Вадим Литинский Денвер, Колорадо ЭВОЛЮЦИЯ ОТ ДЯТЛА К ЧЕЛОВЕКУ, ИЛИ KAK Я ЧУТЬ НЕ СТАЛ ОТВАЖНЫМ РАЗВЕДЧИКОМ Документальная байка с крупицей мата, но почти без стёба (полный текст с многочисленными фотографиями можно посмотреть в Библиотеке Мошкова на http://world.lib.ru/l/litinskij_w_a/evolyutsia.shtml) ЧАСТЬ 1. ДЯТЕЛ Другу детства Роберту Радзиховскому (литературный псевдоним Разумник) с извинением за 60-летнее молчание. Я смотрю на свою «Победу». Циферблат у неё красноватый, а цифры светло-зелёные, светятся в темноте (недавно проверял на радиоактивность, так радиометр почти зашкаливал!) Я её купил сразу после первой производственной практики, ну, когда на Рудногорском железорудном месторождении в Иркутской области работал, магнитную съёмку делал. На первые свои заработанные деньги я купил тогда мамочке в комиссионке тёмно-синее драповое демисезонное пальто и чёрный шерстяной костюм, а себе купил эту «Победу» и фотоаппарат «Зоркий». Мы же тогда совсем нищие были, жили только на мамочкину пенсию по инвалидности 41 рубль и на мою стипендию (правда, всегда повышенную). У мамочки же совершенно нечего было одеть. А теперь могли ходить с ней в филармонию, как приличные люди. А до этих часов у меня были первые, карманные, воронёного цвета, штамповка, на тонком чёрном ремешке. Отец мне прислал их в сорок седьмом году, когда я учился в девятом классе, а он в это время в Венгрию насовсем уезжал. Смотрю я на свою «Победу»… Ой, что я, нет, конечно, сейчас это совсем другая «Победа», наградная, с надписью на циферблате “За боевые заслуги“. Нет, “За службу Родине“. “За беззаветную службу Родине“. На «Победе» без одной минуты три. Я энергично... Нет, я решительно стучу в дверь. “Войдите!“. (Приглушённо прозвучало из-за обитой чёрным дерматином двери. Нет, обитой чёрной кожей). Я решительно открываю тяжёлую дверь. Вот я вхожу в приёмную товарища Сталина в Кремле. Комната большая, стены до моего роста отделаны коричневым деревом, выше – белые. Прямо – большая дубовая дверь. Тёмно-коричневая. Ручка позолоченная, красивая, изогнутая. Это, конечно, вход в кабинет товарища Сталина. Наверняка это только первая, наружная дверь. За ней – маленький тамбурчик, и вторая, внутренняя дверь. Для звукоизоляции. Слева от видимой наружной двери – деревянная перегородка до моей груди, а выше – стекло, как в сберкассе. За перегородкой за массивным столом сидит человек в форме. Генерал-майор. Это секретарь товарища Сталина, Поскрёбышев. Нет, Власик. Да, конечно, Власик, начальник охраны нашего вождя. Поскрёбышев ведь не военный. Или военный? “Здравия желаю, товарищ генерал! Па-алковник Литинский...” Нет, у меня же партийная кличка есть. Ну, конечно, я же член партии! Разведчик не может быть беспартийным. Да, но почему же кличка? Это только у революционеров были партийные клички. Секретная, наверное. Но тогда не кличка. Секретное прозвище? Тьфу ты, какое ещё прозвище?! Псевдоним? Ну, ладно, потом... Секретное имя должно быть не броское, без закидонов, обычное... Ну... Ну как… Ну, что – Иванов-Петров-Сидоров? Смех один! Надо простое, но не совсем уж частое. Простенько, но со вкусом. А! Пусть Сергеев! “Товарищ генерал! Полковник Сергеев по Вашему вызову явился!” Нет, не надо, полковник пока слишком сильно. Пусть, как дядя Коля – капитан. “Капитан Литинский по Вашему...” Чёрт, опять... “Капитан Сергеев по Вашему вызову явился!” Генерал Власик встаёт из-за стола, протягивает мне руку. Нет, обходит перегородку, широко улыбаясь, и протягивает мне руку. Крепкое рукопожатие. На мне такой же красивый китель защитного цвета со стоячим воротником, как и на нём. У него четыре ряда орденских колодок, у меня три. Нет, два. У него беспросветные золотые погоны с большой плетёной звездой. У меня – один просвет и четыре маленькие металлические капитанские звёздочки. Ну, может всё-таки майор – два просвета и одна большая? Нет, нет, как дядя Коля, капитан. Четыре маленьких. У меня голубой просвет и голубой кант на погонах – Министерство Государственной безопасности, а у него какой кант? И лампасы? Да тоже синий. Подожди, а как же у лётчиков? Голубой? Да хрен с ним, не важно. “Товарищ Ли... Товарищ Сергеев, товарищ Сталин Вас ждёт”. Нет, не будет товарищ Сталин меня ждать. “Иосиф Виссарионович Вас сейчас примет. Присядьте, пожалуйста”. Нажимает кнопку на пульте с многими разноцветными огоньками, сообщает товарищу Сталину, что капитан Сергеев прибыл. Ага, вот тут круглый столик для посетителей, около него два, нет три кресла. Нет, не кресла, чтобы не разваливаться, а стулья с высокой спинкой. Сиденье стула обшито чёрной кожей, спинка тоже. На стене передо мной портрет товарища Сталина в белом кителе... Нет, в мундире с отложным воротником, с погонами генералиссимуса. Я сажусь, не разваливаясь, спина совершенно прямая, кладу на стол коричневый кожаный бювар с важными секретными документами. На бюваре серебряная пластинка: «Капитан Литинский. Для Доклада». И ниже: «Совершенно секретно». “Товарищ Ли... Тьфу ты, опять! Товарищ Сергеев, позвольте Ваше оружие”. “Да, товарищ генерал, сейчас, вот, пожалуйста!” Я достаю свой Парабеллум... Да нет, конечно, какой ещё Парабеллум, Парабеллум слишком большой, он носится в наружной кобуре на поясе. Нет, конечно. Я из кармана брюк достаю маленький Вальтер PP – PolizeiPistole 7.65 мм или даже ещё меньший PPK – PolizeiPistole Kriminal калибра 6.35 мм: “Пожалуйста!” Власик берёт пистолет. Нажимает кнопку на рукоятке, магазин выскакивает, Власик кладёт в выдвинутый ящик своего стола пистолет отдельно, магазин отдельно: “Вы понимаете, товарищ Литинский, что это необходимая формальность”. “Конечно, товарищ генерал”. Я сажусь на стул. Китель на мне со стоячим воротником. Сидит очень хорошо. На груди подложена вата. Так что вид у меня внушительный. Это китель Сергея Евгеньевича, генеральский. Тьфу ты! Да нет, же, конечно! Какой ещё Сергея Евгеньевича! Его китель я носил с девятого или десятого класса. В нём я и пошёл в Горный институт. Потом уже, со второго курса, стал горняцкую чёрную форму носить. А тогда, на первом курсе, тётя Нелли отдала мне также тёмно-синие брюки Сергея Евгеньевича. Мамочка спорола с них генеральские лампасы, но всем было видно, что лампасы раньше были – на их месте остались невыгоревшие более яркие две синие полосы. А пальто у меня в первый год после возвращения в Ленинград не было вообще, из моего довоенного интернатского пальтишка я сильно вырос, кому-то отдали его донашивать. А я весь седьмой и восьмой классы ходил в настоящей горской или казачьей чёрной бурке, которая оказалась у нас в наследство от моей любимой Бабы Мари, мамочкиной тёти. Баба Маря умерла в самом начале блокады, в декабре сорок первого. И мамочка тащила её тело, завёрнутое в одеяло, на Пискарёвское кладбище через весь город на моих саночках. Бурка была с широченными и высоко задранными вверх плечами, без рукавов. Мамочка рассказывала, что эта бурка принадлежала её деду, Бабы Мариному отцу. Он же был командиром Третьего Оренбургского казачьего полка, ещё до того, как стал генералом. Но сначала он был полковником Его Императорского Высочества Наследника Цесаревича гренадерского... Нет, драгунского, всё время путаюсь, полка. Конечно, драгунского! Он же был кавалеристом! Какое название красивое! «Его Императорского Высочества Наследника Цесаревича драгунского полка»! Хотя и длинное. Только почему мой прадедушка Александр Гаврилович потом оказался в Оренбурге и командовал простым казачьим полком, да ещё и третьим? За какие прегрешения? Ну, ладно, не отвлекаться. На голове у меня тогда, в седьмом-восьмом классах, была дяди Борина, старшего мамочкиного брата, студенческая фуражка дореволюционного Политехнического института. Сильно великовата, пришлось толстый газетный жгут вставлять. А когда я был в десятом, кажется, классе, Сергею Евгеньевичу сшили новую шинель, а его старую тётя Нелли отдала мне, наказав спороть красные канты и не щеголять с красной подкладкой. Подкладку-то мамочка заменила, вставив вместо неё мою тёмно-серую курточку, которую мне выдали в ремеслухе при заводе имени Сталина – я же завербовался в ремесленное училище, чтобы из эвакуации, из Курганской области, вернуться в Ленинград. А красные генеральские канты на шинели мамочка выпороть не смогла. Представляете – это же невозможно! Ну, ничего. Так в генеральской шинели весь первый курс в Горном я и проходил. И фуражка Сергея Евгеньевича также на первом курса перешла ко мне, только золотой шнур над козырьком я заменил на чёрный ремешок. На козырьке тогда ещё золотых листьев генералам не делали. Хорошо, что Сергей Евгеньевич был небольшим, одного со мной роста и телосложения (или про нас с ним лучше сказать теловычитания), на мне вся его форма сидела идеально. Так во всём военном я и ходил до второго курса, когда уже горняцкую форму одел. Да и ничего особенного – у нас в институте было много фронтовиков, тоже в мундирах или гимнастёрках и шинелях ходили. Ну, конечно, не в генеральских. Но сейчас-то я был, конечно, в своём родном офицерском кителе, сшитом мне на заказ специальным портным МГБ. Геофизики-первокурсники группы ГФ-48 (потом переименованной в РФ-48). Сидят: генерал-майор Дима Литинский (форма, по крайней мере, генеральская), сержант (без балды, натуральный, участник последних дней ВОВ) Лёва Цывьян, Лариса Сироткина, Лидочка Веселова (Ушакова). Слева направо стоят: Володя Золотницкий, Коля Боровко, Юра Ильинский, Дима Парижер, Миша Жуков, Женя Саврасов, Марк Столпнер, Нина Бушкова. Заместитель командующего зенитной артиллерией Ленинградского фронта генерал-майор С.Е. Прохоров. Елена Алексеевна Прохорова (моя тётя Нелли), вдова дяди Коли, Н.Н. Литинского. В это время тяжелая дверь легко, без скрипа, открывается, и в приёмную входит товарищ Сталин. У меня колотится сердце. У товарища Сталина седеющие виски. Нет, и в волосах тоже проглядывает седина. Лицо в лёгких рябинках, совершенно его не портящих. На большом портрете, который мне подарил Сергей Евгеньевич – Сталин в маршальской форме, лицо абсолютно моложавое, гладкое, но я-то знаю, что оспенные рябинки есть, вот и Яковлев писал, и Фейхтвангер, и Барбюс, и у других тоже... Этот портрет прекрасно нарисовал пастелью пленный немец-художник. А нет, на этом портрете форма была маршальская, а Сталин же генералиссимус. Значит, у живого Сталина звезды на погонах побольше. И на портрете, который у меня, золотая маршальская звезда с бриллиантами под стоячим воротником. Нет, сейчас у него форма не как на том портрете – китель со стоячим воротником – а с отложным воротником. На воротнике красные петлицы. И форма белая, как на портрете в приёмной у Власика. А где же маршальская звезда прикреплена? А, он её в обычной жизни не одевает. И ордена «Победа» сейчас тоже нет. Только золотая звезда Героя одета. Но не Союза, а соцтруда. А других орденов нету. Генералиссимус И.В. Сталин Картина Константина Васильева Товарищ Сталин, придерживая дверь, пропускает меня вперёд. Ростом он не большой, с меня. “Товарищ Сталин! Капитан Сергеев по Вашему вызову прибыл! Нет, явился!“ – Здравствуйтэ, товарыщ Сэргеив! Ми Вас давно ждём! Прахадите, дарагой! Гостэм будэшь! Нет-нет-нет, акцент у Иосифа Виссарионовича совсем слабый, небольшой, не такой. И голос довольно тонкий, как он звучит при выступлениях по радио. – Здравствуйте, Вадим Арпадович. Садитесь, пожалуйста. – (С лёгким акцентом). Рука у него не крупная, но рукопожатие крепкое. Он садится за верхнюю перекладину буквы Т – это стол у него в виде буквы Т. Стол покрыт красной скатертью. Нет, синей. Или лучше тёмно-зелёной. Я сажусь близко к нему, около «ножки» буквы Т. По обеим сторонам «ножки» обычно сидят члены политбюро или главные конструкторы танков и самолётов. На стене за товарищем Сталиным известная картина под стеклом – Владимир Ильич читает газету “Правда“. В Смольном. Иосиф Виссарионович придвигает к себе коробку папирос «Герцеговина Флор». (Странное какое название. Это же советские папиросы? Почему же тогда Флор, а не Флоры? Или не «Флора Герцеговины»? Да хрен с этой Флорой). Он достаёт одну папиросину, обламывает бумажный мундштук, в руках у него небольшая изогнутая трубка. Табачную головку папиросины Иосиф Виссарионович выдавливает в трубку. Пальцы у него слегка жёлтые от табака. Он достаёт из стола спички... Или зажигалку? Зажигалку. Хрупает колёсиком красивой трофейной зажигалки, как у Сергея Евгеньевича (но Сергей Евгеньевич не курит), и раскуривает трубку, слегка прищуриваясь. Потом Сталин встаёт и начинает медленно ходить вдоль стола. Трубка в правой руке. Левая у него малоподвижная. Повреждена пулей при перестрелке с царскими полицейскими во время экса Тбилисского банка? Не помню точно, почему малоподвижная. Тёмно-синие брюки с двумя широкими красными лампасами, как у Сергея Евгеньевича, заправлены в невысокие кавказские сапожки на низком каблуке. Нет, сапожки не хорошо, не по форме. Наверное, он носит не сапожки, а ботинки, ну, штиблеты чёрные. Нет, но все обычно пишут, что Сталин мягко ходит в кавказских сапожках. Ну, ладно. – Я осведомлён, товарищ Сергеев... Нет, конечно, он знает мою настоящую фамилию. – Я осведомлён, товарищ Литинский, что вы учитесь в Ленинградском горном институте на геологоразведочном факультете. Но Вы, я знаю, всегда мечтали быть отважным советским разведчиком. Это очень хорошо – из геофизика-разведчика Вы сейчас превращаетесь в нормального, настоящего разведчика. Даже более того. Я знаю, что у вас было полное освобождение от военной службы по зрению, белый билет, очень высокая близорукость, но Вы, как патриот Родины, пошли на военную кафедру института, отказались от белого билета, убедили завкафедрой, и стали проходить военное обучение в качестве сапёра. Нет, военно-инженерные войска. Подрывное дело – это полезно для Вашей будущей специальности... Мы с товарищами в Политбюро знаем, что все Ваши предки были военными – пра-пра-прадед полковник Гаврила Иванович Литинский погиб под Бородином, его сын, Александр Гаврилович, дослужился до генерала. Ваш дед, Николай Александрович, был поручиком. Мне известно, что Ваш отец, Арпад Арпадович Сабадош (товарищ Сталин заглянул в лежащую перед ним бумагу), венгерский коммунист, принимал самое активное участие в венгерской революции в боевом 1918 году, повёл восставших рабочих Будапешта на Арсенал. Солдаты, охраняющие Арсенал, после обращения к ним офицера, вся грудь в орденах, приведшего восставших рабочих, отказались стрелять и пропустили рабочих в Арсенал. С этого и началась венгерская революция. Из обер-лейтенантов товарищ Сабадош сразу был произведён в генералы, стал революционным генералом, командующим Румынским фронтом. Я знаю, что как офицер-артиллерист Австро-Венгерской армии, Ваш отец был награждён высшими австрийскими и венгерскими орденами. А ещё у него был германский Железный крест первого класса – высшая военная награда в Германии, как у нас Герой Советского Союза, и даже больше. Гитлер тоже имел Железный крест первого… (Нет, товарищ Сталин не будет говорить о Гитлере). После поражения революции товарищ Сабадош сначала был приговорён к повешению, но потом его полковник, председатель военного трибунала, который лично знал Вашего отца… За храбрость и боевые заслуги… Предложил заменить смертную казнь на тринадцать лет каторжной тюрьмы… (Нет, пожалуй, товарищ Сталин не будет вдаваться в такие подробности). Отсидев в каторжной тюрьме три года из тринадцати, Ваш отец был обменен на венгерских военнопленных, и с двадцать второго года находился в Советском Союзе. Конечно, очень прискорбно, что Вашего отца арестовали в 1924 году и посадили в лагерь в Соловках. Это дело рук преступной банды Ягоды-Ежова, троцкистско-бухаринских двурушников. Партия своевременно разоблачила их, как жалкую кучку шпионов, диверсантов, и они понесли заслуженное наказание. В том числе и за посадку Вашего отца, настоящего проверенного коммуниста. Но, Вадим Арпадович, – тут Иосиф Виссарионович сделал жест рукой с трубкой в мою сторону и улыбнулся в усы, у него такая добрая улыбка – согласитесь, что если бы не этот прискорбный эпизод – Арпад Арпадович не поселился бы после освобождения из лагеря в Петрозаводске, не встретился бы там с Ниной Николаевной Литинской, и у Вас не было бы ни одного шанса появиться на этом свете! – В глазах товарища Сталина мелькнули озорные огоньки. Я тоже широко улыбнулся шутке вождя. – Вы, как известно, племянник Николая Николаевича Литинского, – продолжал он. – Да, Иосиф Виссарионович. (Нет, он не любит, когда его по имени-отчеству. Только товарищ. Это многие писали). Да, товарищ Сталин. Дядя Коля, капитан, командир лучшего батальона Белорусского особого военного округа, погиб, вероятно, в первые дни войны. Мамочка говорила, что он как предчувствовал свою гибель. В тридцать седьмом году он приезжал к нам с мамочкой в санаторий Красный Вал в Лужском районе, где мамочка работала бухгалтером, давал мне играть со своим ТТ. Отсюда и пошло моё увлечение оружием. Тогда он рассказал мамочке, что золотые коронки заменил на стальные нержавеющие, чтобы, если его убьют, враги не выдирали бы у него зубы. Мамочка говорила, что тёте Нелли сообщили, что дядя Коля, это её муж, пропал без вести. Это потом уже, в сорок втором году она вышла замуж за генерала Сергея Евгеньевича Прохорова... Капитан Н.Н. Литинский (на фото с петлицами старшего лейтенанта) Что-то он грустноватый на снимке справа – предчувствовал свой близкий конец? Н.Н. Литинский – гардемарин. – Товарищ Вадим Арпадович (Сталин остановился рядом со мной и сказал это очень торжественно), капитан Николай Николаевич Литинский погиб, выполняя особое задание командования, Ставки. Ему посмертно было присвоено звание полковника. Вот мы на ближайшем заседании Политбюро посоветуемся с товарищами и будем рассматривать вопрос о присвоении ему посмертно звания Героя Советского Союза. А сейчас давайте перейдём с Вами к обсуждению непосредственно Вашего задания. Товарищ Берия информировал Вас о том, что мы Вам собираемся поручить. Я знаю, что Вы из пистолета стреляете очень хорошо... – Эй, студент, заснул, что ли? Конечная, Горный. Ты один в вагоне остался. На лекцию опоздаешь! Сейчас в обратный путь отправляемся. Я потряс головой. Сталин исчез. Вместо него передо мной стояла пожилая кондукторша с кожаной сумкой через плечо и двумя рулончиками трамвайных билетов на груди. Я улыбнулся ей в ответ на её добродушную улыбку и выскочил из вагона, захватив свою кожаную командирскую полевую сумку (естественно, Сергей Евгеньевич подарил, новенькую, причём). Моя зеленоглазая «семёрка», на которой я ехал через весь Невский аж от самого Суворовского проспекта, звякнув дважды, со скрежетом стала разворачиваться на кольце. А я вприпрыжку побежал по широкой лестнице к тяжелой высокой двери Горного института, подмигнув на бегу статуе Плутона с похищаемой им Прозерпиной. Это надо же – уже не первый раз у меня такое! Я же не спал на самом деле! Это у англичан есть такое выражение – «дэй дрим» – сон наяву или грёзы. Вот уже второй или третий раз я по дороге в институт встречаюсь со Сталиным. Отважный советский разведчик капитан Сергеев! Ладно, шутки шутками, но надо больше внимания уделить стрельбе из пистолета. Из винтовки у меня явно нет прогресса – при стрельбе лёжа смотришь через верхнюю, самую утолщённую часть очков, а у меня на правом сейчас минус девять диоптрий, конечно, большое искажение. Выше третьего разряда не прыгнуть. А стреляешь стоя из «Марголина», так смотришь через центр очка, поэтому искажение меньше. Я всю жизнь, с раннего детства, был воспитан мамочкой, октябрятской, потом пионерской организациями и комсомолом в духе патриотизма и верности нашей великой Родине и её передовому отряду – ленинско-сталинской коммунистической партии и лично Вождю всего прогрессивного человечества товарищу Сталину. Если бы у него вдруг бы отказало сердце и если бы тогда делали операции по пересадке сердца – я бы растолкал всех, чтобы отдать жизнь за величайшего Вождя всех времён и народов. У меня, правда, были теоретические расхождения со Сталиным по вопросу борьбы за мир, которые я подробно изложил в сочинении по литературе, не помню – в восьмом или девятом классе. Я доказал, что по мере построения коммунизма в нашей отдельно взятой стране и улучшения благосостояния трудящихся, рабочие и трудовое фермерское крестьянство зарубежных стран наглядно убедятся в преимуществах социалистического строя. Сталин же давно уже сказал, что жить в Советском Союзе стало лучше, жить стало веселее. Естественно, они захотят перемен в своих странах, чтобы жить такой же обеспеченной и счастливой жизнью, как живут трудящиеся в СССР. Также естественно, что капиталисты и компрадорская буржуазия не захотят терять свои богатства и преимущества. Единственный выход для них – это развязать новую мировую войну против СССР и стран народной демократии. Так что нам надо не борьбой за мир заниматься, а, затянув кушаки, готовиться к войне. Учительница литературы, Софья Николаевна, попросила меня остаться после уроков и подойти к ней. Перед ней лежало моё сочинение. Она сказала, что ставит мне за него отличную оценку за хороший язык и грамотность. Но содержание противоречит нашим устоям (Софья Николаевна демонстративно разорвала мой труд на мелкие куски), и мне не следует ни с кем обсуждать эту проблему. Кроме этого, больше у меня никогда не было никаких противоречий с генеральной линией партии. Мамочка сохранила мои детские рисунки, созданные в период борьбы нашей родной коммунистической партии, всего советского народа и лично товарища Сталина с фашистскими предателями, двурушниками, троцкистско-бухаринскими приспешниками, змеёнышами, и пр., и пр. Я надеюсь, что вы великодушно простите меня за орфографические ошибки, в частности, что я написал ТРАДЦКИСТЫ (мамочка чернилами исправила А на О и зачеркнула косым крестом букву Д). Из второго рисунка вы поймёте, что я с детства мечтал стать отважным советским разведчиком, для чего, разумеется, надо было научиться хорошо стрелять из пистолета. “Честь и слава Советской разведке!” Одина из ранних работ В.А. Литинского (ура-патриотический “Оранжевый период”, до заключения пакта Риббентропа-Молотова). Но пассаран! Отважные республиканцы на подступах к Санаториум дель Роха Валья (Красный Вал) готовы отразить нападение подлых фашистов-франкистов. Третий справа Вадим-Хуан Литинский-и-Родригос, слева от него боевая подруга Ирина-Хуанита Корец-и-Эстремадура. Боевой 1937 год. [Написал я этот кусок сейчас и ясно понял, что совершенно так же мог думать немецкий парень одного со мной возраста, прошедший «Гитлерюгенд», о Великом вожде германской нации. Такая вот се ля ви. Все мы люди, все мы человеки…] * * * После лекции (не помню – в тот же день или на следующий) ко мне подошёл староста Иван Николаев: – Дима, в деканат позвонили, тебя в отдел кадров вызывают, пропустишь вторую лекцию, я тебя отмечу. Вот чёрт, математику неохота пропускать, никто хорошо лекции не записывает. У Маркони, что ли, потом взять переписать. Или у Смысла... У дверей в отдел кадров на первом этаже главного здания на двух деревянных старинных скамьях с высокими резными спинками сидело человек пять. Всё незнакомые, наверное, буровики, или даже горняки, у нас, геофизиков и геологов, с ними нет общих лекций. Ан нет – вот одна высокая красивая гидрогеологиня сидит, мы её с моим другом Генкой Тузиковым называем «белокурая лошадка хайдроджеолоджи». У неё прямые длинные белокурые волосы, редко кто такие носит, сейчас все более короткие и завитые причёски, «венчик мира». Я поинтересовался, кто последний в отдел кадров. У меня спросили фамилию, и, узнав, кто я, сказали, что меня велено пропустить без очереди. Когда минут через пятнадцать из кадров вышел какой-то незнакомый студент, я вошёл в большую комнату с высокими окнами, выходящими на Неву. В комнате было несколько канцелярских столов, за одним из которых сидел коротко-стриженный белобрысый мужчина средних лет в белой рубашке с галстуком. Его пиджак висел на спинке стула. Других сотрудников отдела кадров в этом кабинете не было. Мужчина спросил мою фамилию, назвал своё имя-отчество, привстав, поздоровался со мной за руку, предложил мне сесть перед его столом, и придвинул к себе какие-то бумаги. Несколько листов он передал мне и попросил заполнить анкету. Так я же заполнял такую же очень подробную анкету при поступлении! “Нет, эта анкета более подробная, вот, сядьте за этот стол и аккуратно заполните. Что не уверены, как ответить, спрашивайте меня”. Я придвинул к себе чернильницу, выбрал ручку с пером «лягушка» и начал заполнять анкету. Ну, моё ФИО, дата и место рождения – это просто. Национальность – русский. Соц. происхождение – из служащих. В ВКП(б) ранее не состоял, в других партиях тоже, в Белой армии не служил, в их правительствах не участвовал, не состоял, не был, не привлекался, в оппозициях не участвовал, в плену или на оккупированной территории не находился, не награждён… Ну, конечно, член ВЛКСМ… Так, со мной пока всё. Отец… Национальность – венгр (или венгерец?), юрист, соц. происхождение – не знаю, нет, наверное, из служащих, так и запишем... Высшее, Будапештский университет, даже больше – доктор юридических наук… В ВКП(б) ранее не состоял… В Белой армии не служил… Но зато член Венгерской коммунистической партии, принимал участие в Венгерской революции 1918 г., произведён в генералы, командующий фронтом, после поражения революции приговорён к смертной казни, заменили на 13 лет каторжной тюрьмы, обменен на венгерских военнопленных в 1922 году... В Советском Союзе сидел, статью не знаю (наверное, какая-то из пятьдесят восьмых, пусть сами разбираются), пять лет, Соловецкий лагерь, освобождён, кажется, в 28 году. После лагеря жил в Петрозаводске, трест «Кареллес», экономистом, потом работал на «Электрозаводе» в Москве, тоже экономистом... Во время Великой Отечественной войны работал в Казахстане, в плену и оккупации не был... В 1947 году получил разрешение вернуться на родину, работал в Будапеште юрисконсультом в советско-венгерской акционерной компании... Обер-лейтенант Арпад Сабадош. Заключённый Арпад в Соловках. Для фотографирования зекам-иностранцам выдавали эту куртку, белую рубашку, «бабочку» и кепочку (весь комплект один для всех). Арпад Сабадош с сыном Вадимом Арпад в Будапеште, 1958 г. Москва, 1934 г. [Желающих поближе познакомиться с жизнеописанием моего отца, начиная с итальянского фронта в 1917 году, когда его за антивоенную агитацию отправили в психушку, и кончая февралём 1947 года, когда он из СССР вернулся в Венгрию, отсылаю к его мемуарам «25 лет в Советском Союзе» (http://world.lib.ru/s/sabadosh_a/szabadosmemoirdoc.shtml). Кому эта увлекательная история покажется слишком длинной, можете перейти только к описанию его пребывания в лагере в Соловках (http://www.solovki.ca/camp_20/sabadosh.php). А уж кому совсем некогда, посмотрите мой опус на одной страничке «Мемуары моего отца» (http://world.lib.ru/l/litinskij_w_a/memuaryarpada.shtml). – В.Л.]. Мать – Литинская Нина Николаевна, русская, бухгалтер, соц. происхождение из дворян (лучше было бы написать из служащих, но я не помню, как я писал в анкете при поступлении, не подумали бы, что я пытаюсь замести следы). Да хрен с ним, дети за родителей не отвечают, это ещё Сталин говорил. Незаконченное высшее (ну, что её вычистили из университета за дворянское происхождение – писать не обязательно)… В 1929 году работала бухгалтером в тресте «Кареллес». Беспартийная, не состояла, не привлекалась, в Белой армии не служила, в оппозициях не участвовала, постоянно в Ленинграде, награждена медалью «За оборону Ленинграда», во время войны работала в госпитале старшим бухгалтером, в оккупации не находилась, сейчас на инвалидности. Нина Николаевна Литинская (1896 – 1977) с сыном. Другие родственники – ну, дядя Коля, из дворян, капитан, в белой армии не служил, с первых дней создания в Красной Армии, в оппозициях не участвовал, не состоял, не привлекался, погиб в первые дни ВОВ. Дядя Боря – не состоял, не служил, не привлекался, не находился, до войны – главный архитектор Петрозаводска, во время ВОВ – майор, после войны главный архитектор города Пушкин, потом снова главный архитектор Петрозаводска. Дед Николай Александрович Литинский, из дворян, не участвовал, не привлекался, в каком году умер – не помню. Про деда со стороны отца вообще ничего не знаю, но точно умер. Дед – поручик Николай Александрович Литинский Прадед – генерал-майор Александр Гаврилович Литинский Ну, моя биография коротенькая – 9 октября 1929 в Петрозаводске, был с 1941 по 44 год в эвакуации в интернате со 156 школой в Ярославской, потом в Курганской области, вернулся в июле 44 года в Ленинград, окончил 155 школу в 48 году с серебряной медалью, поступил в Горный институт на геологоразведочный факультет по специальности геофизика... Подпись, дата, всё!… Уф! Полчаса, наверное! Протягиваю анкету (да, она, действительно, больше, чем та, которая при поступлении) этому дядьке в белой рубашке. Он её внимательно прочитывает и кладёт в папку «Дело». Долгую минуту пристально смотрит на меня. – Вадим Арпадович! (Ко мне ещё никто кроме, пожалуй, Сталина, не обращался по имени и отчеству.) Я сотрудник Министерства Государственной безопасности. Мне поручено предложить Вам работать в наших органах… Ё!! Ё-моё!!! Тра-та-та-там! Тра-та-та-там!! Это первая фраза Пятой Бетховенской бьёт мне по мозгам! Так что – разведчиком?!! Вуй, блядь!!! Ну, дают! Ну, дают!! – Вот прочтите и подпишите эту бумагу. Руки дрожат, буквы скачут, прочесть ничего не могу, трясущимися руками ставлю свою закорючку. – И дату, пожалуйста. Ставлю дату. – Вы будете фигурировать у нас как секретный сотрудник Сергеев. Так и будете подписывать Ваши донесения… Ёп!! Ну, совсем!! Быля-aдь! В точку! Тара-ра-рам, тара-ра-рам – это вторая фраза Пятой! Что, сразу капитаном? Да нет, конечно, сначала в разведшколу, учиться, учиться и учиться! Как завещал нам вождь мирового пролетариата! Ур-рра!! Этот белобрысый что-то ещё говорит, но я совершенно его не слышу – в моих ушах гремят литавры! Почти не глядя, подписываю ещё какую-то бумагу… И вторую – о неразглашении… Опять чего-то он говорит, встаёт, протягивает мне руку, сильно, дружески пожимает её… – Значит, завтра, в семь часов, улица Некрасова, Виктор Иванович, запомнили? – Ой, извините, пожалуйста, я так взволнован, повторите, пожалуйста. Белобрысый без улыбки повторяет мне, что на завтра мне назначена встреча по такому-то адресу с сотрудником органов Виктором Ивановичем. Быть строго в семь часов, без опозданий. Он явно неодобрительно повторил мне то, что сказал две минуты тому назад, а я пролопушил. Ай-яй. С первого же раза отважный разведчик обделался, как мальчишка. Да ладно, простительно, ведь такое событие! Но надо в дальнейшем быть внимательным! Я вылетаю из отдела кадров, тьфу, чёрт, чуть не забыл: “Тебя просят зайти”, – говорю я «белокурой лошадке» из гидрогеологии (она ещё не знает, что мы вместе будем учиться в разведшколе!) и мчусь по длинному коридору с портретами знаменитых геологов и горняков. Конечно, никакие оставшиеся лекции не идут мне в голову. Во мне всё поёт! Ну, надо же – Сергеев! Почему вдруг? Это же надо же такое совпадение! Приглашают в МГБ работать в разведке и дают выдуманный мной же самим псевдоним Сергеев! «Так судьба стучится в двери!» – это опять же из Пятой, – думаю я в трамвае на пути домой. Вот тебе хрен, Володька Смирнов, из параллельного десятого класса! Он поступил в училище МВД – это значит, что будет милиционером. Районное отделение милиции в лучшем случае будет возглавлять. А у меня – школа разведки! За границей буду работать! Эх, вот плохо, что у меня в школе был язык немецкий, конечно, против американцев нужен английский! Сейчас-то в Горном у меня английский, но ведь нас учат только геологические тексты читать, «тысячи» сдавать, совсем произношением не занимаемся, а тут же нужно идеальное произношение, какой-нибудь «куин инглиш» или оксфордский… Нет, ни в коем случае, наоборот, какой-нибудь техасский, фермерский… Известна история, как английский разведчик, выдававший себя за американца, погорел в немецком плену, сказав по-британски “лефтенант” вместо американского “лютенант”. Да, ладно, конечно, в разведшколе научат правильному произношению… Надо завтра же попросить нашего руководителя стрелкового кружка, Нефёдов его фамилия, чтобы дал мне возможность заниматься пистолетом не раз в неделю, а ежедневно. Да чёрт меня побери, нафиг мне это надо, ведь я же буду теперь учиться не в Горном институте, а в школе разведки, там же не только стрельба будет навскидку из обеих рук и от бедра, но и самбо, и подрывное дело, уже не говоря о радиоделе, азбуке Морзе, тайнописи, шифрах, ядах и всём остальном… От трамвая по Суворовскому до своей Красной Конницы я летел марш-броском, как пташка, напевая: Широка страна моя родная! Много в ней, лесов полей и рек! Я другой такой страны не знаю, Где так вольно дышит человек! Всюду жизнь привольна и широка, Словно Волга полная течёт! Молодым везде у нас дорога, Старикам везде у нас почёт! Но сурово брови мы насупим, Если враг захочет нас сломать! Как невесту Родину мы любим, Бережём, как ласковую мать! Какие у нас замечательные песни! Какие гордые, свободолюбивые у нас люди! И ещё очень хорошая песня: На просторах Родины чудесной, Закаляясь в битвах и труде, Мы сложили радостную песню, О великом друге и вожде! Сталин – наша слава боевая, Сталин – нашей юности полёт! С песнями борясь и побеждая, Наш народ за Сталиным идёт! Но эта песня очень торжественная, для марш-броска не годится… * * * Вадим в шинели На следующий день вечером я в своей форменной горняцкой шинели в без четверти семь был уже у назначенного дома на улице Некрасова. У парадной стояли две бабы в каких-то кацавейках, явно дворничихи этого и соседнего дама, и точили лясы. Мне нужна квартира 12-А. Я вошёл в первую парадную, поднялся на последний этаж. Чёрт, тут только квартиры 11 и 12, двенадцатой «А» нет. Прошёл мимо дворничих в следующую парадную. Здесь на первом этаже квартиры 13 и 14. На всякий случай я взлетел на последний этаж. Нет, и здесь 12-А нет. Что за чёрт. Вернулся в первую парадную. Дворничихи подозрительно смотрят на меня. На первом этаже квартиры 1 и 2. Поднялся снова и внимательно осмотрел верхний этаж. Чуда не произошло. Ни на первом, ни на последнем этаже нет секретной квартиры, хоть стенки простукивай. В смущении вышел на улицу. – Эй, студент, ты, поди, двенадцатую «А» ищешь? – вдруг окликнула меня одна из дворничих, явно татарского облика. – Так ить это моя фатера. Это ж здесь под лестницей. А чё, Виктор Иваныч-то тебе не объяснил? Я и то гляжу – новенький ты, ваши горные студенты меня знают. Иди в фатеру-то, открыто, посиди, у меня натоплено. Не смотри, что вонькё, зато тепло. Виктор Иваныч обычно минут на десять-пятнадцать задерживается. Он же на трамвае, в лейтенантах он, ему персональная машина не положена… Блядь! Провал! Засада! Дворничиха всё знает! Что делать?! Скрыться? Я же безоружный! Но тогда сорвётся свидание! Ну, погорел! С самого начала! Это уже у меня второй прокол! Откуда дворничиха-то всё знает? Да ещё, сука, при другой дворничихе языком треплет, имя-отчество секретного сотрудника называет! – Вадим? Ар – как? Абрамович? – Я резко оборачиваюсь. За мной стоит невысокий молодой человек с неприметным лицом, как и должно быть у разведчика, в тёмно-сером драповом пальто и в кепке. – Я Виктор Иванович, здравствуйте. Проходите, пожалуйста. Фатима Фаиловна, чайку мне организуй, будь ласка, я сегодня даже пообедать не успел. Ну, слава богу, не засада, с облегчением думаю я. Мы спустились по короткой лестнице в один пролёт, видимо, ведущей в подвал. Под лестницей была коричневая дверь с большой белой надписью мелом «12-А». Виктор Иванович толкнул дверь и вошёл в небольшую низкую комнату без окон с большой кроватью, столиком с двумя венскими стульями, двух-конфорочной газовой плитой и обшарпанной раковиной. Прямо тут же был туалет, отгороженный занавеской. Было жарко и сильно «вонькё» – пахло грязным пропотевшим бельём и туалетом. Мы сели на стулья около столика. Я хотел было рассказать Виктору Ивановичу о провале операции, о том, что дворничиха проболталась о нашей встрече другой дворничихе, но быстро сообразил, что сейчас этого не надо делать, потом, может быть. Виктор Иванович, извинившись, достал из кармана пальто бутерброд, завёрнутый в газету. Хозяйка налила ему в щербатую зелёную кружку холодной заварки и горячей воды, сказала, что пойдёт подметать, и оставила нас вдвоём. Виктор Иванович попросил меня рассказать о себе. Я коротко рассказал о своём происхождении, о героических революционных деяниях отца, об эвакуации со школой во время войны, о том, что сейчас занимаюсь спортивной стрельбой, что по винтовке у меня только третий разряд из-за очков, но что по пистолету я надеюсь подняться гораздо выше. У меня богатый опыт обращения с оружием: вернувшись в Ленинград из эвакуации 4 июля 1944 года (четырнадцать лет мне было тогда), завербовавшись в ремесленное училище при заводе имени Сталина, я вместе с группой других ремесленников (4, иногда 6 человек) всё лето ездил на станцию Райвола (сейчас Рощино), где мы «трофейничали» – занимались поисками и использованием брошенного оружия. У нас был «винтарь» – винтовка Мосина 1981/30 года, громадное количество патронов. Естественно, винтарь я прятал в лесу в Райволе, в Ленинград не привозил. Мы по очереди стреляли в цель так, что правое плечо к концу дня чуть не отваливалось. Потом в школе на занятиях по военному делу я с завязанными глазами разбирал и обратно собирал затвор винтовки в два раза быстрее, чем другие ребята с открытыми глазами. Гранаты Ф-1 и РГ-42 я прекрасно научился бросать в цель, у нас их было много ящиков. А вот ни одного пистолета мы так и не нашли. Но сейчас в Горном я занимаюсь стрельбой из пистолета Марголина калибра 5.6 мм в нашем стрелковом клубе. Я отлично умею разряжать унитарный «выстрел» снаряда 76 мм... Но то, что меня однажды задержали милиционеры, как диверсанта, с полным ведром различных образцов артиллерийских порохов, пулемётной лентой, патронами от противотанкового ружья, ножевым штыком и финкой с красивой наборной ручкой, и что на следующий день выручать меня из милиции в Райволу приезжал генерал Прохоров, я, из-за недостатка времени, рассказывать не стал. Сообразил также, что мне не стоит хвастаться, как я в седьмом классе на уроке математики устроил взрыв в печке, из-за чего меня вытурили из 157 школы. Я избежал серьёзных последствий только благодаря вмешательству генерала Прохорова. Тогда я чуть не поступил в Военно-морское подготовительное училище, опять же с помощью Сергея Евгеньевича, и, как дядя Коля, был бы гардемарином, но меня начальник училища капитан первого ранга Андрианов через Сергея Евгеньевича отговорил от поступления, опять же из-за плохого зрения (патрули на улицах меня бы замордовали за неотдание чести). Можно было бы ещё рассказать, как я в интернате в полночь ходил на кладбище, чтобы забрать у замерзшего мертвеца-нищего котелок в качестве доказательства, что я не боюсь покойников, но сообразил, что сейчас не время хвастаться своей храбростью. Лучше потом доказать на деле. Не рассказал я и про то, как на военных сборах при подрывании моста я проявил инициативу и военную смекалку и спас всё наше подразделение от того, чтобы наши глазные яблоки и молодые тестикулы не пришлось выковыривать из окрестных ёлок в радиусе сто метров. [Все эти эпизоды подробно описаны в моей документальной байке «О положительном влиянии алкоголя на кучность стрельбы» http://world.lib.ru/l/litinskij_w_a/alkogol-1.shtml]. В.А. Литинский. “За водой” (возвращение в Ленинград из эвакуации, июнь 1944 г.). Бумага, акварель. Жуя бутерброд и прихлёбывая чай, Виктор Иваныч слушал с большим интересом, но попросил меня остановиться поподробнее на годах в интернате во время эвакуации в Курганской области. Я рассказал, как зимой мы учились в школе вместе с деревенскими ребятами, а летом мы работали на полях, помогали колхозу выращивать богатый урожай, всё для фронта, всё для Победы, пололи и теребили лён и прочее. И какие у нас в интернате были хорошие воспитательницы, ленинградские учительницы. Виктор Иванович попросил поподробнее остановиться на моих интернатских друзьях, чем они занимаются сейчас. Ну, я рассказал, что нашу группу старшеклассников объединяла наш любимый педагог КыСанна (Екатерина Александровна) Александровская. Её племянница Маритка (Маргарита) Александровская, младше нас на год или два, наша всеобщая любовь, сейчас живёт в Москве, учится в МГУ на почвоведа. Ну, Лёша Авдышев сейчас живёт в Петрозаводске, стал известным карельским художником-графиком и поэтом. (Надо же – я в интернате рисовал лучше его! И стихи писал лучше! А вот поди ж ты!). [Посмотрите о нём здесь: http://www.gov.karelia.ru/gov/News/2008/09/0912_06.html]. Боря Радзиховский учится сейчас в Политехническом институте. Его младший брат Рома поступил в Горный, но учится не на геолога или геофизика, а на буровика, техника разведки. Володя Морев учится в военном училище. Его брат Лёня пока ещё в школе. Или уже кончил?… Екатерина Александровна Александровская и Лёша Авдышев Бывшие интернатцы – Дима Литинский, Лёша Морев, Боря Радзиховский, внизу – Рома Радзиховский. Володю Морева, который стоял справа от меня, вырезали при таможенном досмотре в аэропорту Пулково, когда я эмигрировал в Америку. Володя был в форме курсанта военного училища – фотография формы секретна. Поздравление Вадима (интернатская кличка Личина) с днём рождения. Может быть я уже в интернате проявлял себя как будущий разведчик, раз мне дали такое прозвище? – А что Вы можете сказать о Константине Паневине? – вдруг перебил меня Виктор Иванович. Ну, бля, во даёт МГБ! Откуда они про Костю-то знают?! Из-под ног подмётки рвут! – Костя Паневин не был эвакуирован с нами вместе со школой. Он был старше нас на пару лет. Он приехал позже, вероятно, его вывезли из блокированного Ленинграда по льду Ладожского озера. Его тётя, Ольга Ивановна Знаменская, была одной из наших воспитательниц. Поэтому он и оказался в нашем интернате… – Можете Вы вспомнить, что Паневин рассказывал вам о блокаде Ленинграда? – Да чего-то не особенно помню. А, вот что. На наши вопросы о блокаде он сказал: “Ну, что блокада? Чума, холера. Кошек-собак съели”. Это меня тогда поразило. У меня же мамочка в блокаде осталась… А больше подробностей не помню. – А сейчас Вы с Паневиным встречаетесь? – Да, но редко. Он иногда приходит к нам домой. – Расскажите, пожалуйста, подробнее о Роберте Радзиховском, – попросил вдруг Виктор Иванович. – Начните с интерната. Роберт? Кто это – Роберт? – на секунду задумался я. Да не было у нас Робертов... А! Это же Ромка Радзиховский! Правильно, он же на самом деле Роберт! – Ну, Роберт или Рома, как мы его на самом деле звали, был на пару лет младше нас. В возрасте 13-14 лет это заметно чувствуется. Тем не менее, Рома входил в нашу компанию старшеклассников (мы тогда, в 43 году, учились в шестом классе). Уже тогда он отличался большой рассудительностью, был очень болтлив, постоянно развивал всякие идеи о политике, о текущей войне, о том, как, по его мнению, надо было окружить и взять Берлин. Когда мы шли километр или полтора из здания интерната в нашу сельскую школу, Ромка постоянно излагал мне свои мировоззрения, я прозвал его «Тирлин-Мерлин, возьмём Берлин»… – Были ли у Роберта Радзиховского какие-нибудь антисоветские высказывания? – перебил мои воспоминания Виктор Иванович. – Да бог с Вами, Виктор Иваныч, какие у нас могли быть антисоветские высказывания?! Мы все были горячие патриоты нашей страны… Переживали отступление Красной Армии, а потом радовались победам… Нам и кинопередвижку привозили, не помню, раз или больше в месяц, документальные и другие фильмы показывали, мы сами для этого ручную динамо-машину крутили, электричества-то в селе не было… Политинформации у нас часто проводили. Газеты привозили, ну, правда, с большим опозданием. Директорша нашего интерната партийная была… В Кургане в госпитале мы выступали перед раненными бойцами, нас специально в Курган возили, я главного фашиста играл, очень всем понравилось, потом нас очень хорошо накормили и даже пирожными угощали… Так что нет, какие ещё антисоветские высказывания, ну, Вы скажете! – Ну, хорошо. Сейчас вот Вам лист бумаги, запишите, пожалуйста, всё, что Вы мне рассказали про Паневина и Радзиховского. Про интернат, чем они сейчас занимаются. Постарайтесь вспомнить как можно больше важных деталей. Начните с даты и напишите в верхней строчке: «Источник сообщает», двоеточие, и с новой строчки пишите Ваш текст. Подпишитесь Вашим псевдонимом Сергеев. Когда я через четверть часа закончил своё краткое описание, Виктор Иванович прочёл его, удовлетворённо кивнул, взглянул на свои ручные часы, и сказал, что следующая наша встреча состоится через неделю в то же время, пожал мне руку, и мы расстались. Когда я подходил к трамвайной остановке, то увидел идущего мне навстречу студента в нашей горняцкой форме. Я обернулся и заметил, что он шёл в сторону того же дома на улице Некрасова. Надо же, размышлял я по пути домой, как это эмгебешники на меня вышли с Костей и Ромой! Чего это они ими интересуются? Неужели тоже предложат работать в разведке? Хотят проверить, достаточно ли надёжные люди? Может, зря я рассказал про Костино высказывание о блокаде «Чума, холера, кошек-собак съели»? Хотя, с другой стороны, Костя вряд ли подойдёт на роль разведчика. Ну, это моё мнение, им виднее. А уж Ромка-то – какой из него разведчик?! Он, поди, из пистолета-то никогда в жизни не стрелял! Что Ф-1 («лимонка») – оборонительная, осколки на 150-200 метров, только из окопа можно бросать, а РГ-42 – наступательная, осколки метров на 25, – наверняка не знает! Гранату бросит – так тут же и обкакается! Да ещё и подорвётся, если «лимонку»! Хотя, с другой стороны, возьмите Борю Ольшевского. Он тоже из нашего интерната, а ещё раньше со мной с первого по третий класс в 158 школе учился, завербовался, как и я, в ту же ремеслуху при заводе Сталина, со мной ездил в Райволу трофейничать. Я, как обычно, негласно был старшим нашей группы из 5-6 человек, и строго следил за соблюдением правил техники безопасности, поэтому мы занимались гранатометанием только из окопов, хоть «лимонку», хоть «эргешку».. Однажды, стараясь зашвырнуть гранату подальше, Боря взял слишком большой угол возвышения, и граната, не помню, какая, ударившись в ветку близкого дерева, упала метрах в пяти от бруствера нашего окопа. Я успел гаркнуть: Ложись! Все рухнули на дно окопа, и никто из нас не пострадал. В ушах ещё пять минут звенело от такого близкого разрыва, друг друга не слышали. Потом я посмотрел, что осколок ударил в противоположную стенку нашего окопа всего сантиметрах в пяти над моей головой. А сколько наших ремесленников погибло в Ленинградской области в 1944 году при трофейничанье из-за несоблюдения элементарных правил техники безопасности! А уж скольким руки-ноги пообрывало, глаза повыбивало! А Боря тогда ничего, не обкакался, хотя и не собирался стать разведчиком. Ну, мы, правда, все слегка дрожали после взрыва, да и оглушены были… Так, может, и Ромка смог бы научиться бросать гранату? Ну, стрелять хорошо из пистолета я бы и сам мог научить его в нашем тире. Но я всё-таки полагал, что если его и возьмут в разведку в МГБ, то он принесёт гораздо больше пользы нашей стране, если будет работать не оперативным разведчиком, как я, а в каком-нибудь аналитическом отделе. Вот тут уж он будет на месте! Не голова, а Дом Советов! Во всё вникнет досконально, разложит по полочкам, конфетку сделает! Любого вражеского шпиона вычислит! Или, наоборот, отличную систему внедрения нашего агента в американское правительство придумает! Надо будет обязательно сказать об этом Виктору Ивановичу. А Костя, возможно, подойдёт и на роль оперативного разведчика. Я, правда, знал его гораздо меньше, чем Рому. Но какая-то неприятная черта в нём была. Он всегда смотрел на собеседника свысока, говорил чуть-чуть презрительно, цедил слова. Костя Паневин в Таврическом саду. Как вы считаете – годится он в оперативные разведчики? Пожалуй, да! Ну, какой из Ромки оперативный разведчик?! Зато аналитик – будьте нате! Ну, и что толку, что он взял в зубы мою финку? Стал похож на разведчика? Да бросьте вы! Справа от меня – наша всеобщая любовь Маритка, слева – её подруга Лена Боровская, справа от Ромы – Вадим Алфёров, Мариткин племянник. А слева от Лены – мой радиоприёмник «Рига». Февраль 1953 года. Так, ребята, вы как хотите, можете думать, что угодно, я своё мнение никому не навязываю, но я считаю, вот по-честному, что здесь я – чистый Штирлиц! Вы только представьте себе вместо молоточков на петлицах рунические SS! Очёчки, конечно, сходство портят… (Правда, тогда в пятидесятых ещё Штирлица не было, он много позже появился). От трамвайной остановки по Суворовскому до дома я летел под песню: На границе тучи ходят хмуро, Край суровый тишиной объят. У высоких берегов Амура Часовые Родины стоят. На траву легла роса густая, Полегли туманы глубоки. В эту ночь решили самураи Перейти границу у реки. Но разведка доложила точно, И пошёл, командою взметён, По родной тайге дальневосточной Броневой ударный батальон! Мчались танки, ветер поднимая, Наступала грозная броня! И летели наземь самураи, Под напором стали и огня! * * * Когда я через неделю подходил к знакомому дому на улице Некрасова, дворничиха Фатима, узнав меня, широко улыбнулась щербатым ртом: “Проходи, студент, погрейся, Виктор Иваныч сейчас подойдёт”. Я прошёл в жарко натопленную дворницкую. Решил раздеться, снял шинель, повесил её на гвоздь на двери. Остался только в своей красивой горняцкой форме. Вскоре пришёл мой начальник. Когда мы поздоровались за руку, Виктор Иванович, указав мне на стул, сразу взял быка за рога: – Удалось Вам на прошлой неделе повстречаться с Паневиным и Радзиховским? Вот чёрт, кто о чём, а шелудивый о бане, подумал я. Когда же он мной-то займётся? Спросить его о разведшколе? Желательно бы в Ленинграде или области, чтобы от мамочки далеко не уезжать. Да уж ладно, куда прикажут. – Нет, Виктор Иваныч, они к нам не заходили. – Я Вам рекомендую как-нибудь инициировать эти встречи. Есть у них телефоны? – У Ромы, у Роберта, есть, а у Кости, по-моему, нет, он мне никогда не звонит, редко-редко заходит на огонёк. – Пожалуйста, найдите способ встречаться с ними как можно чаще. Они нас интересуют. Нас интересуют их высказывания о политике, проводимой нашей партией, и вообще. Вы, как советский человек и патриот, и тем более, как наш секретный сотрудник, вы должны нам помогать. Так что вы можете сказать об антисоветских взглядах Радзиховского? – Да Виктор Иваныч, я же Вам в прошлый раз уже объяснял, не было у нас антисоветских взглядов! Мы все были патриотами нашей Родины! – Да нет, я не про интернат. Вы сейчас с Радзиховским Робертом встречаетесь. Он слушает враждебное радио Голоса Америки и БиБиСи. Не замечали ли Вы у него при обсуждении этих передач антисоветских высказываний? – Ха! А кто у нас, у кого есть радиоприёмник, не слушает эти вражьи голоса? Я тоже часто слушаю. Вы скажете, что Вы не слушаете, что ли? – ушёл я от прямого ответа. – Я слушаю. Мне это по штату положено быть в курсе. Но многие молодые люди могут попасться на их умело замаскированную лживую пропаганду, принять за чистую монету клевету на наш строй и на наших руководителей партии и правительства. И мы должны своевременно находить таких нестойких людей, помочь им разобраться, не дать им стать возможными врагами нашей страны, если они случайно столкнуться с настоящими шпионами и диверсантами. Вы же понимаете, что по мере построения в нашей стране социализма, империалисты будут прилагать яростные усилия для свержения нашего строя. (О! О! Ну, точно то же самое я писал в моём сочинении в восьмом классе! Обострение классовой борьбы по мере продвижения… – мелькнуло во мне). И мы, служба государственной безопасности, и Вы, как наш секретный сотрудник, должны сделать всё от нас зависящее, чтобы предотвратить и не допустить, и помочь таким нестойким людям, как Радзиховский и Паневин. Вы подтверждаете, что Радзиховский обсуждал с Вами тематику передач Голоса Америки? “Ой, гадство, они и не собираются проверять Костю и Ромку на вшивость для приёма в разведку! Идиот! Да похоже, что и меня в школу разведчиков направлять не собираются! Уй, блядство!” – мгновенно пронеслось у меня в голове. – Виктор Иваныч, я всё это отлично понимаю. Да, я, конечно, обсуждал с Радзиховским, да и с Паневиным тоже, но реже, что передают по вражьим голосам. Ну, иногда они критически высказывались о нашей политике, но и я тоже не безоговорочно со всем согласен. Иногда мы спорим по каким-то вопросам. Но это никак нельзя назвать антисоветскими высказываниями. – Вот-вот, это нас и интересует. Пожалуйста, вот сейчас и изложите, о чём вы с ними дискутировали. Начните, как всегда, с фразы «Источник сообщает», двоеточие, и подпишитесь Сергеев. У-у, ммм – мысленно застонал я. Блядство! Сергеев – не разведчик, а стукач! Дятел! Источник! Секретный сотрудник – это не разведчик, а сексот! Мне и раньше, аж с интерната, где мы, хоть и не «ботали по фене», но, как и в любом детском доме, пересыпали свою речь блатными словами, слово сексот не нравилось – по созвучию оно мне напоминало какой-то извращённый секс, жополизество, что ли, или хуесосетство. А теперь я сам сексот – секретный доносчик, а не разведчик! Ой, влип! Вот так судьба стучится в двери, да не в те! Этот ещё тут Бетховен сраный – разведка, капитан Сергеев! Тьфу, блядь! В этот раз я долго корпел над своим сочинением о беседах с этими двумя мудаками по поводу Голоса Америки и БиБиСи, стараясь изобразить наши споры как-нибудь помягче, чтобы не замарать пацанов антисоветчиной. Виктор Иванович прочёл и выразил некоторое сомнение в моей искренности. Следующую встречу он назначил через две недели, настоятельно попросив меня встретиться с Паневиным и Радзиховским. Ой, бляха, хорошо хоть я не спросил его о школе разведчиков! Представляю, как хохотали бы над его рассказом про мой вопрос его сотрудники-эмгебешники, если бы я его спросил! А эти болтуны-засранцы Костя и Ромка! Раз без всякого моего упоминания о них этот Иваныч сразу спросил о их антисоветских высказываниях, то значит, кто-то на них уже стучит! Возможно, что это кто-то из бывших наших интернатцев, раз он сразу спросил, что Костя говорил о блокаде. А про Голос Америки и БиБиСи? Он же не спросил, а совершенно утвердительно сказал, что я эти передачи с Ромкой обсуждаю! Потребовал подтверждения! Значит, на них какой-то дятел стучит также и сейчас, болтуны хуевы! И этот их дятел вывел МГБ на меня! Ну, точно этот кто-то – из наших интернатских, раз знает всех нас троих! И началась моя тяжёлая, позорная жизнь стукача. Костя приходил к нам с мамочкой на улицу Красной Конницы, дом 22, квартира 9, довольно редко. Конечно, нёс антисоветчину, почерпнутую из вражьих голосов. Рома приходил к нам гораздо чаще. Нёс тоже. Однажды мамочка резко его оборвала, потребовала, чтобы в нашем доме он так не смел говорить. Рома месяц не появлялся у нас. Потом опять возобновил посещения. Конечно, никакие они не враги народа и не антисоветчики, просто болтуны. Но как мне-то приходилось выкручиваться, смягчая их понос! Безусловно, Виктор Иваныч слушал вражьи голоса и был в курсе дела их тематики на прошлой неделе. И мне он задавал конкретные вопросы, как комментировали наши поднадзорные ту или иную тему радиопередач. Поэтому мне приходилось описывать, что именно Радзиховский или Паневин обсуждали со мной, но так, чтобы они не выглядели антисоветчиками. Не получая от меня существенной информации, Виктор Иванович сократил наши встречи до одного раза в месяц. Потом его сменил другой сотрудник, пожилой. Николай Семёныч или Сергей Степаныч, не помню. Пару раз он приходил в дворницкую, заметно поддавшим. Понимая, что от него идёт сильный перегарный выхлоп, он объяснял мне, что работа у него очень тяжёлая, многочасовые силовые допросы антисоветчиков, приходится расслабляться рюмкой-другой для поддержания тонуса. Это что же творится в нашей стране? Если из-за двух молодых болтунов-засранцев МГБ содержит специального сотрудника или сотрудников, допрашивающих двух сексотов (меня и ещё кого-то второго из нашего интерната) о том, что несут эти трепачи, то, значит, сколько же дятлов по всей стране?! Значит, те пять студентов, которые в тот злополучный день (Бетховен хренов!) ждали приёма перед отделом кадров, тоже были завербованы в стукачи? Идиот! В разведшколе мы все будем учиться! Размечтался! Ну, кретин! Это что же – значит, в каждой нашей группе геологоразведочного факультета есть свой дятел? Я раньше, ещё в интернате, слышал о существовании многочисленных сексотов-осведомителей в тюрьмах, стучащих «куму» (тюремная романтика весьма характерна для детских домов). Мамочка рассказывала, что её вызывали году в тридцать седьмом или восьмом в райотдел НКВД, допрашивали по поводу её главного бухгалтера, которого потом выпустили через месяц со сломанным носом и рёбрами. Её тогда вербовали в осведомители, но она ухитрилась отвертеться, прикинувшись дурой. Ёченьки! Если меня допрашивают раз в две недели (потом, слава Богу, раз в месяц), что именно слушали по вражьим голосам эти два болтуна, вместо того, чтобы готовить из меня разведчика, то каков же общий размах стукачества? И сколько же сотрудников госбезопасности по всей стране занимаются этой ерундовой гнусностью, вместо того, чтобы ловить настоящих шпионов? (Ну, для них-то это не ерунда, а защита Отечества!). Интересно, а кто же из наших студентов стучит в нашей группе РФ-48? Раз я сам сексот (тьфу, слово-то какое мерзкое!), то, наверняка, Виктор Иваныч (или кто там его замещает) требует от сексота, обслуживающего нашу группу, освещать высказывания Литинского самым подробным образом – для проверки, не высказывает ли сам Литинский антисоветские взгляды, наслушавшись вражьих голосов. Ну, надеюсь, обо мне никаких порочащих сведений дятел нашей группы не пишет Виктору Иванычу в бумаге, начинающейся со слов «Источник сообщает», двоеточие? Я-то патриот нашей Родины, и в мыслях у меня никакой антисоветчины нет, а уж что там несут вражьи радиоголоса, так я же ни с кем в институте эту хренотень не обсуждаю, некогда… Пожалуй, эти мысли и были моими первыми соображениями, что не всё так прекрасно в датском королевстве… Знает ли товарищ Сталин, как перегибают палку его верные соратники по госбезопасности? Пустозвонами занимаются… Нет, наверняка не только пустозвонами, наверняка есть и шпионы, но в моём-то случае… Да нет, наверное, Сталин не знает… Когда приближался день очередной встречи с Виктором Иванычем или с его заменителями, меня мутило уже с вечера, к утру чуть понос не пробирал… Какая гнусность… И ведь Ромке или Косте не скажешь, что я стучу на них, чтобы они прекратили болтать, что кто-то ещё, наверняка, докладывает об их высказываниях… Виктор Иваныч на второй или третьей встрече предупредил меня, чтобы я как-нибудь ненароком не дал понять ребятам, что они под колпаком. Более того, он без обиняков предупредил меня, чтобы я всегда помнил, что я дал подписку о неразглашении… Если я им скажу, то они же, болтуны, могут кому-нибудь брякнуть, что кто-то на них стучит. Так ведь это уже будет прямым разглашением гостайны с моей стороны… Статью могут навесить… А кто же, интересно, стучит в нашей группе обо всех наших студентах? [В 1967 году я и директор НИИ Геологии Арктики Б.В. Ткаченко в качестве членов комиссии Министерства геологии проводили в Магадане инспекцию геологических и геофизических материалов Северо-Восточного геологического управления. Мы с ним очень подружились, проживая в соседних номерах гостиницы в течение недели, и все вечера проводили вместе в его «люксе». Борис Васильевич предупредил меня, что все мои рассказы в нашей 68-й комнате о том, что накануне передавали вражьи голоса, становятся на следующий день известны ему и нашему куратору из райотдела КГБ. “ Кто стучит?! Лидка Вожакова?!” – вскричал я. “Ну, Вы же понимаете, что я не могу ответить на Ваш вопрос. Так что, Вадим Арпадович, единственно, что могу сказать – Вы не очень-то”. Директор НИИГА Б.В. Ткаченко Магадан, 1967 г. Б.В. Ткаченко справа, начальник Корякской экспедиции НИИГА Б.Х. Егиазаров (проездом в Магадане) в центре и автор (слева). В нашей небольшой тесно заставленной столами 68-й комнате сидело шесть человек. Предположим, что не в каждой комнате сидело по стукачу, а хотя бы в каждой третьей. Это сколько же стукачей могло быть в нашем институте?! А в других институтах? А на заводах? А во всём Ленинграде? А в других городах и весях?! Ужас, если задуматься!] * * * …А тут ещё с конца первого курса всё чаше в газетах и по радио заговорили о безродных космополитах. Ну, всем понятно, что об евреях, так как упоминали еврейские фамилии. Вредят они и клевещут. Твою мать, этого нам только не хватало! Дальше – больше. Еврейский антифашистский комитет был формально распущен и закрыт «как центр антисоветской пропаганды». В начале 1949 года было арестовано несколько десятков членов этого самого комитета. Они были обвинены в нелояльности, буржуазном национализме, космополитизме, планировании создать еврейскую республику в Крыму, чтобы служить американским интересам. Надо же! Это же ведь не клуб пикейных жилетов, а антифашистский комитет! Анти фашистский! А на самом деле – вовсе даже наоборот! Ромка в это категорически не верит. Но ведь в «Правде» же написано! Не будут же в «Правде» выдумывать… Для чего это надо? Значит, это всё было! А почему, действительно, не могли их завербовать американские еврейские организации, как они… «Джойнт» называется… Но, конечно, про Ромкины сомнения я Викторам Иванычам не рассказывал, а то Ромку тоже в безродные запишут. Рома считает, что эта компания направлена на разжигание антисемитизма в народе. Какие глупости. Кому это надо. Сколько еврейских фамилий среди ближайших соратников Ленина. Куда уж далеко ходить – именем Кагановича Московское метро называется! А русских партийных кличек у старых большевиков-евреев ещё больше: Каменев – это вовсе даже Розенфельд Лев Борисович, Зиновьев – это Радомысльский, и даже ещё того хуже – Апфельбаум, и не Григорий, а вовсе даже то ли Евсей, то ли Овсей-Гирш Аронович. И куча других. Правда, их истинные еврейские фамилии и имена советский народ узнал только после разоблачения троцкистско-бухаринских шпионов и предателей в 38 году. Но я не чувствовал заметного антисемитизма в своём окружении. Ну, в нашем придворном магазине на Красной Коннице толстую кассиршу Софу однажды при мне покупательница обозвала жидовкой проклятой, за то, что Софа её крупно обсчитала. Так и меня Софа неоднократно обсчитывала. У меня же и мыслей не было связать обсчитывание с её национальностью. Все кассирши обсчитывают, исконно-посконно-сермяжная Дуся в нашем магазине – точно так же, если ещё и не больше. А как же. Работа ж у них такая. Ошибаются. Правда, в большинстве случаев в свою ползу. Кассовые аппараты далеко не во всех магазинах были, в большинстве случаев обыкновенные счёты. (Вот моя мамочка, бухгалтер, как лихо на счётах считала! Я однажды принёс домой арифмометр «Железный Феликс», и мы устроили соревнование – кто быстрее – я на «Феликсе» или мамочка на счётах. Ну, конечно, соревновались не на сложение-вычитание, тут меня мамочка, конечно, забивала, а на умножение и деление. Так она от меня не отставала!). В наших интернатах (я был в трёх – в Ярославской области и в двух в Курганской) тоже никакого антисемитизма не было. Был в моём втором интернате мальчик из первого или второго класса. Додиком его звали, по прозвищу Зассыха. Писался он ночью. Каждую ночь. Что мы только не делали. Всё равно. От соломенного матраса вонь идёт. Так кто-то из старших ребят придумал выход – вытащили у Додика из чемодана фотокарточку его мамы и положили ему под простыню. Следили, чтобы он ночью её не вынул. Ура! Сработало! Впервые не обоссался! Правда, всю ночь не сомкнул глаз – сам утром признался. А на вторую ночь не выдержал – заснул и написал на любимую маму! Слёз было утром! Рыдал, как недорезанный поросёнок, прямо бился головой об стенку! Народ махнул рукой. Потом его куда-то перевели спать в другое место. В какой-то тёмный чулан. Но никому и в голову не приходило упрекнуть его в еврействе, хотя многие, наверное, догадывались. А вот другой был случай. Тоже во втором интернате. Тоже с младшеклассником. Каждую ночь, когда все уже спали, он садился на койке и начинал мерно, но быстро раскачиваться взад-вперёд и вполголоса что-то бормотать. Койка скрипела, и кто-нибудь просыпался. “Эй, ты! Ты чего? Спи, давай!” Мальчик ложился, а потом снова начинал качаться и бормотать. И так каждую ночь. Мы решили, что он лунатик. Рассказали интернатской медсестре. Она, после разговора с ним с пристрастием, доложила нам, что мальчик верит в бога и молится по ночам. Так и ладно. Жалко, что ли, раз дурак и верит в несуществующего бога. Пожалуйста, пусть молитвы шепчет и крестится, а зачем же раскачиваться, койкой скрипеть? Нет, тут что-то нечисто, лунатик он. Ну, да хрен с ним, решили мы. А потом вскоре за ним приехал отец, толстый, хорошо одетый, с характерным носом – ну, тут всем стало ясно, что раз носатый и хорошо одетый, то значит мальчик – еврей-лунатик. Отец забрал его из интерната, и они уехали, кажется, в Казахстан. Это был один из очень редких случаев, когда родители забирали детей из интерната. Ленинград-то был в блокаде. Но ещё перед самым окружением города приехал отец одного моего одноклассника (мы тогда, в сорок первом году, закончили третий класс), Вити Зайцева. Это ещё в Ярославской области было, в первом интернате. И забрал его в Ленинград. И зря. В декабре или в январе Витю нашли на улице мёртвым с вырезанными филейными частями. Голод же был страшный. А на рынке иногда продавали мясо, мамочка потом рассказывала. Так что в интернатах у нас среди детей антисемитизма не было. Из второго интерната мне особенно запомнилась наш воспитатель Любовь Андреевна Слоним. По характерному лицу можно было догадаться, что она еврейка. Прозвище у неё было Моргала. Потому, что у неё был нервный тик одного глаза. Как мы её любили! Каждый-каждый вечер Любовь Андреевна садилась по очереди на край койки кого-нибудь из нас, старшеклассников (четвёртый-пятый классы), и рассказывала. Спали мы в большой-большой комнате, девочки в одной стороне, мальчики в другой. Коек, наверное, двадцать. И понеслось… Тут тебе и «Айвенго» на десять вечеров, и «Война и мир» на двадцать, и «Дети капитана Гранта», и «Мюнхгаузен», и «Гамлет», и «Граф Монте-Кристо», и… и… Короче – вся классика! Как у Моргалы это всё в башке умещалось – уму не постижимо! Так что и с этой стороны у нас антисемитизмом не пахло. Был у меня после третьего курса случай, косвенно связанный с еврейством. Это когда я был на первой производственной практике в Восточной Сибири, в Иркутской области, на Рудногорском железорудном месторождении. Я там один делал магнитную съёмку. В качестве помощника-записатора у меня была туземная девушка Аня. А недалеко от наших с ней двух маленьких палаток был большой бревенчатый сруб – бывшее помещение для бурового станка, в котором жили работяги – буровики. Так вот они решили, что я еврей, так как Аня им сказала, что я не матерюсь и что я вежливый и культурный. Аня с ними спорила, что нет, и буровики сказали, что они напоят меня «до усрачки», снимут с меня штаны и узнают точно, еврей я или нет. Аня меня предупредила, чтобы я много не пил – всё равно мне сибиряков не перепить. И я смело пошёл на эту пьянку – «предупреждён, значит вооружён». Ну, в итоге я их всех перепил, а потом вместе с Аней спасал, чтобы они не захлебнулись в собственной блевотине. После чего все буровики на месторождении признали меня за исконно-посконного русского человека [Этот эпизод и другой, как я на Аню заматерился, подробно описаны в моей докубайке «О положительном влиянии алкоголя на кучность стрельбы»]. Но это отнюдь не свидетельство антисемитизма простых советских людей, а просто проявление здорового любопытства, раз я не матерюсь и такой вежливый и культурный. Ну, вот сейчас в Горном – да ничего подобного! Ну, Маркоша Столпнер – конечно, еврей, по роже видно. А Дима Парижер? А Феликс Ягудин? А Лёва Цывьян? А Витька Маньковский? А хрен их знает, на лбу у них не написано, и фамилии у них не Рабинович и не Кацман. Никто и не интересовался. Так, дальше. Ну, Юрка Гурвич, ну, Лёня Марморштейн – ну, по роже и по фамилии видно, что евреи, но кто это брал в голову? Гурвич, так тот вообще в совсекретной группе радиоактивных методов разведки учился – для поисков месторождений урана, хоть и откровенный еврей. Надо, конечно, их самих спросить – Маркони, Юрку, Лёню (они ещё до сих пор живые, остальные-то уже померли) – чувствовали ли они антисемитизм по отношении к ним в Горном институте. Думаю, что нет. А ещё на первом курсе, в самом конце, весной сорок девятого, арестовали нашего профессора Михал Михалыча Тетяева, «Общую геологию» нам читал. Куча народа на его лекции собиралась в самой большой нашей аудитории, которая амфитеатром. И не только студенты. А в Университете арестовали профессора Эдельштейна. Ну, этот, правда, еврей. Говорят, и во ВСЕГЕИ – это Всесоюзный Геологический Институт у нас тут, в Ленинграде – нескольких видных геологов тоже посадили. Продали они кому-то наши урановые месторождения, говорили. Но в газетах об этом не было. И совсем это был не еврейский заговор, большинство русских геологов. Ну, в простой-то заговор наших геологов, тут уж, позвольте, и я не поверю, хотя бы даже «Правда» напечатала. Так ведь и не напечатала же. Нафиг старому Мих Миху наши месторождения продавать! Хотя, говорили, что он в Бельгии в университете учился. Могли тогда завербовать… Ой, какие глупости в голову лезут! Он же ещё до революции там учился!… Идиот! (Это я идиот!). Тогда об уране и понятия не имели! [Подробно дело шпионов-геологов описано в докубайке «О влиянии алкоголя…»]. Курсе на четвёртом или на пятом, не помню точно, Викторы Иванычи и Степан Петровичи от меня постепенно отвалили – ну, что, и им тоже тягостно из меня всякую хренотень высасывать – ценной-то информации никакой нет, про Костю – вообще заглохло, про Ромку – информация, из которой шубы не сошьёшь. Да потом он реже стал к нам заходить, занятия в Горном серьёзные. Викторы Иванычи настаивают – инициируйте, а как его инициировать? Приходи, вчера за ягодами ездили, мама, мол, пирог с брусникой испекла? А потом вдруг 13 января 1953 года, это уже на пятом курсе: “Подлые шпионы и убийцы под маской профессоров-врачей”! Сообщение об аресте врачей и подробности «заговора» появились в статье без подписи, опубликованной в «Правде». Статья, как и правительственное сообщение, делала упор на сионистский характер дела: “Большинство участников террористической группы – Вовси, Б. Коган, Фельдман, Гринштейн, Этингер и другие – были куплены американской разведкой. Они были завербованы филиалом американской разведки – международной еврейской буржуазно-националистической организацией «Джойнт». Грязное лицо этой шпионской сионистской организации, прикрывающей свою подлую деятельность под маской благотворительности, полностью разоблачено”. Далее действия большинства арестованных увязывались с идеологией сионизма и возводились к уже фигурировавшему в деле Еврейского Антифашистского комитета С. М. Михоэлсу. Самое страшное – эти врачи под видом лечения собирались отравить наших вождей. Героем, изобличившим убийц в белых халатах, была врач Лидия Тимашук, обращавшаяся в ЦК с жалобами на неправильное лечение Жданова еще в 1948 году. За помощь в разоблачении трижды проклятых врачей-убийц она была награждена орденом Ленина. Рома с самого начала просто плевался, когда мы с ним однажды на улице у стенда газеты «Правда» обсуждали врачей-вредителей. Категорически не верил! А я колебался. Не верить было нельзя – это же не слухи, а на первой странице «Правды» напечатано! Не может же быть, что ошибка. С этим же не шутят. Враждебное нам капиталистическое окружение никто не отменял, я же об этом писал еще в школе. Это же понятно, что классовая борьба по мере продвижения, естественно, должна обостряться! Мы же для трудящихся всего мира, как факел в ночи! Горького же врачи убили! Ещё в тридцать восьмом году процесс был, никто же тогда не спорил! Ну, слава богу, меня уже Викторы Степанычи таскать на допросы перестали, а то пришлось бы чёрт-те знает как изворачиваться, докладывая, как Ромка это сообщение воспринял. А потом пришёл март 1953 года. Мы уже дипломные работы писали. Вдруг утром 4 марта Левитан загробным голосом: “Говорит Москва! Работают все радиостанции Советского Союза… Извещение о болезни товарища Сталина… Дыхание Чейна-Стокса”… Вся страна замерла в тревоге… Мы с мамочкой до полночи не спали… А на следующий день снова убитый голос Левитана, с нагнетанием трагедии: “От Центрального Комитета коммунистической партии Советского Союза, Совета Министров Союза ССР и Президиума Верховного Совета ССР. Ко всем членам партии, ко всем трудящимся Советского Союза. Дорогие товарищи и друзья! Центральный Комитет Коммунистической партии Советского Союза, Совет Министров СССР и Президиум Верховного Совета СССР с чувством великой скорби извещают партию и всех трудящихся Советского Союза, что 5 марта в 9 час. 50 минут вечера после тяжелой болезни скончался Председатель Совета Министров Союза ССР и. Секретарь Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза Иосиф Виссарионович СТАЛИН. Перестало биться сердце соратника и гениального продолжателя дела Ленина, мудрого вождя и учителя Коммунистической партии и советского народа – Иосифа Виссарионовича СТАЛИНА. Имя СТАЛИНА бесконечно дорого для нашей партии, для советского народа, для трудящихся всего мира. Вместе с Лениным товарищ СТАЛИН создал могучую партию коммунистов, воспитал и закалил ее; вместе с Лениным товарищ СТАЛИН был вдохновителем и вождем Великой Октябрьской социалистической революции, основателем первого в мире социалистического государства. Продолжая бессмертное дело Ленина, товарищ СТАЛИН привел советский народ к всемирно-исторической победе социализма в нашей стране. Товарищ СТАЛИН привел нашу страну к победе над фашизмом во второй мировой войне, что коренным образом изменило всю международную обстановку. Товарищ СТАЛИН вооружил партию и весь народ великой и ясной программой строительства коммунизма в СССР. Смерть товарища СТАЛИНА, отдавшего всю свою жизнь беззаветному служению великому делу коммунизма, является тягчайшей утратой для партии, трудящихся Советской страны и всего мира. Весть о кончине товарища СТАЛИНА глубокой болью отзовется в сердцах рабочих, колхозников, интеллигентов и всех трудящихся нашей Родины, в сердцах воинов нашей доблестной Армии и Военно-Морского Флота, в сердцах миллионов трудящихся во всех странах мира”. По всей нашей великой стране прокатился стон… Как же будем жить дальше?! Всё в нашей стране, все наши грандиозные достижения, победа в Великой Отечественной войне, Великие стройки коммунизма, лесополосы – всё только под руководством товарища Сталина, всё связано с его именем… Особенно горько и тревожно было, что умер гениальный полководец всех времён и народов. Не дай бог, капиталисты на нас, пользуясь его смертью, нападут! Тогда вообще кранты... Мамочка мне ещё раньше говорила: “Димулька, ты понимаешь, что ОН – ГЕНИЙ!” Кто же нас поведёт дальше? Никого же нет даже близкого к нему! Маленков? Хрущёв? Берия? Ой, не смешите! [Если есть время – посмотрите кинофильм «Борьба за власть после смерти Сталина» здесь: http://intv.ru/view/?film_id=67499 ] Когда по радио сообщили, что прощание с телом товарища Сталина состоится в Колонном зале Дома Союзов, а похороны назначены на 9 марта, мы, дипломники, писали свои дипломные проекты в спецаудитории первого отдела Горного института. Мой диплом был совершенно секретным (тогда, впрочем, почти всё было секретным). Я проектировал гравиметрическую съёмку на Таймырской низменности, там, где мы, четверо студентов из нашей группы, проходили летом 1952 года преддипломную практику в экспедиции Н-52 НИИ Геологии Арктики. Руководил экспедицией лауреат Сталинской премии, изобретатель первого советского гравиметра Николай Николаевич Самсонов. Экспедицию постигла неудача – вертолёт Ми-1, первый вертолёт, выделенный лично Сталиным для народного хозяйства именно нам, – разбился при полёте над оврагом прямо на база экспедиции на берегу Пясины. Тогда ещё ни у кого не было представления о том, что над оврагом «воздушная подушка» проваливается. Поэтому гравиметрическая съёмка Таймырской низменности сорвалась, мы смогли тогда только разбить опорную гравиметрическую сеть на самолётах Ан-2. [Подробно об этом смотри в докубайке «Обыск и допросы (Самсонов. Якир. Буковский)» http://world.lib.ru/l/litinskij_w_a/obyskidoprosy.shtml]. И вот я заново проектировал эту съёмку, уже в более детальном масштабе, с применением и других геофизических методов. Радиоприёмник в нашей дипломке был включён, и когда мы услышали о прощании с товарищем Сталиным, я кликнул клич: “Я еду в Москву. Кто со мной?” Я сейчас помню только двоих, примкнувших ко мне: Генку Тузикова, моего главного друга, и Серёгу Картавцева. Вероятно, их было больше, как минимум ещё два человека. Договорились смотаться домой и встретиться вечером на Московском вокзале. Билеты на ночной поезд мы приобрели самыми последними. Как потом оказалось, наш поезд был тоже самым последним, потом дорога на Москву была закрыта. Сидячих мест нам не досталось – вагон уже был забит «под завязку», наверняка, половина была безбилетников. Мы еле протиснулись дальше тамбура. Стояли, тесно прижавшись друг к другу. Воняло грязными телами, дышать было тяжело, но окна почему-то открыть не сумели. О проникновении в туалет не было и речи. Кто-то скулил, что ему очень надо. “Ссы в штаны! Ты же видишь, что невозможно!” – раздражённо ответили ему. “Да мне по большому…” – “Ну, тогда сри!” [Сейчас я думаю: Хорошо, что тогда у меня мочевой пузырь был на два литра! А что бы я делал со своими теперешними ста граммами? Единственное утешение, что теперь бы я не поехал прощаться с Вождём]. Рано утром восьмого марта мы приехали в Москву и отправились на улицу Герцена, 22, где жили Маритка с другой тётей, МарьСанной, старшей сестрой КыСанны. К нам, пятерым (?) ленинградским горнякам в форме присоединились Маритка и её двоюродный брат, тоже студент, Вадим Алфёров. Кажется, с нами была и Мариткина подруга Лена Боровская. Без них мы бы, конечно, пробраться к Дому Союзов по малограмотности не смогли. Центр Москвы был окружён, как говорили, двенадцатью кольцами грузовиков-«Студебеккеров» с солдатами. Народ валил к центру отовсюду. Похороны Вождя вылилась в трагедию, намного более тяжёлую, чем знаменитая Ордынка во время коронации Николая Второго. Вот что писал о тех днях в своей книге «Триумф и трагедия» Дмитрий Волкогонов: “Усопший вождь остался верен себе: и мертвый он не мог допустить, чтобы жертвенник был пуст. Скопление народа было столь велико, что в нескольких местах на улицах Москвы возникали ужасные давки, унесшие немало человеческих жизней”. Участвовать в похоронах своего любимого вождя хотели миллионы. Вот как описываются на интернете прошлые события тех дней: “На многих улицах разыгрывались настоящие трагедии. Давка была такой сильной, что людей просто вжимали в стены домов. Обрушивались заборы, ломались ворота, разбивались витрины магазинов. Люди забирались на железные фонарные столбы и, не удержавшись, падали оттуда, чтобы уже никогда не подняться. Некоторые поднимались над толпой и ползли по головам, как это делали во время Ходынской давки, некоторые в отчаянии, наоборот, пытались пролезть под грузовиками, но их туда не пускали, они в изнеможении валились на асфальт и не могли уже больше подняться. По ним топтались напиравшие сзади. Толпу качало волнами то в одну сторону, то в другую. В этой давке гибли не только люди, но и лошади, на которых сидели милиционеры”. До этого события я был в Москве, наверное, всего пару раз, и поэтому Москву, по-настоящему, совершенно не знал. Так что, к сожалению, не могу рассказать, каким маршрутом нас вёл Вадимка к Пушкинской улице, к Колонному залу Дому Союзов. Он этот район знал великолепно, поэтому мы пробирались то по чердакам, то по крышам, то по подвалам. Но ближе к центру мы были вынуждены влиться в толпу. И вот здесь началось самое страшное. Толпа стала неуправляемой, жила своей собственной жизнью. Мы были сжаты и двигались то быстро, то совсем медленно. Я часто для интереса поджимал ноги и висел, сдавленный, так, что невозможно было иногда вздохнуть, в то время, как толпа несла меня дальше. Вдруг, после остановки, толпа начинала медленно, а потом быстрее раскачиваться. А потом раскачивание могло переходить в наклон – вот это было самое страшное! Мы все оказывались наклонёнными в одну стороны градусов на тридцать! Потом медленно распрямлялись и ещё более глубоко наклонялись в противоположную сторону! И что я сам испытал – на моё плечо больно наступил и задел меня по уху ногой бежавший по людям парень, нелепо наклонявшийся, падавший, хватавшийся за головы, пытаясь подняться, потом он как-то исчез, свалился на землю, наверное. Вот тут-то его, наверняка, затоптали. Нас придвинуло к трём или четырём «Студебеккерам», полностью перегородившим какую-то улицу. Люди, притиснутые вплотную к грузовикам, чтобы не быть раздавленными о борта, пытались вскарабкаться в кузова машин. Солдаты в грузовиках не позволяли им этого, только поднимали за руки молодых женщин. Естественно, часть людей толпа выдавливала в промежутки между «Студебеккерами», шириной, наверное, метров в пять. В этих промежутках между машинами стояли солдаты, взявшись под руки. И вот рядом с нами толпа смяла солдат, повалила их на землю, и хлынула в этот промежуток, спотыкаясь на лежавших и падая на них! И тут обезумевший офицерик в кузове забарабанил кулаком по крыше кабины «Студебеккера» и заорал: “Сидоренко (Иваненко или Петренко) – сдай назад!” Сидоренко (Иваненко или Петренко) взревел двигателем, врубил заднюю, и… Жуткие, непереносимые вопли раздавленных!! Толпа мгновенно выдавила нас в образовавшийся промежуток впереди этого «Студебеккера», солдаты, охранявшие этот промежуток, отхлынули, и мы оказались за этим автомобильным заграждением в полупустой улице! Сидоренко, наверное, сдал вперёд, и снова раздавил выдавленных, но мы уже это не видели. Наша часть выжатой толпы распалась на разбегающихся, как тараканы, людей, и мы, не оглядываясь, чтобы не терять не секунды, кинулись бежать до следующего оцепления!... Этот страшный эпизод и вой раздавленных остался в моей памяти навсегда… Как мы преодолевали последующие заграждения, и сколько их было, я не помню. Это были безумные скачки с препятствиями. Но уже такой страшной толпы, живущей своей собственной жизнью, здесь не было. Дальше я помню, что мы оказались, по-видимому, перед последним перед Домом Союзов препятствием – шеренгой старших офицеров в серых папахах, перегородивших улицу, взявшись под руки. Перед ними Броуновским движением свободно перемещались всего лишь несколько десятков человек. Изредка появлялись группы в пять-десять человек, пропущенные каким-то образом через кольца оцеплений. Над некоторыми из них возвышался портрет Сталина в траурной рамке, некоторые тащили венок с красно-чёрными лентами. Руководитель такой группы с траурной повязкой на рукаве подходил к полковникам, разговаривал с ними, полковники размыкались, пропускали группу и потом смыкались снова. О, чёрт! Конечно, мы сейчас прорвёмся! Ух ты, как это я не сообразил заранее сделать и надеть чёрно-красную повязку на рукав! Сейчас построю в шеренгу нашу группу (человека два или три мы потеряли, в том числе и Вадимку), подойду к полковникам и скажу: “Товарищи полковники, мы, группа студентов Ленинградского горного института [а мы же все в форменных шинелях и шапках с молоточками!], специально приехали проститься с товарищем Сталиным…” Я тогда уже знал за собой способность внушать и убеждать. [Через десять лет главный геофизик Геофизического Главка Министерства Геологии Л. В. Петров скажет мне: “Я поражён Вашей способностью убеждать Всеволода Владимировича (Федынского, начальника Главка – главного геофизика СССР) в ситуациях, совершенно безнадёжных для других”. Однажды, правда, мне пришлось стукнуть по столу кулаком и рявкнуть на Громовержца для пущего убеждения. Федынский спустился с Олимпа и дал мне две минуты для ответа, а Деминицкая засеменила в туалет (смотрите мою докубайку «О положительном влиянии алкоголя…»)]. Так что сто процентов, что мы бы прошли в Колонный зал. Но Проведение решило иначе... Советские люди в горе… Фото из фонда РИА Новости У Колонного Зала Дома Союзов. Фото из фонда РИА Новости. …Вдруг перед нами появилась старушка (все женщины старше сорока казались мне тогда старушками). Чёрный воротник из крашеного кролика её бедного красноватого пальтишка был наполовину оторван. На пальтишке болталась только одна нижняя пуговица. На голове не было ни шапки, ни платка. Потные седые волосёнки прилипли к голове. И в довершение к её портрету – на одной ноге у неё был обут немодный чёрный резиновый ботик на среднем каблуке, а вторая нога была только в разорванном чёрном чулке. Тем не менее, выражение лица у перекошенной старушки было самое победоносное и сияющее: “Мальчики! Я же по третьему разу пробиваюсь! Я уже два раза в гробу его видела, чтоб его черти взяли!!” В гробу я его не видел. А Генка Туз видел. Фото из фонда РИА Новости. Я вздрогнул от такого кощунства и посмотрел на нас. У двоих на шинелях не хватало по несколько пуговиц, посмотрел у себя – тоже нет пары пуговиц. Хорошо, хоть не с мясом выдраны. Кто-то сказал мне, что у меня оторван хлястик на шинели. У нас были красные, в поту, возбуждённые, радостные рожи. Почувствовал, что и у меня рот до ушей от радости, что мы у цели. И тут вдруг страшная усталость навалилась на меня. – Ребята, посмотрите на себя. Мы приехали из Ленинграда и пришли сюда, чтобы проститься с величайшим из людей. Посмотрите на себя. Посмотрите на эту радостную бабушку. Как хотите. Это недостойно. Я не могу. Я ухожу. Видимо, и тут моя способность убеждать сработала, несмотря на то, что мы уже почти достигли цели. Маритка взяла меня под руку, уткнулась лицом мне в плечо и тихонько заплакала. Мы медленно пошли в обратном направлении. Остатки нашей группы потянулись за нами. Путь к дому на улице Герцена занял гораздо меньше времени – обратно пропускали беспрепятственно. Я, естественно, остался ночевать у МарьСанны и Маритки. Серёга Картавцев – тоже. Кто-то отправился навестить московских родственников. Генка Тузиков поехал на Ленинградский вокзал – поезда из Москвы шли без перебоев, а в Москву, как говорили, движение было закрыто. Генке повезло. Около девяти или десяти часов в зале ожидания появилась женщина с мегафоном: “Товарищи, кто желает проститься с Иосифом Виссарионовичем, пройдите, пожалуйста, со мной. На площади нас ждёт автобус”. Геннадий Тузиков (слева) и Вадим Алфёров. Сергей Картавцев, автор и Маритка. На следующее утро, девятого марта, Маритка, Лена Боровская и Вадимка повели нас в Университет – благо совсем недалеко. Какая-то самая большая аудитория с высокими окнами была заполнена студентами и преподавателями. По радио велась трансляция похорон. На пять минут остановились в полдень поезда и заводские станки, три минуты истошно выли фабричные гудки, поезда и пароходы. Сталина вынесли из Колонного зала за два часа до похорон и установили на помост перед Мавзолеем. На весь мир транслировали с Красной площади выступления Георгия Максимилиановича Маленкова, Лаврентия Павловича Берия и Вячеслава Михайловича Молотова. Мне больше всех понравилась прощальная речь Берии своей искренностью. Остальные мямлили как-то скучно. У меня по лицу непрерывно катились слёзы, но я их не стеснялся. [Я, вообще-то, как говорит моя нынешняя жена Лена, “Очень сентиментальный человек. Хотя и жестокий”. Правильно. Я могу оплакивать судьбу мультяшного утёнка Тима (шучу), но если какой-нибудь бандит – негр, мексиканец или даже белый (что маловероятно) – влезет в наш дом – пристрелю и сделаю контрольный выстрел в голову без малейших колебаний. Слава Богу, четыре пистолета по всему нашему дому в разных местах рассованы. Единственная забота в этот момент будет, как пристрелить так, чтобы карпет (ковролин, по-русски?) кровью не загадить. Благо колорадский закон «Мейк май дэй» разрешает использовать оружие, если кто-то проникает в ваш дом. Вы спросите, а зачем же контрольный выстрел? А затем, что в таком случае подранков оставлять категорически нельзя. Чужой труп в твоём доме – нет проблемы. А вот если подранок, да ещё негр или мексикан – гаси лампу и сливай воду! Засудят тебя за нарушение прав человека, за свободу слова, за расизм и за чёрта в ступе. И будешь пожизненно выплачивать компенсацию пострадавшему. Нет уж, нет уж! И не уговаривайте! Опять же перед глазами пример из истории нашей революции. Великий Вождь Красножопых (мирового пролетариата тож) был свиреп, как стая пираний, и никогда не оставлял подранков. По свидетельству Надежды Константиновы он, настреляв полный чёлн уток, веслом добивал всех подранков. См. мою докубайку «Был ли Ленин пидерасом? Но, железно, палачом!». Так что в этом плане я верный ленинец]. Вокруг многие студентки громко всхлипывали. Какая-то женщина истерически разрыдалась, за ней тут же другая и третья. Подавляющая часть советских людей отчётливо сознавала, что без руководства Сталина становилось совершенно не понятно, как страна сможет жить дальше. Так что плакали не только от того, что было непереносимо жалко Сталина, но и от неизвестности и жалости к самим себя. [Посмотрите коротенький фильм «Похороны Сталина» здесь: http://www.youtube.com/watch?v=e4zrfwtGz4U ] Вечером Мария Александровна, московская Мариткина тётя, старшая сестра КыСанны, застелила стол белой скатертью, поставила на стол немудрящие закуски и вдруг, нашему удивлению, достала, вероятно, из какой-то заначки поллитровку водки. Да, правильно, надо по русскому обычаю помянуть умершего великого человека. Даже себе МарьСанна, никогда не пьющая, налила половину рюмки. Она встала: – Ну, мальчики-девочки, давайте. Сдох тиран, в ад ему дорога! Мы были сражены, как ударом молнии. – Тё!! – истошно заорала на тётку возмущённая Маритка. – Что ты говоришь?! Как ты можешь?! – А то и говорю! На нём кровь тысяч, да что я, миллионов неповинных людей! И в том числе – твоего отца, расстрелянного командира Красной Армии! Накануне войны! Гитлер потому и напал, что видел, что Красная Армия лишена почти всех командиров! 9 мая 1953 г. Сейчас помянем Великого Вождя Всех Времён и Народов. Я грустен. Лена Боровская улыбается. А жизнерадостная Маритка просто расплылась. …Когда, вернувшись в Ленинград, я рассказам мамочке о совершенно странном поведении моей любимой Мариткиной тёти Марии Александровны, мамочка заметно помрачнела. Мамочка знала и любила Марию Александровну, но, конечно, как можно так кощунственно о великом человеке. Все знали, что в нашей армии незадолго до войны окопалась большая группа командиров высшего эшелона во главе с маршалом Тухачевским, командармами Блюхером, Якиром, Уборевичем и прочими, оказавшихся предателями Родины, связанными со всеми вражескими разведками. Я сам во втором или третьем классе в учебнике на их фотографиях им страшные усы и рога пририсовывал. Возможно, и Мариткин отец тоже был замешан в этой кодле. Слава богу, наша партия тогда, в 37-38 годах, смогла их разоблачить и сурово покарать. А если бы нет? Как бы мы смогли победить в Великой Отечественной войне, если бы Красная Армия в первые же дни войны без боя отступила бы и дала возможность немцам захватить нашу страну? Мамочка в это время молча подошла к своей кровати, сдвинула подушку к ногам и задрала переднюю часть матраса вертикально. Потом она попросила, чтобы я дал ей ножик. Мамочка ножом вспорола шов матраса и вытащила их него что-то завёрнутое в старую газету. Затем она положила матрас и подушку на место, вынула из газеты обыкновенную школьную тетрадку в клеточку, цена 13 коп., с таблицей умножения на задней обложке, и всё так же молча протянула тетрадку мне. Я открыл первую страницу. Характерным мамочкиным почерком, не похожим ни на какой другой (она испортила почерк пером «Рондо»), было написано: Первая страница мамочкиной копии письма Наркому Обороны СССР Копия Народному Комиссару Обороны СССР От заключённого Тавдинского лагпункта СевУраллага Литинского Николая Николаевича, рожд. 1897 года Я, бывший командир батальона 13 стр. [стрелкового, догадался я] полка 5 с.д. [стрелковой дивизии], 30 апреля 1938 года был арестован в м. [местечке?] Боровуха (место квартирования полка) Особым отделом 5 с.д. и посажен в Полоцкую внутреннюю тюрьму НКВД. Никакого обвинения ни при аресте, ни в тюрьме мне предъявлено не было, и я не знал, за что арестован. 17-го мая я был вызван первый раз на допрос уполномоченным Особого отдела Злотовым, который дал мне лист бумаги и карандаш и сказал, чтобы я писал признание в своей контрреволюционной деятельности. На мои уверения, что я никогда никакой к.-р. деятельностью не занимался, он не обращал никакого внимания, не предъявлял мне никаких обвинений и продолжал требовать какого-то “признания”. В таком духе продолжался целый ряд допросов, причём эти допросы велись исключительно в ночное время с 22 часов до 6-7 часов утра. В конце концов Злотов, видя, что я не поддаюсь его воздействиям, стал водить меня на допрос к нач-ку Особого отдела Серякову и его помощнику Засыпкину. Все эти трое лиц впоследствии [были] арестованы и осуждены советским правосудием. Допросы Серякова и Засыпкина заключались в том, что меня ставили в кабинете, всячески оскорбляли, ругали и издевались надо мной, угрожали и запугивали перспективами страшных пыток, если я не дам “признания” в своей к.-р. деятельности. Я, не зная за собой никаких преступлений перед Родиной и Советской властью, смело отвечал, что готов на всё и “признаваться” мне не в чем. Тогда Серяков постарался напомнить мне о недавно замученном на допросе до смерти начальнике Полоцкого военного госпиталя Мерц, который после страшных побоев и мучений на допросах умер в камере, где сидел и я. Серяков подтвердил, что и со мной будет то же самое, а им это стоит клочка бумажки для написания акта. Никаких обвинений мне также предъявлено не было. Так продолжалось почти два месяца. Наконец, 27 июня 1938 г. утром я был вызван на допрос к Засыпкину. Когда меня привели к нему в кабинет, он в грубой форме потребовал, чтобы я немедленно писал признание в своей к.-р. деятельности, иначе будет плохо. Я повторил то же, что неоднократно повторял, что я никакой к.-р. деятельностью никогда не занимался, честно и добросовестно работал в РККА в течение 20 лет и что признаваться мне не в чем. Тогда Засыпкин подскочил ко мне и стал кричать на меня, грубо ругаться, махать кулаками перед лицом и всячески издеваться надо мной. Видя, что это не помогает, он приказал поднять и вытянуть руки вверх и сделать в таком положении 1000 раз глубоких приседаний и считать вслух. Эту мучительную процедуру я проделал только 100 раз и, совершенно измученный, не мог не только продолжать, но и подняться с пола. Тогда Засыпкин подскочил ко мне с бранью и стал бить меня кулаками и ногами, заставляя подняться. Кое-как мне это удалось, и Засыпкин приказал мне продолжать приседания, но уже не до 1000, а до 1800 раз. Я смог сделать ещё только 20 приседаний и, окончательно измученный, не смог уже подняться с пола. В это время в кабинет вошёл Серяков, схватил меня за плечи, поднял и представил к стене, чтобы я не упал. После этого он стал издеваться надо мной, угрожать мне поломать все кости, и грубо требовать признания в моих преступлениях. Я категорически отказался от всякой клеветы на самого себя и на других. Тогда он начал уговаривать меня по-хорошему написать “признание” в том, что я был завербован бывшим командиром полка Погоняйло (арестов. в 1937 году) в антисоветский заговор, что я, в свою очередь, якобы, завербовал туда несколько человек командиров и занимался вредительством в боевой подготовке своего батальона. Я с негодованием ответил ему, что никогда никем ни в какой заговор завербован не был, никого не вербовал и вредительством не занимался, что может подтвердить командование полка, т.к. мой батальон был лучшим в части, как по боевой подготовке, так и по всем остальным видам. Серяков стал говорить о том, что мне необходимо написать “признание”, что по обстановке так нужно, что другого выхода нет, а это улучшит моё положение в тюрьме, что потом во всём этом разберутся, и что нет ничего страшного поработать немного в лагерях. На все его уговоры я отвечал, что клеветать на себя и других не буду. Тогда Серяков подскочил ко мне и харкнул несколько раз мне в лицо. Когда я вынул платок и хотел вытереть лицо, он не позволил мне и кулаком сильно ударил мне по руке. После этого он ещё несколько раз плюнул мне в лицо, всё время спрашивая: “Будешь писать?” Я отказался. Тогда он набросился на меня и стал бешено избивать меня по голове, по груди и по животу. Несколько раз он прерывал избиение, пил воду и снова набрасывался на меня. В конце концов, я почувствовал, что от побоев начинаю терять сознание, мне стало всё совершенно безразлично, вспомнился Мерц, убитый на следствии, и я решил писать всё, что потребует Серяков, с тем, что на суде расскажу всю правду. Я заявил Серякову, что согласен писать что угодно, и он сразу же прекратил меня избивать, усадил за столик, напоил газированной водой, дал закурить и успокоиться и положил передо мной бумагу и карандаш. Я сказал, что не знаю, о чём должен писать. Тогда Серяков подробно меня проинструктировал, что я должен написать о том, что меня бывший командир полка Погоняйло завербовал в заговор, обстоятельства вербовки, задания вредить в боевой подготовке, о том, что я в свою очередь завербовал ряд командиров, при чём Серяков подчеркнул, что фамилии надо писать тех, которые находится на воле. На это я снова возразил, что я никогда никого не вербовал, и не буду втягивать в это дело невинных людей и клеветать на них. На это Серяков со словами: “Опять начинаешь?” сильно ударил меня кулаком по голове. Я больше не сопротивлялся и начал фантазировать, стараясь писать как можно правдоподобнее, чтобы не вызвать снова избиения. Несколько раз Серяков вносил поправки в мою писанину и заставлял переписывать. Когда я, наконец, уже под вечер кончил, Серяков отпустил меня в камеру, предупредив, что к ночи меня вызовет уполномоченный Злотов для окончательной отделки “показаний”. В течении ночи Злотов заставил меня снова переписать, значительно расширить и дополнить написанное мною днём. Я снова фантазировал над всякими подробностями, выдумывая так, чтобы было похоже на правду. Потом Злотов напил меня чаем с булками и колбасой, сказал, что сам обработает мои “показания” и, как он выразился, “обострит углы” и перепечатает их на машинке в форме вопросов и ответов, а через день вызовет меня подписать их. 29 июня я был вызван в кабинет Серякова, где уже сидел, кроме него, Засыпкин, Злотов и прокурор IV стр. корпуса Мильцын. Я хотел здесь же заявить прокурору о том, что меня силой вынудили дать вымышленные показания, что всё, что я написал, неправда, но грозный взгляд на меня Серякова заставил меня отказаться от моего намерения. Мои выдуманные показания в обработке Злотова были им зачитаны вслух, после чего я подписал их. Присутствующий при этом прокурор не задал мне ни одного вопроса. После этой процедуры Злотов увёл меня к себе в кабинет и там заставил меня подписать бумажку о предъявлении мне обвинения, причём он предупредил меня, чтобы я не ставил дату, т.к. он её поставит сам. Я понял, что мне предъявляется обвинение задним числом. В конце июля я подписал протокол об окончании следствия, причём Злотов не дал мне ознакомиться с материалами дела. В двадцатых числах сентября 1938 г. приехала