* В своё время несовершенное отроческое (царскосельское) письмо гениального Пушкина, его самого, как и плеяду современных ему поэтов, спасли среда, образованная элита, дворянский класс. У поэта и его друзей был читатель, в итоге сформировался стереотип Золотого века. Быть может, сегодня ситуационная парадоксальность вокруг неизданного гениального «Космополиса архаики» объясняется фатальным отсутствием элитарной среды. Едва ли не ежедневно элита демонстрирует интеллектуальную немощность, ущербную просвещённость, по сути кастовая верхушка соединяется с маргинальным основанием. Победитель не получает ничего, потому что поражение и победа – одно. На звук благой одно эхо, искажённое благозвучание. Есепкин победил Слово, кое было вначале, его отринули. Истинно, «Космополис архаики» не следовало записывать мраморными чернилами, существовал бы миф, апокриф – и ладно. Путраментный текст, озвученный проповедником и сказителем, повлёк симметричную реакцию «парчовой тьмы». Асимметричный ответ дан, потешную трутную печать на уста невольника чести наклеили холодной жабьей кровью ( привет Франции). России Шекспиры не нужны, любого мать-и-мачеха обратит в Лиры, пусть уж с дщерями разбираются. Зрелище царей во вретищах тяжело, не легче осознание отринутого величия. Кто сейчас остался у России, где духовидцы, нравственные столпы – назовите. Явки, имена, пароли – ничего нет, писатели жалки, элита продаётся, причём по бросовой цене, всяк собою озабочен. «Космополис архаики», явив царственное величие истинного Слова, не мог «соцвесть по-иному», изначально был обречён. Естественно, временная забвенность мнимая, великое не исчезает, эпохальной коррозии не подвергается. И всё-таки печальна участь пророка. Художественный наив Солженицына компенсировался духовным восстенанием, Есепкин соединил художественность и мученичество, результат сломил хрупкую ментальность современного «праобщества». Поражение «Архаики» программно, сказочная Ассирия и Ханаан спят, многие земли почили, ушёл Гинзбург, молчит Перельман, они б объяснили. Впрочем, уж лучше никого ни о чём не спрашивать, вдруг и этот Брут предаст, кому тогда руку подать. У Есепкина не было иного пути, апостолы явно опоздали, их отвлекли, но успей они, новые виселицы с крестами замаячили бы в исторической смуге. К чему? Мало крови России, да нет же. И хорошо, что он ответил за всех («мёртвый друг, я отвечу за всех неживых безвенечной своей головой»), созерцание убиения и отречения, предательской икоты вновь тяжко. Итак довольно тех, у кого на губах ложь проступила чёрной оспой. И сие Есепкин напророчил. Отчего погибли первоапостолы, отчего вообще гибнут свидетели великой всеявленности? Их уничтожают ибо видели, зрели. Здесь нет защиты. Даруя вневременное времени, Есепкин знал о следствии. У мессии отсутствует выбор. К последнему посвящённому тянутся тысячи и тысячи, царедворцы молчат, картинное пилатовское умывание рук стало русской национальной привычкой. Наив Есепкина во плоти созвучен солженицынскому, он с равнодушием Печорина отдал текст условным авторитетам, те рухнули, Струве и Пастернак ( из «Времени»), иже с ними теперь не оправдаются в вечности; стойте, какая вечность, путь в нея для честных страстотерпцев, мученическим скитаниям подвергшихся. Легко заступиться в мёртвую воду, выйти невозможно, броды в огне. Есепкин обратил вечную музыку в речь и сумел как-то всё это организовать, отсюда универсализм письма, надэтничность. Торжеству клише, микротемам противопоставлена всемирная иконографика. «Космополис архаики» -- музыка живописи или художественная музыкальность, литературное его экспонирование лишь трюк мессира, но сеанс пурпурной магии не завершается разоблачением, произведение – данность, лакримозные слоги-ноты звучат, эха не будет. Есепкин посвящён в таинство перевоплощения и тайну воплощения, за Слово кровию заплачено, можно привнесть пурпур к яствам на стольницах. «Где стол был яств…» -- кто воспомнит? «Космополис архаики» неуязвим, ядъ бессилен, автор всё принял на себя, если отвечать необходимо, несите свою отраву, к тому позванные. Недаром столь много в книге тартарских страниц, однако и их потомкам начертано цитировать, а современникам – отстранять. Моцарт реквием не завершил, Брамс успел, сакральные вопросы: что после реквиема, в состоянии ли творец молчать? Примеров несть, Гёте вознамерился и разразился «Фаустом», правда, реквиема до трагедии не было. Есепкин порвал временную реквиемную нить, за Аид сочащуюся, записал гигантский всеобъемлющий реквием и обратил взор в вечность. Ему удалось завершить аллегорическое сочинение, алмазной донне Глории усладить нежный слух. То, что над самим певцом «кровавые плачут химеры», не должно умножать печали, ко веселию, благости зовущий всегда отвечает за прочих ловцов и косарей, вкусителей псаломного мелоса. Руслан АВТАРХАНОВ