хотя поплакали. Истинно, кто воспомнит о вечной душе – невежда из легионов пирующих, себя выдавший невежда. Игорь СЛАВИНСКИЙ